Писательница Дина Рубина

– Вы, конечно же, верите в гения места. Что это? Или кто он?

– Вот с этим сложно. Знаете, я люблю книгу Петра Вайля «Гений места», это хорошая книга. Меня только поразил один факт: автор, описывающий множество любимых и значимых для воображения вдумчивого и начитанного путешественника городов, не решился, не осмелился или просто «не потянул» самый главный город в истории западной цивилизации – Иерусалим. Возможно, чем-то этот великий город Вайля отталкивал, может, чем-то пугал... Но задумываясь о том, что вот если действительно вообразить и описать гений места в Иерусалиме, то что можно за него принять? Личность? Исторический антураж, приметы местности? Или просто – три великие религии, возникшие на одном пятачке земли?

– А Москва, где вы все же столько лет прожили? Есть в ней мистика?

– А что такое – мистика? Один сорок лет проживет в келье Собора Парижской Богоматери и будет чувствовать там себя, как в деревенском сарае своего дедушки. Для другого и Воронеж станет самым мистическим местом на земле. Все зависит от взгляда, от переживаний и от личности конкретного человека. У меня в Москве есть несколько любимых мест, но отнюдь не мистических. Но не исключаю, что у кого-то из писателей впечатления детства и юности, проведенные в Москве, приобретут как раз мистический окрас.

– Совсем недавно вы были в России. Здесь стало лучше или наоборот? И в чем это проявляется?

– Знаете, я не умею отвечать на такие вопросы, я человек отдельных деталей, ощущений, каких-то историй, которые со мной происходят в данном месте. Когда я приезжаю на неделю на презентацию новой книги или на несколько выступлений и вижу своих читателей (а как вы понимаете, на презентации и выступления обычно ходят именно поклонники моих книг), то я просто купаюсь в приветливой любви, во внимании и понимании... Вряд ли смогу внятно ответить на вопрос о «лучше или хуже», и тем более разъясню – в чем это «лучше или хуже»... Меня обычно расстраивает «новояз» в говоре столицы, но некоторые новые словечки вполне кажутся долгожителями. Вот очень жаль, что власть принялась командовать языком – все эти идиотские законы о запрете на крепкое слово, как и пресловутый «сухой закон», никогда не приносят положительных результатов. Народ, в языке которого издревле существуют мощные низовые пласты обсценной лексики, в устноречьи без нее станет заикаться, то есть в итоге пострадает, как всегда, правда – и жизни, и искусства. Впрочем, может быть, губернаторы хотя бы на время онемеют, и то дело.

– Вы уже довольно давно уехали из России. Ностальгии нет? Вы привыкли к Израилю? Что он для вас? Это космополитический мегаполис? Это город трех главных религий? Столица единобожия или для вас это только столица иудаизма?

– Не думаю, что такое многослойное и многоцветное государство, как Израиль, можно и нужно сводить к какому-нибудь непременному однозначному титулу. Для каждого человека это что-то свое. Для меня – просто дом. Мой, моих детей и внуков. Это уже очень много, ведь если что и волнует человека, так это тишина, покой и благополучие дома и семьи. Если бы все относились к своей стране, как к дому, в котором еще жить и жить твоей семье, тогда и жизнь была бы другая – повсюду. Что касается ностальгии... Знаете, я ведь человек изначально не российский: родилась в Средней Азии, южного замеса характер и привычки, климат другой, другие представления о человеческих взаимоотношениях. В Москве прожила всего несколько лет и вот уже почти четверть века живу в Израиле. Да, и насчет «космополитического мегаполиса» – с чего вы это взяли? Израиль – государство еврейского народа, с государственным языком ивритом, с соответствующим национальным и религиозным календарем, с культурой и обычаями, с безусловным национальным большинством. Другое дело, что здесь каждая община вольна жить так, как удобно ее членам, и любое национальное и религиозное меньшинство в праве молиться своему Богу. Но, собственно, по тем же законом живет любая другая демократическая страна.

– Почему вы выбрали для жизни не Иерусалим, а Маале-Адумим, маленький городок неподалеку? Это связано с тем, что там много русских?

– «Русских» в любом населенном пункте Израиля ровно пятая часть – двадцать процентов. Они довольно равномерно распространены по территории страны. Просто мне нравится этот городок – это в 17 км от Иерусалима; я люблю маленькие тихие городки, это удобно для работы.

– Знаки судьбы... Они бывают?

– Помилуйте, да вся жизнь человека – это цепочка таких вот знаков судьбы. Просто одни внимательны к подобным знакам, другие же твердят о «совпадениях». Каждый выбирает себе убеждения и даже ощущения.

– Василий Аксенов, покидая СССР в 1980 году, сказал, «что толку вспоминать – ничего уже в любом случае не вернешь». Совершенно иронично относился к ностальгии другой – уже французский – писатель Морис Дрюон. Что для вас воспоминания? Есть ли в них хоть какая-то толика «практического» успеха, какой-либо выгоды?

– Для меня, как и для любого писателя, воспоминания в первую очередь – материал, который можно преобразить литературно, который можно вывернуть наизнанку, вычленить из него любую нить, любой знак, характер, встречу. Это наш драгоценный багаж, «праздник, который всегда с собой» или... наказание, не отменимое ни совестью, ни памятью. Да и как можно не вспоминать? Это не в наших силах. Особенно, когда накатит, навалится... Вряд ли человек может запретить что-то самому себе – своему мозгу. Своей памяти.

– Ташкент в романе «На солнечной стороне улицы» – фотография или же здесь есть какой-то вымысел?

– Это спав вымысла, собственной памяти и боли, рассказов близких. Сплав чувств, мыслей, образов, любви и ненависти. Огромная доля воображения и сочинения. Но ни в коем случае не фотография.

Об особенностях стиля, художественности произведений

– В каких ваших произведениях есть чистая фотография и где есть вымысел и почему?

– Никакой фотографии, да еще и «чистой» – а что это такое? – нигде у меня нет. Я не поклонник этого жанра, я не журналист и не бытописатель. Любое явление жизни, как правило, полностью у меня преображено и переосмыслено. А почему вымысел? Потому что это не очерк, а художественная литература. Набоков говорил, что писатель – это прежде всего волшебник, сказочник.

– Некая игра, «кукольность» весьма определенно чувствуется в ваших произведениях – не только в «Синдроме Петрушки». Это нарочно?

– Не понимаю, о чем вы. У меня и в «Синдроме Петрушки» герои живут отнюдь не кукольными, а человеческими страстями и душевными порывами. Любое произведение литературы – это, конечно, отдельный сочиненный мир. Герои до известной степени подчинены воображению автора и ведомы им... Но в той же степени можно утверждать, что и автор ведом героями – и довольно часто это случается.

– В ваших книгах отчетливо слышны музыка, живопись. Великий альтист Рудольф Баршай говорил, что музыка выше всего на свете – и выше слова. Ваш отец был известным художником. Какую роль в вашем творческом мировосприятии играют музыка и живопись?

– Огромную. Это действительно видно по моим книгам. Это то, что всю жизнь меня сопровождает и всю жизнь со мной, в моей ежедневной работе над страницей книги. Любое событие, образ, человек или герой непременно проходят у меня через ряд либо музыкальных, либо живописных ассоциаций.

– Ваш последний роман – это некий рубеж? То есть какая-то страница вашего творчества, может быть, даже жизни уже закрывается навсегда? Или нет?

– Последний роман – это трилогия «Русская канарейка», который состоит из трех частей, из трех книг. По величине замысла, количеству тем, героев и сюжетных линий – это, конечно, на сегодня самое крупное для меня и самое важное произведение. Если хотите – да, рубеж... Но я так скроена, что обычно, дойдя до рубежа, преспокойно его переступаю и иду дальше. Занимает это неделю, ну, месяц. Затем сажусь за другой замысел, другой мир, других героев...