Валерий Лобанов: "Прекрасны помыслы поэта, опасны замыслы его"

Сергей Алиханов

Валерий Лобанов родился в городе Иваново в 1944 году. Окончил Ивановский государственный медицинский институт.

Автор книг стихов: «Попытка жить», «Перелётное слово», «Штрихи и коды», «Стихотворения», «Там, на родине…», «Легкое бремя».

Член Союза писателей России.

Живет в городе Одинцово Московской области.

В творчестве поэта ощутимы идеалы предшествующих традиций и вполне уловим пафос все еще длящегося, но уже уходящего, затухающего мировоззрения. Вслед за поэтом Владимиром Соколовым хочется назвать Валерия Лобанова «неосторожным и необходимым» — в противостоянии воинствующему эпатажу и интенсивному антинормативизму. Когда единственная преграда насаждаемым языковым, точнее, сленговым обновлениям — только отметка 18+.

Художественному языку, просодии Валерия Лобанова свойственна высокая эстетика. В «надвигающемся мраке» (Владислав Ходасевич), точнее, во всё сметающих трансформациях информационной среды, нам опять предстоит «аукаться и перекликаться» исключительно благодаря чистоте слога и слова:

Еда — подобие обеда,

крест деревенского окна…

Еще не кончилась война.

Над кем одержана победа?

Еще кругом следы разрухи,

еще огонь на головнях,

еще последние старухи

живут в последних деревнях,

уж не живут, а доживают,

и, метром замеряя грудь,

старье свое перешивают,

в последний собираясь путь.

Я знаю: жребий мой неясен.

Но что мой век и что мой стих,

раз улетают восвояси

невидимые души их!

Валерий Лобанов не дистанцируется от своих образов — его лирическое «я», суть и смысл сливаются в едином эмоциональном звучании, а кредо поэта «чужое вдруг почувствовать своим» (Афанасий Фет). В стихах все происходит, и звучит в высшей степени органично — Валерий Лобанов пишет только о наболевшем. Картины природы, рисуемые поэтом, и многозначны, и значительны. Стихи Валерия Лобанова традиционны, и в то же время полны удивительных находок и образов, простых и проникновенных истин.

В обезличивающих и агрессивных потоках повседневности, поэт обретает свой голос, с тем чтобы остаться и в поэзии, и в сердцах своих читателей, следуя завету Александра Твардовского — «Вот стихи, а всё понятно, всё на русском языке…».

В тревожные века были созданы «Задонщина», «Слово о Полку Игореве» и, думается, героический эпос, войдя в язык, сохранил славян. Нам и сейчас есть что терять. И только стихи — это оберег:

Пока я думал о тебе —

на ветках почки распустились,

и в небе облака сгустились,

и майский дождь запел в трубе...

и шёл серебряный старик

среди Гоморры и Содома,

и раздавался первый крик

в просторной мастерской роддома.

И чудеса происходили

в природе, в городе, в судьбе

пока столетья проходили,

пока я думал о тебе.

Читая свои стихи, Валерий Лобанов рассказывает слушателям и о других поэтах — видео: https://youtu.be/-SPjd6GIbw4

О творчестве Валерия Лобанова написаны статьи.

Павел Крючков — литературный критик, заведующий отделом поэзии журнала «Новый мир», поделился: «Давным-давно, предваряя добрым словом одну из первых журнальных подборок Валерия Лобанова, прекрасный русский поэт Анатолий Жигулин написал о том, что нет более сложного искусства, нежели умение написать простые стихи.

У Валерия Лобанова, «простота» равняется авторской выразительности. Это особый сплав ясного и одновременно искусного поэтического вещества, которое нынче, как и в поздние пастернаковские времена — вещь «неслыханная» и вполне «еретическая», — если говорить о модных веяньях в нашей современной поэзии...

Лобанов в свою простоту не «впадал», она органично народилась сама и живет в его стихах как особое духовное поле… встречаются в его стихах преображенные строки из советских песен, любовные отсылки к классическим стихотворным оборотам, имена Некрасова, Блока.

Более сорока лет Валерий Лобанов трудился в больнице подмосковного Одинцово. Он — врач-реаниматолог. Эта профессия, казалось бы, не имеющая отношения к словесности, — неожиданно оказалась для меня своеобразной метафорой многолетней поэтической работы Валерия Витальевича. И даже — отношения к жизни. Этот огонек горит в его стихах и поныне. В нашем недавнем разговоре он вдруг, к слову, припомнил пушкинское: «душа в заветной лире». А говорили мы об очень личных вещах. О поэзии...».

Анна Маркина, поэтесса, редактор, наш автор, в журнале «Формаслов» написала: «Подборка стихотворений Валерия Лобанова похожа на дневник сегодняшнего дня (а может – и целой жизни). Смену состояний, мыслей и чувств в этом дневнике можно сравнить с нитью судьбы, на которой завязаны узелками пики гражданского взросления. На узелок – по тексту. Сначала человек просыпается, видит перламутровый рассвет, летнее утро – и любовь к миру пробуждает в нем лучшие надежды… Потом человек учится видеть дальше, оглядывается, а там – бесконечный шторм, в котором пребывает общество. Он видит, как символическое и чистое (вроде девочки с веслом) превращается в угрозу, а образ самой девичьей фигуры разрастается до образа всей страны… в которой находится много вдохновляющего, важного, красивого. Место поэта там, где можно фиксировать эти вещи… ведь возможности видеть и говорить время не отнимает... И все же жить только в мире чистой поэзии с его «летней голубизной» и «шатрами ив» невозможно. Опять возникает мотив последнего плаванья, в которое уходит страна, а любовь к Родине утяжеляется, теперь она вырастает из обреченности: «Любовь бывает безответная. / Кто скажет, кто мне назовёт — / куда страна моя заветная / в последнем плаванье плывёт?»... лирический герой смиряется — кольцо столетия замыкается на роковых двадцатых — очевидно, что и в XXI веке наступает переходное время...».

На «Литрадио» — в программе нашего автора поэта Сергея Арутюнова «Допрос с пристрастием» — Валерий Лобанов говорит о поэзии и читает свои стихи: http://79.137.234.183/litradio_audio_archive/progr/dopros/dopros_s_pristrastiem_290708_lobanov.mp3

Наталья Милёхина — прозаик и критик, в «Литературной газете» заключает: «...стихи Валерия Лобанов привлекают глубиной и одновременно ясностью... поэт искусно уравновешивает невесомость подлинной красоты и свинцовый груз невесёлых дум… мир не скатывается в пропасть, и не тонет в иллюзиях...

И всё-таки в стихах Валерия Лобанова незримо присутствует лёгкость бытия, которая возможна лишь в детстве. А спасение поэт предлагает искать в вещах простых — в природе, Боге и Слове».

И вот стихи:

***

Дотла сгорело всё. Дотла!

Лишь ветер свищет,

да гнётся старая ветла

на пепелище.

Горят болотные огни,

туманят очи.

Зато какие были дни,

какие ночи!

Какая фабула была!

Трясло, знобило.

Как ты была белым-бела,

как ты любила!

Как уезжала ты в Гурзуф,

ревела ревмя,

как слушала Кара-Мурзу,

смотрела «Время»,

как жизнь хлестала бечевой

и песней пошлой…

Как не осталось ничего

от жизни прошлой.

***

Ночь небесная ясна

песне вопреки,

и купается Луна

в заводи реки.

День сентябрьский хорош,

но быстротекущ.

Отраженья милых рощ,

милых рощ да кущ.

Век по-прежнему зловещ,

хищен и лукав,

и в себе таится вещь,

и «бычок» – в рукав.

***

Это я с переполненной чашей,

С переполненной чашей зари…

Говори мне о юности нашей,

О высокой любви говори!

О, Россия! Сквозь детские слёзы

разглядел я твои огоньки.

Не картонные эти берёзы,

не лубочные эти дымки.

Разрывается сердце на части

от преданий,

страданий и тризн.

Это я – твоё женское счастье!

Это ты – моя взрослая жизнь!

Троекратно тобой переучен,

то я падал, то лез на рожон.

Я судьбою твоей перемучен,

я звездою твоей обожжён.

Раствори меня

в сталинском гимне!

В допотопном отеле «Савой»

минеральной воды принеси мне,

принеси мне платок носовой!

ЛИХАЧ

Март носит зимнее пальто,

но всё равно – зимы поминки.

…В непрезентабельном авто

летит по Минке.

Израненный, полуседой,

смыкая вежды,

под малахитовой звездой

своей надежды.

Летит, стирая пот со лба,

поёт Сабрина.

Куда несёт его судьба,

Его судьбина?

Беда приходит за бедой,

как эстафета.

Но слышен голос молодой

И шёпот Фета.

И та – не та, и то – не то,

и снег не тает.

А он, как в цирке шапито,

Летит, мечтает!

***

Без знаков препинаний,

который день подряд,

огни воспоминаний

высокие горят.

…Сиреневое утро,

травиночка у рта,

и цвета перламутра

небесные врата.

Поёт душа больная

от сладкой маеты,

и юная, шальная,

неведомая ты,

и кромочка загара

прикрыта до поры,

и запах перегара,

и правила игры.

Избушка лубяная,

заросшая река,

и плотская, земная

любовь наверняка

в каком-то тайном месте

свиданий, встреч, утех.

…И хватит лет на двести

воспоминаний тех.

МАЛЫЙ КРУГ

Михаилу Приходько

Есть какой-то малый круг,

есть какая-то плеяда,

вынесенная из ряда

всяческих друзей-подруг.

Есть какой-то малый круг.

Три-четыре человека

разгоняют сумрак века,

и светлеет мир вокруг.

Заблудившись в несвободе,

лик родной увидишь вдруг,

так на тусклом небосводе

проступает солнца круг.

Я от ветра дуновенья

и от ханжества времён,

и от скорого забвенья

малым кругом защищён.

Оле

День прошел необычайный.

Догорел огонь незримый.

Тишина. Пакетик чайный.

Голос твой неповторимый.

Рост цветка на белом круге

ограничивают пяльцы.

Как нужны мне эти руки,

эти маленькие пальцы!

Я тропинку проторяю

между рифмами своими.

Сорок лет я повторяю

это имя, это имя.

Вот и месяц вышел ясный,

вот и звёзды на подхвате...

Как глаза твои прекрасны

на излёте, на закате!

ВРЕМЯ

В колодце видно дно.

Лет неподъёмно бремя.

Как жаль, всего одно

мне выделено время!

Что мучиться виной,

былое вспоминая?

И я теперь иной,

и ты теперь иная.

Законам естества

натура поддаётся,

и годы – как листва.

Но время остаётся,

глядит в моё окно,

и не даёт мне спуска,

и бродит, как вино,

и киснет, как закуска.

В РОЖДЕСТВО

Холод неба невесомого,

ледяное волшебство.

Даже носа не высовывай

из закута своего.

Супчик жиденький доваривай,

свет не жги, полы не мой,

и кури, и разговаривай

с кошкою глухонемой.

И желанье не загадывай

в Рождество в избе кумы,

в очи злые не заглядывай

раскрасавицы зимы.

* * *

Мёдом времени полнятся соты,

но пожаром объят окоём...

Предо мною такие высоты!

Столько музыки в сердце моём!

Пируэтам уставшего тела

с каждым днём всё дороже цена.

Но, куда бы душа ни летела,

– Долетает до цели она.

Удалось не сорваться, не спиться,

заглушить перебои в груди.

И не пишется мне, и не спится,

будто вся моя жизнь – впереди.

Предо мною такие глубины!

Предо мною такой водоём!

Образ матери, образ любимой,

образ родины в сердце моём.

ОКТЯБРЬ

Осень выпала нечаянно,

важно и наверняка.

Тянет холодом отчаянья

от стволов березняка.

Все дороги перепутала,

все пути переплела.

Лес от Собинки до Ундола –

разноцветная смола.

Пляшут черти заоконные,

полусвет и полумгла,

да творятся незаконные

подсуконные дела.

Да вожди бубнят трибунные.

Ой ты, Господи, еси!

Да гуляют ветры буйные

по расхристанной Руси.

Да листок летит берёзовый

над осеннею страной,

над боярыней Морозовой,

над девчоночкой одной...

* * *

Выходит, жизнь была на самом деле,

а не полёт безудержных часов.

Все эти годы, месяцы, недели

шла перекличка взглядов, голосов.

Текла река,

звенели птичьи трели,

шумел народ у рыночных рядов.

Росли деревья и огни горели

на улицах бессонных городов.

Существованье смыслом начинялось

величием рождений, свадеб, тризн.

И после ночи утро начиналось,

и после смерти начиналась жизнь.

1918

Не предвещает утрат

утро в солдатских вагонах.

Замер по струнке отряд,

золота блеск на погонах.

Солнце уходит в надир,

сходит Россия с орбиты.

Твёрдо стоит командир,

юный, ещё не убитый:

– Музыка чтобы была! –

марш, «Арагонскую хоту»…

Воинству честь и хвала!

Предпочитаю пехоту.

СОСТАВ

Юрию Казарину

Немолодой, половозрелый,

буря пространство головой,

состав несётся угорелый

по траектории кривой.

И что там в мире ни стрясётся,

какой там ни маячит крах,

земля красивая несётся

на всех парах, на всех парах.

Мчит поезд мимо леса, луга,

кустов, полиции, сельпо...

На нём написано: Калуга,

Локомотивное депо.

ПУСТЬ

Б.К.

Пусть в январе настанет лето,

пусть музыка возьмёт в полон,

когда потребует поэта

к священной жертве Аполлон:

– Давай-ка, брат, пиши, не мешкай,

Пока сияет этот свет!

То со слезами, то с усмешкой

пускай подружится поэт.

Пусть он проснётся знаменитым,

пусть спишутся ему грехи,

когда в журнале именитом

увидит он свои стихи.

Пусть так! И что же тут такого, –

поэт издаться норовит.

Пускай Надежда Кондакова

полёт его благословит!

Пускай не гаснет свет в окошке,

пусть годы не таят беды,

пусть на неведомой дорожке

останутся его следы!

* * *

Память – первооснова.

Забвения нет –

зарождается слово,

возгорается свет.

Пусть душа обозначит

своё существо –

отчего она плачет,

поёт отчего.

* * *

Тихо идти по ночному пути,

не различая пути.

Встретить старуху,

киоск обойти,

лёгкое тело нести.

Просто идти под дождём без затей,

тихо идти из гостей.

Медленно думать

о жизни своей,

или о смерти своей.

* * *

Пусть снегом занесёт поля,

покроет тополя…

Милее белая земля,

чем чёрная земля.

Я ничего не понима,

гляжу, схожу с ума.

Мне ближе белая зима,

чем чёрная зима.

Пусть жизнь смещается в Рунет,

пусть оправданья нет,

пусть снег смешается и свет,

как ласка и привет!

* * *

Не торфяник – время тлеет,

жгут мобильные звонки.

Кто своею кровью склеит

двух столетий позвонки?

Мрут поэты, не собаки!

Во сырой лежат земле

все российские – во мгле,

все советские – во мраке.

…День раскинулся весенний,

словно песенка без слов.

Где вы, Лермонтов, Есенин,

Маяковский, Гумилёв?

Мир наполнен голосами

ветра, птиц, небесных тел.

Над лугами, над лесами

чистый спутник пролетел.

Поезда летят на Киев.

Чей на стыках вспыхнет стих?

Неужели есть такие?

Неужели нет таких?

Credo

о хлебе насущном

о небе

о белых его облаках

о юности жгучей потребе

о той что звалась Таиах

о снах

о трамвайном билете

о доме родном и пустом

о солнечном свете

о лете

загадочном и золотом

о ветре

густом и упрямом

о бабочке с красным крестом

о самом незримом

о самом

неназванном

самом простом

* * *

День идущий

и ветер летящий,

время,

дремлющее в песке,

возникающий свет,

уходящий,

жизнь,

висящая на волоске.

* * *

Над радостями, над слезами

заколосится забытьё…

Всегда открытыми глазами

смотри в грядущее своё.

Ну, если даже и случится, –

что, как блаженному, орать?

Всю жизнь приходится учиться

творить, любить и умирать.

Оставь другим цветок и камень,

забудь на вешалке пальто,

иди с открытыми руками

в великолепное Ничто.

* * *

Непогода, ноябрь на Руси.

Мать уехала в Борисоглеб.

– Отче наш, – прошепчу в небеси,

про насущный напомню, про хлеб.

Это было полвека назад,

это вспомнилось только сейчас.

– Отче наш, не Твои ли глаза

на меня посмотрели, лучась?

Тяжело протекали века,

колокольня устала, звоня.

– Отче наш, не Твоя ли рука

эти годы хранила меня?

На поруганный храм погляжу,

на прозябшее это жнивьё.

Ничего я Тебе не скажу

в оправданье своё.

– Отче наш! Я плохой ученик,

растерял я друзей и подруг,

прогибаются полки от книг,

отбивается сердце от рук.

Стишок

Созерцанье – удел королей,

тихой мудрости чистый источник.

Ну, хотя бы слезинку пролей

на берёзовый этот листочек!

Ты проснулся, встревожен и смят,

на большой деревянной постели,

там, где тёмные сосны шумят

и кричат по ночам коростели.

Что-нибудь сотвори, надыши,

соверши своим чувствам возгонку.

Ну, хотя бы рукой помаши

улетающей жизни вдогонку!

Хорошо в подмосковной глуши,

от восторга замрёшь, онемеешь…

Ну, хотя бы стишок напиши,

если ты рисовать не умеешь!

Плёс

Церквушка сбежала с откоса,

простой деревянный причал…

И всплески весла возле Плёса,

и как теплоход прокричал –

ты вспомнишь.

В метели, во мраке

то лето привидится вновь,

красневший, как ягодка, бакен,

приблудной собаки любовь.

Ты вспомнишь посёлок рыбачий,

купание местных наяд,

и этот влюблённый собачий,

почти человеческий взгляд.

* * *

Пока я думал о тебе –

на ветках почки распустились,

и в небе облака сгустились,

и майский дождь запел в трубе,

и проплывали корабли

в свои неведомые дали,

и все влюблённые земли

о встрече будущей мечтали,

и шёл серебряный старик

среди Гоморры и Содома,

и раздавался первый крик

в просторной мастерской роддома.

И чудеса происходили

в природе, в городе, в судьбе

пока столетья проходили,

пока я думал о тебе.

* * *

там на родине угрюмой

где стоит ещё сельцо

где глубокой русской думой

затуманено лицо

где давно уже не пашут

где по две недели пьют

то ли плачут то ли пляшут

то ли песенки поют

где аксаковскою прозой

я болел четыре дня

где под старою берёзой

упокоена родня

потому что в эту среду

с кондачка ни дать ни взять

я опять туда приеду

только что мне там сказать

где поэт я и мессия

где народный я герой

где кончается Россия

за Зимиловой горой

* * *

Житейское поле возделано,

идут затяжные дожди…

Так много в итоге не сделано,

такая зима впереди!

Вновь, артезианскою скважиной,

грядущий взрывается миг.

Так много не спето, не сказано,

больших не прочитано книг!

Так много от прожитой начерно,

от маленькой жизни (увы!),

осталось живой, нерастраченной

и неразделённой любви!

Так много тропинок не пройдено,

так томно кричат журавли

над бедной единственной родиной,

где дни моей жизни прошли!

* * *

Вспомнится стих заветный –

и хорошо душе.

Тёмный ты или светлый?

Не различить уже.

Шум городских окраин,

внутренний непокой.

Поздний ты или ранний?

Разницы никакой.

Зимний ты или летний?

Не различить голоса.

Старость, рубеж последний,

взлётная полоса.

* * *

поскольку глаза заполняли лицо

смывая приметы случайные

а в левом – надежда

а в правом – винцо

но всё-таки оба печальные

а руки лежали тяжелым свинцом

лежали как вёсла причальные

на левой – кольцо

и на правой – кольцо

и оба кольца обручальные

Инскрипт

Поле перешел,

перешел межу…

Вот и хорошо.

Вот и ухожу,

век прожив без прав,

в темноте прозрев,

смертью смерть поправ,

жизнью жизнь согрев.

При свече

Душа все время упиралась в быт.

То мне на книги денег не хватало,

то краны жгла коррозия металла,

то свадебный сервиз бывал разбит.

И то сказать: идеи — никакой,

социализм донашивал обноски,

и постовой стоял на перекрестке

и верный путь указывал рукой.

Потом свобода встала под венец,

и понеслось — трясло, рвало, качало

и века красно-белого конец,

и века двадцать первого начало.

Мир болен, и Вселенную знобит.

Моя звезда срывается с орбиты.

Светлов забыт, и Щипачев забыт,

но Смеляков и Слуцкий не забыты.

Рассвет

И снова осень, что беда.

Октябрь несносен.

— Куда уходите, года?

— В сиянье сосен!

Зачем глотать ядреный квас,

и стричься, бриться...

«Деревья, только ради вас...»,

как говорится.

Покуда очи не смежу

под ваши «лайки» —

я откровенно расскажу

всё, без утайки,

всё, что привидится в окне,

в холодной сини,

в просвете, в световом пятне

моей России.

Песенка о летающей тарелке

Не «Жигули», не грелку,

не телефон-мобил —

летающую тарелку

за двадцать рублей купил.

Купил, из пакета вынул,

природа кругом шелестит,

на небо ее закинул,

и вправду, гляжу, летит.

Исполнись, мечта любая!

Победа — в бою любом!

Тарелочка голубая

в небе моем голубом!

И наледь на сердце тает,

и видится наяву —

пока она там летает

я еще поживу.

Сочинитель

По реке малоизвестной

тихо лодочка плывет.

В городской квартирке тесной

человек простой живет.

Что-то тихо напевает,

что-то сам себе мычит.

В голове его, бывает,

чудо-музыка звучит.

Не понять его заботу,

музыки его чудной.

Ходит в будни на работу,

а сегодня — выходной.

Льется в окна свет неяркий,

отдыхает телефон,

и в стихи свои помарки

аккуратно вносит он.

Мир старинный, голос ломкий,

хлеб вчерашний, дом родной,

день обычный, дар негромкий,

календарь перекидной…

На берегу

Не пью, здоровье берегу.

День песенку поёт.

А я сижу на берегу,

да что-то не клюёт.

А я сижу на берегу,

не ожидая льгот.

Я просто душу берегу

и час, и день, и год.

Не вынул рыбку из пруда,

не получил ответ...

Но есть зелёная вода,

и луг, и летний свет.

Есть участь птиц, судьба котят,

есть доля рыбака.

И годы лёгкие летят,

как эти облака.

Песня о Родине

Это ты

поспевающим колосом

правишь ходом июльского дня.

Материнским

единственным голосом

это ты окликаешь меня.

Это ты

меня в детстве учила

говорить на родном языке.

Книжку Пушкина

ты мне вручила

в третьем классе, в моём далеке.

Это ты

опекаешь и пестуешь

от рожденья до смертного дня,

доброй сказкой

и ласковой песнею

это ты утешаешь меня.

Это ты

огоньки зажигаешь

в том посёлке, где корни мои.

Это ты

на меня возлагаешь

вековые надежды свои.

Набросок

...И только утиный косяк

на небесном пейзаже,

и только заката

последняя алость.

Всё выжжено временем,

и ничего не осталось

от русской картины —

пустые, как соты, деревни,

от русской поэзии —

самая малость...

* * *

бередишь свою вину

и прощаешься

то к звезде а то к вину

обращаешься

и слоняешься весь день

вкруг да около

одинаково везде

одиноково

* * *

Карадаг нас лелеет и зрит

на ладошке последнего рая,

море Черное плещет навзрыд,

Коктебельское солнце горит,

не сгорая.

* * *

В сердце музыка хранится,

нет там больше ничего…

Перевернута страница

злого лета моего.

Небо тучами коптится,

лес, наполненный клещом.

Что кричит лесная птица —

не разгадано еще.

Хорошо пройтиться с Лушей.

Хорошо закат горит.

Хорошенько птицу слушай,

птица правду говорит.

МОЛЧА

Ни на что не надеемся,

не смеёмся, не плачемся.

Никуда мы не денемся,

не исчезнем, не спрячемся.

Глянем внутренним зрением

в несказанное, раннее…

Постоим со смирением,

постоим со старанием

над родными могилами,

там, где звёзды — лампадами,

со своими мобилами,

со своими айпадами.

***

Листва ударяется оземь,

и рыжий октябрь не в себе,

и первопрестольная осень

в округе царит и в судьбе.

Минувшее не повторится.

Нагуливаешь аппетит…

И осень,

и чёрная птица

по серому небу летит.

Снаружи всё выглядит клёво.

Блаженные слёзы утри!

Льёт дождь,

и последнее слово

сжигает тебя изнутри.

* * *

Еда — подобие обеда,

крест деревенского окна…

Еще не кончилась война.

Над кем одержана победа?

Еще кругом следы разрухи,

еще огонь на головнях,

еще последние старухи

живут в последних деревнях,

уж не живут, а доживают,

и, метром замеряя грудь,

старье свое перешивают,

в последний собираясь путь.

Я знаю: жребий мой неясен.

Но что мой век и что мой стих,

раз улетают восвояси

невидимые души их!

* * *

«В дни реабилитации…»

М. Кудимова

Видится вечер с танцами,

светлого мая привет —

то, что прольется стансами

через двенадцать лет.

Высветит память заново

за урожай борьбу

с шефами из Иванова

(девочки без табу!).

Столько спектаклей сыграно!

Бились за колбасу.

Тяжкий портрет Косыгина

я на шесте несу.

Эти журналы польские,

космос, Хрущев, прогресс,

песенки комсомольские,

запанибратская ГЭС.

Скурвилось время, скорчилось,

как повороты рек.

Эта эпоха кончилась.

Новый лютует век.

…Выйду на тихой станции.

Совесть моя чиста

в дни реабилитации

Сталина и Христа.

* * *

Ю. К.

птицы просят хлеба

раскрывают рты

где земля

где небо

перепутал ты

вывезет кривая

дереза-коза

вечер

закрывают

ландыши глаза

горькая калина

молния

висок

ты сегодня — глина

завтра ты — песок

Про счастье

Над страною советской

то зима, то весна…

Плещет памяти детской

голубая волна.

Дни звенят, как мониста,

для нас, непосед.

Все вокруг — коммунисты:

мама, дядя, сосед.

Зеленеет береза,

лето жжет комильфо.

А мой дядя Сережа —

начальник райфо.

Вот он, снятый на фото,

опаленный бедой,

в бескозырке Балтфлота

и — такой молодой!

Дядя брови не хмурит.

У него — патефон.

Он не пьет и не курит,

он начальник райфо.

По веленью начальства

и в морозы, и в зной

дядя ездит нечасто

в город наш областной.

Где-то в море эсминцы…

Свежей стрижки пробор…

Он привозит гостинцы —

продуктовый набор.

Над моим воспитаньем

размышляют в Кремле.

…Только плохо с питаньем

почему-то в селе.

Вот мой дом на Советской.

Вот я летом, босой,

с колбасою «Одесской»,

с «Краковской» колбасой!

* * *

скудное приданое

взгляд из-под бровей

что-то первозданное

в родине моей

живопись абстрактная

смелость марш-броска

злая многоактная

русская тоска

и веселье смрадное

пьянка на века

что-то безотрадное

в песнях ямщика

что-то бесполезное

музыка и снег

русская поэзия

двадцать первый век

* * *

Жизни лёгкое бремя

износилось до дыр.

Прерывается время,

распадается мир.

Мир не белый, не чёрный.

Кот не слишком учён.

Я простой заключённый,

в клетку лет заключён,

где событья, где даты,

где потери друзей

(так уходят солдаты).

Где солдатский музей?

Жизнь могла быть иною,

только выбора нет.

И горит надо мною

исторический свет.

И, подобьем возмездья

(в чём, какая вина?),

исчезают созвездья,

имена, времена.

Оклик прошлого гулкий

да огонь навесной

в кабаке, в переулке,

на дороге лесной.

***

На город заоконный,

рябиновую гроздь

снег выпал незаконный,

незваный, словно гость.

Снег выпал незаконно.

А дерево в окне

глядит во время оно,

сгоревшее при мне.

***

Нету силы на борьбу,

пули — кучно.

Хорошо лежать в гробу,

только скучно.

Я когда-нибудь умру,

но воскресну.

Хорошо быть на миру —

ин-те-рес-но!

Пожар

— Поджидали?

— Поджидали!

— Поджигали?

— Поджигали!

А пожарный говорит:

— Это школа там горит.

Смотрит завуч, смотрит неуч,

смотрит солнце из-за туч…

— Подливайте масло,

чтобы не погасло!

Два притопа, три прикола,

догорает наша школа.

Это школа там горит

Мастеров и Маргарит!

***

Что-то в мире нынче нервно.

Не уехать ли к реке

и раскачиваться мерно

в гамаке на ветерке,

пересматривая главы

этих месяцев и лет…

(Никакой не будет славы

ни при жизни, ни вослед.)

Разве годы что-то значат?

Лето красное летит,

сливы спят, кусты судачат,

а берёза шелестит.

В небо жаворонок взвился,

день и ясен, и нелеп.

Ты, похоже, отравился —

слишком сладок этот хлеб.

Но ещё страшней отравы,

обступившие гамак,

эти цветики и травы —

пастернак, петрушка, мак…

***

…А в сентябре гербарий собираю,

живу в своём придуманном раю,

в ребяческие игры не играю.

Зачем играть у жизни на краю?

Гуляй, душа, аллеями Массандры!

Уйти бы так, с улыбкой на лице.

Как говорил Арсений Александрыч:

— Жизнь хороша, особенно в конце…

Чёрный хлеб

Не различить его черты —

то лик Обломова, то Штольца…

Но всё-таки решилась ты.

Сегодня закупили кольца.

Как под расстрельную статью,

как в полынью зимой, —

а там уж

что будет…

Но — создать семью,

отважиться и выйти замуж

не для того, чтобы любить

в мороз, когда дымит избёнка,

а для того, чтобы забыть

всё прошлое,

родить ребёнка.

…Такая на земле буза,

начальников свергают.

А на небе идёт гроза

и молнии сверкают.

Тихонько скажет:

— Милый Глеб,

на небе канонада.

Поди купи нам чёрный хлеб,

а белого не надо.

Из юности

Не сумели сохраниться,

половодье унесло

жизни первые страницы,

год, и месяц, и число.

И не в памяти осталась,

отпечаталась в душе

жаркого заката алость

(не изменится уже!).

И навечно сердцу любы

те картинки редких встреч,

и глаза её, и губы,

и неправильная речь,

да прикрытое ладонью,

освещающее дом

это тело молодое

в добром деле молодом.

Первый день нового года

А.Е.

Новый год легенды бает,

называет имена…

Мой товарищ погибает

от любови и вина.

А когда-то, а когда-то

был король он, был главарь,

был богат его словарь

и душа была крылата.

Был всегда готовым к бою

и со славой был знаком.

Девки бегали гурьбою,

косяком и босиком.

…Дней странички загибаю

и не ем четыре дня.

Я и сам-то погибаю,

только речь не про меня.

Гости

«Россия. Лета. Лорелея.»

Осип Мандельштам

Незваные гости — к печали,

будь это хоть птица, хоть зверь…

Вначале в окно постучали,

затем тихо скрипнула дверь.

Во времени плотном прорухой,

нарушившей зимний покой,

стояли старик со старухой

и век непонятно какой.

— Мы шли сквозь лесные чертоги,

петляли, сходили с ума.

И руки замёрзли, и ноги,

и явно сгущается тьма.

Прошедшему веку — стереться!

Текущему веку — цвести!

Нам только бы чуть отогреться

да ночь как-нибудь провести.

Нас предали старые боги,

а новых непросто найти.

…Разбитые эти дороги,

воздушные эти пути,

финты февраля-дуралея,

заплечная эта сума…

Не Лета, не Лорелея —

зима над Россией, зима.

***

Дорога в рощу — без билета,

да только незачем идти,

и те глаза гуляют где-то,

и ту тропинку не найти,

те волосы ржаного цвета…

Не подвести любви итог,

пока вращается планета,

пока волнует завиток.

А кто там — Таня или Света —

не устоит, ведь не стена,

не потому, что мало света,

а потому, что грош — цена.

Ах, фиолетового лета

сияние и торжество!

Прекрасны помыслы поэта,

опасны замыслы его.