Татьяна Малкина: «Не уверена, что через 20 лет о путче кто-нибудь вспомнит…»

В дни 30-летия августовских событий 1991 года невозможно не вспомнить имя человека, первым публично назвавшим происходящее своим именем – государственным переворотом. Этим человеком стала корреспондент отдела политики «Независимой газеты» Татьяна Малкина, которая 19 августа на пресс-конференции единственная из всех журналистов в зале отважилась задать участникам ГКЧП простой вопрос: «Понимаете ли вы, что сегодня ночью вы совершили государственный переворот?». И предложила им выбрать историческую параллель — с 1917-м, когда власть захватили большевики, или с 1964-м годом, когда от власти был отстранён Хрущёв…

Татьяна опубликовала в своем блоге текст, посвященный тем далеким событиям и их далеко идущим последствиям:

«Юбилейный этикет неумолим, сегодня злополучному путчу 91 года исполнилось тридцать – значит придется отмечать. Хотя не хочется. Но спи, моя красавица, как говорится.

Итак. Здесь (точнее, не здесь) должен был бы быть юбилейный текст, который я написала, потом переписала, забраковав, потом еще пару раз переписала, пытаясь угнаться за новостями, а потом уже почти послала заказавшим, но тут опоздала окончательно – заказчик колонки, издание «Проект» (нежелательная организация на территории РФ) было признано организацией, нежелательной на территории РФ, в связи с тем, что его деятельность «представляет угрозу основам конституционного строя и безопасности Российской Федерации», ага.

Тогда я еще раз написала новую колонку про тридцатилетие путча и десятилетия утраченной теперь свободы, с романтическим посвящением репрессированным коллегам.

Но тут в сети начался флэшмоб «запрещенная профессия» - коллективный стон молодых товарищей по цеху о конце прекрасной эпохи. Исполненная сочувствия, я выловила и удалила из колонки эйджистские мотивы и проверила ее на предмет старческого брюзжания.

Вроде норм, можно публиковать. Но возник таки вопрос: а где, собственно? И тут же возник и ответ: нигде. И ответ этот мне вдруг понравился своей ясностью. Этот ответ освобождает и избавляет от множества мук, сомнений и метаний. Нигде. Очень красивое слово.

Тогда, упорствуя, я села писать колонку о том, что «нигде» совершенно не означает «никогда». Полезла за цитатой в книгу Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось» и застряла в ней, это отличная книга, всем горячо рекомендую.

И тут случился Афганистан. Выяснилось, что руки, то есть уши, помнят: топонимы из душной советской юности, как оказалось, всегда тупым шилом сидели в мозгу. Джалалабад, Мазари Шариф, Кандагар, Герат, Саланг, Баграм... Мама, в доме мухи (с).

Сил писать о чем бы то ни было не осталось. И некуда. И вообще-то не нужно.

Но режим есть режим (с), я все же чувствую себя обязанной сказать несколько слов о юбиляре. Прямо здесь, в нашей стариковской сеточке.

Так вот.

Дорогой путч, ты, конечно, постарел, подурнел, одряхлел даже, и из нашего прекрасного/ужасного далека кажешься нелепым, карикатурным, косоруким. Да таким ты и был, чего уж там. И не верь, когда тебе говорят, что ты в конце концов победил таки, тридцать лет спустя. Нет, ты не победил, конечно, если верить твоим же основам марксизма-ленинизма. Базис - наша несовершенная рыночная экономика - таки по сю пору остается несовершенной, но рыночной. Россияне сегодня тонут в колбасе, как бы не бедствовали (а россияне таки продолжают бедствовать), даже в самый глухой угол по-прежнему никому не нужной Ивановской губернии автолавка таки привозит все же женские прокладки, а не палковатую вату, а про плановое хозяйство говорят только заповедные шерстистые старички-чудачки. Надстройка, она, да, дрейфует в твою сторону, чувак. Но медленно и печально, как ряска в зацветшей от жары Волге. Низы пока еще хотят, верхи все могут. Над зеленой поверхностью время от времени вздуваются вонючие пузыри и воняют. Но это, дорогой, скорей хорошо, чем плохо – значит, все же идет процесс брожения и гниения, неизбежно приводящий к победе жизни над смертью. Так что ты покойся с миром, не отсвечивай.

Хотелось бы на этой оптимистической и примиряющей ноте закончить тост. Но мысли о запытанной Белоруссии не дают покоя, мысли о запрещенной профессии, о посадках за слова (спасибо, пока не о расстрелах), о гастролирующем новичке, о цензуре и торжестве бесчестья, о божьей росе, об охоте на шпионов, о ментах и людях. Велико искушение забить себя камнями от горя, признать себя не лягушкой, сбивающей в кувшине масло, а лягушкой, которую медленно нагрели до кипения. Но все же нет, старик, нет, извини. Мир совсем изменился и твоего попросту больше не существует. Железный занавес невозможно заштопать, как и гондон. Фарш таки невозможно провернуть назад. Пятнадцать братских сестёр не вернутся в отчий дом. Зумеры не годятся в молодогвардейцы. Что-то будет другое, жизнеспособное. Кино продолжается.

Широко известно высказывание одного писателя – мол, в России надо жить долго. Не знаю, право слово. Мне кажется, требуется уточнение мотто. В России надо жить либо наоборот стремительно (впрочем, писатель жил в те времена, когда под «долго» понималось как раз плюс-минус шестьдесят), либо очень-очень-очень долго. Люди пока столько не живут, но и наука ведь, заметь, не стоит на месте, нет, она развивается стремительно и очень озабочена решением проблемы смертности в принципе, гм. То есть с каждым годом наши шансы досмотреть кино до хэппи-энда медленно, но неуклонно возрастают, прикинь.

В общем – покойся уже. Сороковник у нас почему-то не празднуют, так что увидимся теперь через двадцать лет, будем тебе пятьдесят справлять. Не уверена, что о тебе тогда вспомнит кто-нибудь, кроме случайно доживших свидетелей. Так что на всякий случай скажу заранее: давай, до свиданья…»