Алексей Караковский: Как ни спеши, избежать перемен / Без одиночества вряд ли удастся

Сергей Алиханов

Алексей Караковский родился в 1978 году в Москве. Окончил Московский педагогический государственный университет (факультет педагогики и психологии).

Автор книг: «Вспомни что-нибудь», «Рок-н-ролльный возраст», «Автостопом во Владивосток», «Мне слишком мало тебя», «Тринадцатая реинкарнация», «Мы просто любим петь!», «Нотная грамота», «Похвистнево», «Трам-тарарам оркестр».

Создатель группы «Происшествие», выпустил двадцать музыкальных альбомов.

Творчество отмечено Премиями: «Золотое перо Руси», «Добрая лира», «Русский андеграунд», журнала «Кольцо А».

Работает ведущим специалистом в Музее современной истории России.

Член Союза писателей Москвы.

Владение современной лексикой, ударный, крылатый синтаксис фронт-лидера группы, постоянное обращение — напрямую! — с тысячами и тысячами молодых людей — а главное глубокая духовная культура — и творчество Алексея Караковского стало своеобразным лирическим конспектом нашей жизни.

20-й век научил нас, что посредством искусства переустроить общество невозможно. А в в 21-ом веке стало очевидным, что только поэзия может показать и общество, и человека изнутри:

Нет слякоти и луж, и улицы чисты,

провинциален мир покоя и уюта,

и даже облака — наивны и просты —

не заслоняют звёзд, мигающих кому-то...

а значит, нам пора. Мы выйдем за порог

и медленно шагнём в тот мир, где часто сами

искали путь домой и жгли свой брачный срок

в ночных автошоссе с другими городами…

Поток чувств обновляет и даже создает в поэзии Алексея Караковского новый художественный язык. Свое отношение к происходящему и к запечатленному им в слове поэт оттеняет взволнованностью, а чаще — тревогой. Но трагедийный опыт поколений, подсказывает что борьба противоположных сил приводит только к обострению этой пресловутой борьбы. А преобразует мир, исцеляет и учит только само слово:

Когда-нибудь и я найду тот выход,

который без печали и стыда

возможность даст немыслимое лихо

домысливать без помощи листа…

мне исповеди эти не помогут:

вся жизнь при мне, и память — ни при чём,

я просто не хочу свои итоги

к загадкам бытия считать ключом…

Алексей Караковский любезно ответил на мои вопросы:

— Авторы и музыки, и текстов, и следом за ними, и исполнители стремились — еще 20 лет назад! — чтобы песня, как тогда говорили «ушла в народ». Создатели песни стремились, чтобы каждый слушатель считал ее своей и напевал про себя. И чтобы песня звучала и оставалась в памяти на всю жизнь, как фон знакомства с любимым человеком или другим значимым событием собственной жизни. Песня становилась хитом или как тогда говорили «шлягером», только когда утрачивала в определенной степени авторство. Именно такие песни — «Что тебе подарить», «Буду я любить тебя всегда» — приносят авторские. Сейчас трек навсегда связан исключительно с исполнителем, и в памяти остается только авторский клип. Чем вы объясните эти тренды?

— Так получилось, что я идейно и биографически принадлежу к культуре российского музыкального андеграунда. В ней априори отсутствует понятие популярности — как песен, так и личности их автора. Можно сказать, что мы пишем для узкого круга друзей, решая при этом несоразмерно масштабные творческие задачи. То, что делаю я и мои коллеги, требует высокой концентрации, мы не любим отвлекаться на то, что не имеет очевидной ценности для повседневного творческого процесса. Поэтому я могу вам подробно рассказать об истории освоения Забайкалья или о том, что предпринимали для спасения души альбигойцы Лангедока, но я понятия не имею, какие песни ушли с экрана телевизора в народ, и хорошо ли после этого тем и другим.

На мои концерты почти никогда не приходит больше пятидесяти человек. У парижских леттристов и «лианозовской группы» количество почитателей было ещё меньше, что не мешало им решать большие творческие задачи. Поэтому сейчас мы знаем май 1968 года в Париже, стихи Холина и Сапгира. Вот они для меня — ориентир. А массовая культура — увы, нет.

Мне становится интересно, далеко ли разошлись мои песни, когда за этим стоит какая-то история. Приятно, к примеру, что нашлись люди, которые перевели мои тексты на английский, французский, испанский и даже казахский языки. Запомнилось, что мою «Белую дорогу» пели хором в автобусе актюбинские рабочие, возвращаясь с шабашки, «Ящерицу на татуировке» — автостопщики, застрявшие на трассе под Красноярском, «Мою революцию» — питерские панки в переходе на Невском. Это классно, когда с людьми сама возникает тонкая духовная связь. Это моя цель, я ей дорожу.

— Когда Вы работаете над текстом, знаете ли, заранее — Вы пишите текст песни, или стихотворение? Разнятся ли методы работы, и в чем эти критерии?

— Представим себе ситуацию: я начинаю что-то сочинять. Если сначала ко мне приходит музыка, то я заранее понимаю, что я пишу текст будущей песни. Тут всё, в принципе, более-менее понятно. Если музыки нет, то самый главный вопрос, на который мне надо ответить, это то, какие поэтические техники я выберу для того, чтобы выполнить свою художественную задачу наилучшим образом. Обычно мне помогают определиться первые фрагменты текста, на которых всё и строится. Если я слышу в них ритм, я строю силлабо-тоническую конструкцию или нерифмованный белый стих. Если ритма нет, но есть композиционная логика, я выбираю верлибр. С каждой выбранной формой я работаю максимально тщательно.

Я согласен с поэтом Сергеем Арутюновым, что именно безупречно выверенная форма отличает поэтическую речь от непоэтической, напрямую влияя на содержание текста. Поэтому я фанатик технического оформления текста — с тщательным подсчётом слогов, выстроенной расстановкой ударений, проработанной фонетикой. Только идеальная форма может сделать по-настоящему художественно ценными глобальные замыслы в области истории, философии, религии, культуры — ну, вы не хуже меня знаете, какие темы обычно интересуют поэтов, которым интересно писать не только о себе и о своих чувствах.

Предположим, текст написан. Нередко бывает так, что уже после этого к нему приходит музыка — даже если это верлибр. В таких случаях я не предъявляю никаких дополнительных требований к тексту — скорее, музыка должна быть такой, чтобы оживляла текст. Но если музыка уже есть, а текст пишется в процессе, то стих лучше всё-таки подогнать под песенную форму. Вообще самое главное в песенной структуре — это грамотная вариативность, умение сочинить и расставить мелкие акценты так, чтобы это было нечто большее, чем структура куплет-припев. Тут даже количество аккордов неважно. В песне Егора Летова «Всё идёт по плану» всего четыре аккорда, а интонаций и ритмических нюансов хватит на целый альбом.

Считается, что в тексте песни допустимы некие вольности — неточные, отглагольные рифмы, асимметрия строк и прочее. Я против такого произвола. Я могу укоротить или удлинить строку, допустить упрощение, если этого требует стилистика или аранжировка. По-хорошему текст песни нужно включать в партитуру наравне со всеми музыкальными инструментами, но, если честно, мне лень этим заниматься — всё-таки я для себя пишу.

- Как влияют новые сервисы и песенные компьютерные программы, а главное социальные сети «Инстаграм», «В Контакте», «ФБ» — «чтобы «песня смотрелась в Сети» — на сам процесс создания песен? Что сейчас важнее удивить, поразить или заворожить слушателя?

- Повторяю, мне совершенно нет дела до того, чтобы кого-то заворожить или удивить. Функционал соцсетей для меня — это просто адресная книга с увеличенными возможностями. Я считаю, что нет ни одной песни, которая подошла бы каждому. Песня — это атрибут духовной жизни человека, частная территория. Так что, если бы моё творчество внезапно стало широко востребованным, я бы, наверное, воспринял это как некую патологическую аберрацию и прекратил бы его распространять. Каждый человек в жизни всегда сталкивается с ситуацией выбора, вот так и песни должны быть у каждого свои. Что мы, собственно, и наблюдаем в реальных плэйлистах в реальной жизни.

Недавно Алексей Караковский со своей группой «Происшествие» выступал в Барнауле, в Новосибирске. Возле одной из Алтайских трасс, Алексей записал приветствие читателям «Новых Известий» — видео:

https://youtu.be/M6F03OpxnoM

Поэт Кирилл Ковальджи, корифей отечественной поэзии, предвидел: «Достаточно пообщаться с ним несколько минут, как чувствуешь — творческая личность. Потом узнаёшь, что действительно так: Алексей Караковский — и музыкант, и прозаик, и поэт, и переводчик. А ещё и фотограф, создатель Интернет-сайтов и… Да мало ли ещё что. Широта интересов чрезмерная, буквально жажда объять необъятное. Какие от этого плюсы-минусы — понятно. За творческую экспансию приходится чувствительно расплачиваться. Но плюсов всё-таки больше.

Тексты, объединённые общей интонацией, близкой к прозаической, но с постоянными вспышками метафор, искрами поэзии. Такой вот парадокс. Текст, хотя и членённый на отдельные главки, тем не менее — монолитный, цельный, — монолог, разговор с самим собой, без обращения к кому-либо. Без адреса. И обращённый ко всем! Это второй парадокс Алексея Караковского.

Своеобразная симфония настроений. С быстрыми перепадами, противоречиями, но одинаково остро эмоциональными. Это исповедь молодого человека, осознавшего себя в переходное время, когда ещё рядом поколения старших, сформированных прежними иллюзиями. А ему досталась голая правда, лишённая общей целеустремленности.

Тот редкий случай, когда разные поколения — разные миры…

Раньше была тяжесть, оковы, теперь — невесомость. Однако же космонавтам приходится её осваивать! Я бы сказал, что Алексей — представитель такого вот молодого «космического» поколения. На земле — как в открытом космосе….

И ещё один парадокс. Алексей Караковский откровенно занят собой, он заполняет собой пространство... и одновременно — он больно и чутко отзывается на то, что происходит вокруг. «Трещина мира» прошла и через его сердце.

Читая поэтические тексты Алексея Караковского, ловлю себя на мысли, что он чутко выражает современный менталитет: он художественно воплощает (причем вполне органично!) клиповое сознание, я бы сказал — многоканальное мировосприятие. Богатство? Да. Но и смятение, поиск ориентира. Отчаяние и ликование. Цельность и дробность. Творческое состояние, похожее на новую реку, которая, разливаясь половодьем, ищет русло…

«Полный внутренней речи и тревоги» — хорошо и точно сказал о себе поэт.

Новое притягивает новое».

Проникновенно звучат и отклики под никнеймами:

— «Тонкая игра с многозначностью слова…»,

— «...это нечто. За такой образ многое можно отдать»,

— «У Вас очень получилось!!! Одним словом -— легло на душу».

И наши читатели тоже оценят стихи:

СТРАННИЦА

В тапочках простых на босу ногу,

вдалеке от человечьих троп

Машенька выходит на дорогу

в одиночный женский автостоп.

По каким неведомо причинам

люди видят Машу тут и там.

Девы есть, что не верны мужчинам —

Маша переменчива к местам.

Сарафан в пыли и ноги стёрты —

вот уж точно не нарядный вид.

Маша не гуляет по курортам,

Маша — там, где у неё болит.

Если у людей случилось горе,

сель и наводнение опять,

Маша здесь — шагает через город,

чтобы всех утешить и обнять,

вылечить собаку или кошку,

ободрить измотанных селян...

Маша — как целебный подорожник,

выросший отважно сквозь бурьян,

словно ангел, светлый, белопёрый...

Скажет жить — попробуй, не живи!

Светится над Машей лёгким флёром

чистое сияние любви.

А когда придёт ко мне последний

самый страшный и тяжёлый срок,

Маша снимет боль чудесным светом,

поцелует ласково в висок...

Может, потому так жду я голос

и стремлюсь к невидимым мирам...

Ну а Маша улетает в космос

и оттуда — видишь? — машет нам.

Китайская аптека

(по впечатлениям от «Китайской кухни» Сергея Жадана)

Вероятно, это случилось довольно давно —

может быть, после «Бури в пустыне»

или высадки в Магадишу:

я шёл по западной части Гонконга, и моя голова

была словно «Чёрный ястреб»,

не получивший разрешения на посадку.

Перепутав несколько раз прачечные с ресторанами,

наконец, я зашёл в аптеку,

которую посещал, должно быть,

ещё сам Конфуций, —

чтобы попросить себе зуб дракона,

который, как я слышал от друзей из авиаполка,

иногда сулит утешение

и никогда не приносит вреда.

Китаец, куривший трубку, спросил,

что меня беспокоит,

и я, как всегда, не сразу нашёлся с ответом.

Стихи, эти проклятые стихи, ответил я,

там, где другие видят красоту переживаний,

я кричу от боли, и ещё потом

меня тошнит кровью и темнеет в глазах,

знаете ли, ужасно больно…

Он взял фарфоровую чашку и показал где-то на её дне

воспалённую поверхность моей души.

Не разбивай, сказал он, у меня есть ещё одна,

там написано то же самое…

потом он достал старые свитки.

Я не знал значения иероглифов, и он стал читать сам,

делая большие промежутки между словами,

чтобы я мог запомнить.

Твоя душа — это соединение космических паутинок,

но они порвались,

потому что хрупки от природы,

Твоя душа — это чешуйка на крыле бабочки,

но пришла зима, и бабочка умерла… —

сказал он и задумался.

После этого, ни слова не говоря, аптекарь вышел,

и я больше никогда не встречал его.

Печаль похожа, наверное, на последние песни

уже распавшихся «Битлз»,

которые всё ещё передают по радио,

на старый заржавевший автомобиль отца,

казавшийся роскошью в шестидесятые,

на погнутые дорожные знаки у поворота

к твоему старому дому,

где теперь живёт кто-то другой.

Именно это я и почувствовал в тот день в Гонконге,

возвращаясь из китайской аптеки,

которую посещал, должно быть,

ещё сам Конфуций, —

если, конечно, это не с ним

я разговаривал

там.

Когда-нибудь и я

Когда-нибудь и я найду тот выход,

который без печали и стыда

возможность даст немыслимое лихо

домысливать без помощи листа…

мне исповеди эти не помогут:

вся жизнь при мне, и память — ни при чём,

я просто не хочу свои итоги

к загадкам бытия считать ключом…

Мне кажется, мы все ушли на дно...

Мне кажется, мы все ушли на дно

всем страхам и надеждам вопреки

и тихо шьём литое полотно

священной чудодейственной реки,

чей светел путь и бесконечен век

в кочующих мирах полутеней,

и как ни близок к небу человек,

она течёт. А мы — всего лишь в ней.

Иные

Иные города совсем не так плохи,

иные города отбрасывают тени

от старых мудрых лип… и пишутся стихи

о том, что не забыть и не вернуть на время.

Нет слякоти и луж, и улицы чисты,

провинциален мир покоя и уюта,

и даже облака — наивны и просты —

не заслоняют звёзд, мигающих кому-то.

Событий календарь на каждый новый день

давно припас свои приятные сюрпризы:

Вы видите — весна? Закончился апрель,

и пьяный гам собак — не кода, но реприза…

а значит, нам пора. Мы выйдем за порог

и медленно шагнём в тот мир, где часто сами

искали путь домой и жгли свой брачный срок

в ночных автошоссе с другими городами…

Карелия

Карелия — великий Сад Камней,

и свет её течёт ко дну Земли,

уходят кучевые корабли

в прекрасный путь по Родине моей.

Нас всех спасёт небесная Пчела,

и добрый Лось, и партизан-Медведь…

Карелия не даст нам умереть,

пусть даже нашим бедам несть числа.

Мы пустим пароходик по ручью

к изрезанным онежским берегам,

и Вечность, не привыкшая к часам,

возможно, согласится на ничью,

и всё вернётся… Мир чудесно прост:

цвет неба хоть далёк, но так же чист…

Карелия… резной кленовый лист,

и озеро, и лес, и этот мост…

Сегодня мы навсегда

Я любил тебя, и мы слушали «Битлз»,

словно вместе читали письмо счастья,

ты была прекрасна, я — конечно, тоже,

и мы знали, что станем ещё чудесней:

будет тихо весна лепестком кружиться

белой вспышкой грёз очумевших яблонь…

Всё случилось вчера. Бесконечно завтра.

Я целую тебя. Не смотри на время.

Я приручил девчонку, с которой смотрел кино...

Я приручил девчонку, с которой смотрел кино.

Летом мы шли по парку, грели глинтвейн зимой —

глядя на эти фильмы, я думаю: «Как давно

были зима и лето, были — но не со мной…».

В оледеневшем трамвае мы ехали в Мозамбик,

в окнах сплошное ретро билось туда-сюда,

мы не смотрели наружу, но, может быть, для других

были тем, за что любят северные города.

Нас помещали в кадры камер, старых как мир,

ставили оттиск на полку, возле стекла, зеркал…

Мы уходили в горы, за сокровенный фронтир,

а лавочники и сексоты вновь заполняли зал.

Мне не обидно, детка, так уж заведено:

лишь у влюблённых и психов достаточно острый взгляд,

ради познания мира они уходят на дно,

а тайна уходит с ними же, и не придёт назад.

Так что сиди, не бойся и просто смотри кино;

рядом с тобой, на диване, у Бога куплю билет,

буду писать сценарий ради тебя одной,

буду смотреть и жаждать, но не касаться, нет.

В кадре исчезнут люди, северные города

состарятся, и трамваи тоже сойдут в утиль…

Я научусь смиренью, чтобы принять года,

когда мы станем чуть старше, и закончится фильм.

Жизнь в середине апреля срыв в тринадцати четверостишиях

1

Признаю с прискорбием: я сорвался,

Чувств накал оказался ума сильнее,

Я опять предпочел эти странные танцы —

Заметать следы, от страха пьянея.

2

Я же подавал сигналы тревоги,

Но их отчего-то никто не слышал,

Так на моей подводной лодке

Вымерли вчера все белые мыши!

3

Жил как живется, всем улыбался,

Не ожидая такого сюрприза,

Может, потому-то я и сорвался

С этого непредсказуемого карниза?

4

Увлекательный опыт на остановке

Ставил, собирая куски оптимизма,

Как бы это так привязать без веревки

Расползающиеся в стороны символы жизни?

5

Из автобуса вглядываясь в непогоду,

Рисовал на стекле морозном узоры,

Обозначив иксом свою свободу

Начинать и заканчивать разговоры.

6

Недочитанный томик Акутагавы

Без стыда и страха распластан в спальне.

Литература — этакая забава,

Самоубийство методом исповедальни.

7

Фанатические образы в злоползучем дыме…

Побеждая страхи, слыву героем,

Я же не раз уже наблюдал за ними,

Или это они наблюдали за мною?

8

Признавая всюду свою уникальность,

Отравляю себя концентратом яда.

Паранойя — всегда переход в реальность,

Правда, никогда — в ту, которую надо.

9

Головою бился в упругие стены,

Стены трещали и жалобно выли —

Что ж, получается, это тоже система,

Родственная душам автомобилей!

10

И, втыкая гвоздичку в бутылку с пивом,

Думал о сочетании своей одежды.

Как же все приходится делать красиво

В случаях тотальной потери надежды!

11

Так цинично проходят дни недели,

Одиночеством капая с небесного свода.

Осень — это жизнь в середине апреля

Самого неопределенного в жизни года.

12

Но зато во сне, нарушая законы,

Вспомню украдкой поцелуй ребенка —

Так, должно быть, доверчиво и спокойно

Спит в объятиях маленькая сестренка.

13

Проклиная вдогонку свою беспечность,

Посмотрю на время сквозь дрожащие пальцы.

Вечность — наверное, для того и вечность,

Чтобы никогда к ней не возвращаться.

Если утром унылым…

Если утром унылым проснёшься один,

телевизор в углу, на столе анальгин,

чай вчерашний остыл, пусто в банке сардин —

значит, дело, действительно, плохо.

Жизнь предельно скучна и предельно проста,

и пока твоя совесть, как в детстве, чиста,

недостаточно белая скатерть листа

вся насквозь с ощущеньем подвоха.

Кто другой бы, возможно, достал пистолет,

коротка жизнь поэта, когда ты поэт,

а такие, как ты, покупают билет,

с удовольствием рвя эти цепи,

чтоб увидеть Кульджинский полуденный тракт

и крестьян, надрезающих опийный мак,

чтобы славить закат в Заилийских горах

и сухие аральские степи.

Если б ты, что возможно, родился другим,

то тебя окружали друзья и враги,

и повсюду ступали бы их сапоги,

попирая и радость, и горе,

но теперь ты один, и карельский прибой

отрезвит, накрывая тебя с головой,

и сосна повенчает навеки с волной

бесконечного Белого моря.

Так хватай же скорей, вечный странник, суму,

в этом мире нельзя унывать одному,

равнодушие — смерть, не позволь же ему

жить от вешалки до гастронома,

ты пройдёшь по стране от пустынь до морей

и вернёшься назад, чтоб мудрей и добрей

быть до смерти своей и достигнуть скорей

своего настоящего дома…

Казань

Лаокоон, где твои сыновья?

Всё, что родится, не будет жить долго,

Из подчинения вышла Волга,

Волга роднее, чем даже семья!

Бомбой раскрылся купол-цветок,

Вилами писано чьё-то имя

Это обычаи стали другими,

Мифы всё те же, и тот же их срок.

Книги сжигаются в среднем за час,

Если, конечно, в них нет предсказаний,

Если не липнет к твердыне Казани

Маленький, но столь опасный Свияжск!

Пусть в полоумных метаньях цариц,

Видится что-то от миротворенья,

Гёте сказал бы, что это лишь время

Ницше и вовсе б не стал говорить!

Все разрушенья коснутся лишь стен

Дождик апрельский – разрушить непросто…

Всё, что не спето, доснимет Тарковский,

Всё, что не видно, сыграет Колтрэйн!

Так не точи свой кухонный нож,

Разве лишь в этом твоя оборона?

В комнате рядом проснулся ребёнок —

Дети важнее, а ножик не трожь.

Как ни спеши, избежать перемен

Без одиночества вряд ли удастся,

Так получи свою долю авансом,

И ничего не требуй взамен!

Лаоокон, бесконечен поход

Не вынуждай в нём участвовать время…

Если мы сможем остаться всё теми же,

Солнце восстанет из тающих вод!

Зал ожидания

Они едут на концерт памяти Виктора Цоя –

двое подростков с большим чёрным знаменем,

пересаживающиеся с поезда на поезд,

как озябшие синицы с ветки на ветку,

и хотя никто из них раньше не забирался так далеко,

остаётся всего лишь два часа до Твери,

да и первые контролёры уже пройдены.

«Доберёмся как-нибудь», – говорит Паштет,

«Конечно, доберёмся», – отвечает Майки,

и мальчишкам становится немного спокойнее.

В тамбуре людно, и гитара передаётся по кругу,

как бутылка с портвейном в руках клинских грузчиков,

отмечающих Новый Год здесь же, в соседнем вагоне.

Тверь, новая электричка и девчонки-попутчицы:

«А мы хиппи, давайте вместе хипповать!»,

снова гитара и темы для разговоров вровень до Бологого,

где, как известно, полдороги, и остаётся две пересадки.

«Первый раз едете, мэны? А мы третий!» –

«Так вы, герлы, тут, наверное, каждый километр знаете!»

В поезде на Окуловку обычно так мало людей,

что поневоле кажется, будто ты едешь где-то далеко,

а на улице мороз, собаки мёрзнут, звенят стёкла,

и сельских алкоголиков находят под утро

с вечными добрыми улыбками на посиневших лицах.

Станция и ночь появляются за окном одновременно.

За четыре дня до Рождества повсюду пусто,

а в зале ожидания пахнет перегаром и опасностью.

Майки здесь самый старший, он лучше всех знает,

как беречь приятеля и, конечно, этих девочек,

которые так хороши, что в свои шестнадцать лет

даже ещё и не знаешь, что с этим делать.

Далеко за полночь двое подвыпивших граждан

вваливаются вовнутрь и, непринуждённо падая на пол,

с интересом разглядывают компанию с гитарой.

Один из них знал в армии пару аккордов,

и, кстати, есть бутылка, из-за которой Верка

их и прогнала с шурином ночью с кухни –

вот дура, будто не знает, что есть вокзал.

«Девчонки, давайте знакомиться!

Пацаны, забацаем «Владимирский централ»!»

Майки понимает, что до электрички три часа,

уходить отсюда решительно некуда,

а вот, кстати, и водка, и вода из колонки –

нехитрая зимняя трапеза.

К утру энтузиазм, опьянение и усталость

приходят к общему знаменателю –

вместе с электричкой на Малую Вишеру.

«Девчата, оставайтесь! Ну что вам, впадлу?», –

слышен отчаянный вопль с платформы,

и незнакомец с выправкой десантника,

невозмутимо закатывающий рукава,

уже спрашивает, не нуждается ли кто-нибудь

в его добровольной и бескорыстной помощи.

Они завернутся в чёрное знамя, чтобы согреться,

будут наперебой обсуждать поведение пьяных уродов

и сравнительные достоинства Цоя с Мориссоном,

потом доедут до Питера, обменяются телефонами

и расстанутся навсегда, никак не решив,

стоило ли так поспешно бежать из Окуловки

и не обмануты ли те двое, что остались там навсегда.

Они, в общем-то, никогда этого не узнают.

Москва-1943

Я поняла: мне будет хорошо с тобой,

но ты иди, раз вызывает страна:

зачем любовь, когда ты отправляешься в бой,

забудь скорее меня, забудь скорее меня!

Иди, наш город нарисован на полях

тетрадей школьных, и пустых дворов

закрыты чёрные глаза.

Иди, мы заслужили победить свой страх,

на серых крыльях дальних поездов

дрожит тревожная звезда.

Вся эта ночь рассыплется в горячей золе –

ей безразлично всё то, что было с нами сейчас!

Конец войны желаннее для всех на Земле,

но он наступит без нас, он точно будет без нас!

Иди, у нас осталось только пять минут,

и звёзды пятятся куда-то вдаль,

но мы спешим за ними прочь.

Иди, любого воина, конечно, ждут,

и не вернувшихся не меньше жаль,

чем всех ушедших в эту ночь.

Не смотри на часы (вслед Лёшке Гладкову)

По всем приметам опять белая полоса:

в Москве полярная ночь – двадцать четыре часа,

блокада снега и ветра отрежет наш дом,

ты не смотри на часы, мы все отсюда уйдём.

Мы долго ждали конца вражды и войн на Земле,

какие войны, когда страну не видно в зиме,

и только верный автобус, как все чудеса,

соединяет маршрутом свои полюса.

Коммуникации порваны, помощи нет,

примета Нового Года – ночной президент,

для этой местности даже не делали карт –

прости, но что-то изменит, возможно, лишь март.

А в полночь здесь канонада, и в каждом дворе,

найдётся местный Мюнхгаузен верхом на ядре,

чтобы доставить письмо в небесный Страсбургский суд,

где нас, конечно, оценят и тут же спасут.

Не дай Бог выпадет шанс, ведь я ещё не готов

над праздничной распродажей фонарных столбов

подняться вешним салютом и тут же пасть вниз,

пусть всех спасёт алкоголь, и лишь друзей – антифриз.

Меня подводит термометр – тени тепла

напоминают нам всем, кого в чём мать родила,

но, знаешь, я всё же рад, что остаётся наш дом,

так ты не плачь, скоро март, и вот тогда мы уйдём.

Под землёй

Глотаю холодный воздух

типичной московской осени,

боюсь не добраться вовсе,

но еду последним поездом.

Эти осенние девушки в метро,

читают Дэна Брауна и Шопенгауэра.

Длинные пряди их волос не достают до страниц,

обнажая волнующее пространство

между книгой и собой.

Прижаться к двери вагона,

наверное, было б здорово –

фотографов и спецкоров

в метро всегда было поровну.

Мне кажется, детей стало так мало,

что их никому уже не показывают,

они живут далеко-далеко, не подозревая,

что под землёй тоже есть жизнь –

и я снова чувствую себя обворованным...

Угроза личной свободе –

когда не уверен полностью,

но сверхпоездная скорость

важнее под этими сводами.

Когда я состарюсь, я вряд ли

буду так же мобилен, как прежде.

Но иногда я невольно мечтаю умереть

именно здесь, чтобы уравновесить

годы жизни, проведённые под землёй.

Подняться, как птица в небо

по трубочке эскалатора –

конечно же, крайне чревато

стать чем-нибудь вроде небыли…

Чаечка

Чаечка, любезная сестра,

Как поздно ты с небес на счастье прилетела,

Час пришёл, в дорогу нам пора,

От милой стороны к небесному пределу.

Белый лён и ароматный хмель

оставим дочерям в деревнях и посадах.

Океан – наш долг и наша цель,

Пусть души босиком – им ничего не надо.

Моряков в церквях не отпоют,

Семь ледяных морей восславят у утёса,

Скорбный труд – последний наш уют,

Увозят в облака небесные колёса.

Чаечка, солёная вода,

Да лёгкое весло – поморская свобода,

Мы с тобой уходим навсегда,

Оставив на земле детей, дома и годы…

Я хочу жить

В этой квартире старые вещи

сильней и тебя, и меня,

возможная ответственность за завтра

сложней, чем побег во вчера,

и мой ежедневный подъём на работу,

и твой променад в магазин –

сомнительный довод, что мы с тобой живы,

и я пою в этой связи,

что я хочу жить –

это значит больше, чем игра,

я всегда хотел жить –

сегодня, а не вчера,

я слышал, что скоро придёт конец света

или просто большая война,

но я знаю точно, что это случилось

без тебя и меня!

В час пик население данной страны

с немыслимым прежде трудом

готово демонстрировать своё единство

в метро, набитом битком,

и мы, подключившись по этим каналам

к подсознанию масс,

готовы к тому, что большое поглотит

обыденность маленьких нас,

только я хочу жить –

это значит больше, чем метро,

я всегда хотел жить –

только жить, не играя в кино,

я слышал актёры предельно богаты,

но даже если это не так,

количество мелочи для крупной рыбы –

опознавательный знак.

У нас было слишком тревожное детство

и юность не та, что у всех,

мы быстро менялись, и в общем хозяйстве

выжил лишь этот посев,

нам было нетрудно поверить друг другу,

намного сложней найти дом,

и всё, во что верю я в своей жизни,

далось мне с огромным трудом –

я всегда хотел жить –

это семя проснулось во мне,

лишь поэтому жить –

я не выстрелю в этой войне,

кто вытравил память, тот выбросит знамя,

и будет предатель вдвойне,

но только живые споют, кто из мёртвых

кем был в этой стране.