Анатолий Аврутин: "Где бессловесен пистолет, / Где слово – высшее бунтарство"

Сергей Алиханов

Анатолий Аврутин родился в 1948 году в Минске. Окончил Белорусский государственный университет (исторический факультет).

Вышли книги: «Снегопад в июле», «Поворотный круг», «…От мира сего», «По другую сторону дыханья», «Суд богов», «Золочёная бездна», «Поверуй… Вспомни…Усомнись…», «Визитная карточка», «Неказистая Родина», «Неживая вода», «Наедине с молчанием», «И свеча… И музыка… И взгляд…», «Свет вечерний», «Август в декабре», «Времена», «Золото на черни», «Просветление», «Вдали от России», «Осенние плачи», «Нестерпимая музыка», «Четыре четверти».

Творчество отмечено премиями: имени Сергея Есенина «О Русь, взмахни крылами…», «Литературный европеец», имени Эрнеста Хемингуэя, имени Константина Бальмонта, имени Бориса Нарциссова, имени Антона Чехова, имени Бориса Корнилова «Дорога жизни», имени Валентина Пикуля, «Светить всегда», «Золотая осень» (дважды), «Герой нашего времени», журнала «Аврора», журнала «Молодая Гвардия», «Золотое перо», «Москва поэтическая», «Русская звезда», имени Ф.И. Тютчева — всего свыше пятидесяти литературных премий.

Академик Международной академии литературы, искусства и коммуникаций.

.

Название «Поэт Анатолий Аврутин» присвоено звезде в созвездии Рака.

Живет и работает в Минске — главный редактор журнала «Новая Немига литературная».

Член Союза писателей России.

Художественное воплощение пространственно-временной картины мира Анатолия Аврутина в равной степени соотносится и с современностью, и с историей — самоцельно и самодостаточно. Стихи поэта наполнены чувственной ясностью образов, выраженных со всей точностью поэтического слова. Многозначность и метафоричность генерирует в читателе процесс самопознания — рождает поток переживаний и воспоминаний. В сложнейших и постоянно меняющихся информационных полях современности мотивируется личностное самоопределение — поэзия Аврутина словно маяк души. Многоуровневая разветвленность смыслов предлагает и предполагает свободу выбора. Каждому стихотворению свойственна эмоциональная, а главное, этическая определенность и завершённость:

Она парит, прозрачная душа,

Уносится в трубу со струйкой дыма,

С туманами ночует в камышах,

Везде жива, везде неуловима.

Когда бредешь в раздумчивой тиши,

Наедине с ночным небесным светом,

Есть ночь и высь… А больше — ни души,

Но всё душа, но всё душа при этом…

Предельно откровенная, доверительная интонация, проникающая просодия расширяют возможности отношений и с миром, и с самим собой — что даже может быть и важнее! Сопереживание и проникновение позволяют читателю воссоздать координаты своего собственного, внутреннего я, зачастую потерянного, утраченного на резких и рваных ветрах текущих событий. Свободный вход в стихотворение вдруг возвращает и внутреннюю абсолютную свободу, возрождает в читателе сильный, свойственный ему самому, характер:

В струенье жизни быстротечном

Слышнее грома – только тишь.

Вовек не станет слово вечным,

Когда о вечном говоришь.

Но если, предваряя звуки,

Вдруг захлебнешься тишиной,

Немым предвестником разлуки

Простор увидится сквозной...

Анатолий Аврутин любезно ответил на мои вопросы:

— Новые технические и информационные возможности изменили нашу жизнь и, конечно, повлияли на поэзию. Черновики остаются уже не на бумаге, а в компьютерных файлах. Часто поэт выступает, читая стихи не наизусть, а со смартфона. Видео-поэзия сейчас вынужденно сменяется дистанционной поэзией. Однако, искусство, как и поэзия, не имеет прогресса, из века в век, вбирая в себя любые технические новшества. Как Вы оцениваете влияние новых информационных технологий на вечную поэзию?

— Я тоже часто вижу авторов, которые на вечерах читают стихи с экрана смартфона. И у меня в этот момент автоматически щелкает внутри — истинному творцу все эти гаджеты только мешают.

Рука — это продолжение сердца и записанные рукой строки являют собой своего рода кардиограмму души. А компьютер, при всех его плюсах, лишил человека почерка, одной из главных составляющих индивидуальности. Ведь по почерку можно сказать о человеке очень многое, целая наука для этого существует – графология. Ныне же все печатают двенадцатым или четырнадцатым кеглем. О какой индивидуальности творца можно вести речь?

Во многом, убежден, именно по причине такого компьютерного обезличивания идёт и обезличивание творческое, когда тысячи людей на удивление похожи в своих творениях друг на друга. Настолько похожи, что и стихи зачастую называют исключительно текстами. А «текстом» врачевать душу невозможно, текст на ответный взрыв эмоций не рассчитан априори. Не удивительно, что знаковые русские поэты «текстами» собственные стихи никогда не именовали и, убежден, не будут…

Лично для меня творческий процесс за те почти пять десятилетий, что я занимаюсь литературой, практически не изменился. Стихи пишу исключительно ручкой и в блокноте. Поэтому и черновики у меня, если они остаются, что случается не так часто, тоже рукописные.

А компьютер играет чисто вспомогательную роль — не спорю, отправлять подборку в редакцию по электронной почте намного удобнее и быстрее, чем в почтовом конверте. И ответа ждать не так долго. Но на этом всё — суть творчества, когда поэт способен что-то создать, лишь оставшись наедине с чистым листом бумаги, ничуть не изменилась. Поэтому я не стал бы преувеличивать роль технического прогресса.

Александр Сергеевич Пушкин никогда в жизни не видел электрической лампочки, не звонил по телефону, не фотографировался, не слушал радио, не смотрел телевизор, не ездил на поезде или автомобиле… Разве кто-либо за истекшие двести лет превзошел его в поэтическом мастерстве?

— У Вас есть замечательная строчка «Спешите медленнее жить...». Поэту сейчас, при полном отсутствии гонораров, некогда, а главным образом, не на что, годами вслушиваться в шорохи своей души. Анна Ахматова рекомендовала молодой поэтессе «учить языки», с тем чтобы заниматься и жить на переводы. Игорь Шкляревский говорил, что поэту, чтобы жить и творить, необходима «боковая энергия». Александр Межиров по этому же поводу говорил, что поэту «необходима синекура», то есть доход, не связанный с какими-либо обязанностями. А что Вы посоветуете молодим поэтам?

— Молодые поэты никогда в самом начале карьеры не получали никакой «синекуры». Если у человека нет судьбы, нет биографии, из которой видно, что ему пришлось немало пережить прежде, чем он чего-то достиг в работе со Словом, истинным творцом он вряд ли станет, несмотря ни на какую начитанность и ни на какие природные способности... Многие предпочитают верлибры. Но верлибр, по моему мнению, чужд русской словесности…

В те годы, когда я только входил в литературу, мои ровесники всячески искали такой вид заработка, который бы позволял основную часть времени заниматься стихами. Устраивались ночными сторожами в детские садики или школы, вахтерами, операторами газовых котельных, а то и дворниками… Лишь бы только можно было большую часть суток не отрываться от блокнота, да от прочтения книг любимых поэтов, у которых они учились…

Помнится, я скупал в книжных магазинах практически все многочисленные сборнички стихов и читал все подряд. Потому и поныне могу хоть что-то сказать о творчестве практически каждого сколько-нибудь заметного русского поэта. Нынешние же молодые зачастую, искренне полагают, что с их приходом поэзия только и началась…

Сегодня трудно найти собеседника для разговора об Анненском, Апухтине, Каролине Павловой, Фофанове, Надсоне? Мало кто читал Илью Сельвинского, Алексея Кручёных, Леонида Мартынова, Даниила Андреева, Алексея Прасолова, Михаила Анищенко…

Между тем, поэзия — тоже наука достаточно точная, со своими, складывавшимися столетиями правилами и законами. Можно, конечно, эти правила всячески попирать, но если невозможно стать великим математиком не зная арифметики, то, не зная поэзии, вряд ли можно достичь в ней серьезных вершин.

— Порой от Вашей строчки у меня мурашки проходят по коже — «И кто-то топал на крыльце, не вытоптав следа…». В чем причина того, что Неведомое, Мистическое, Необъяснимое (один из сборников Игоря Шкляревского называется «Неведомая сила») — очень редко и встречается, и воплощается в современной поэзии?

— Могу говорить только за себя. Для моего творчества, как видите, это не чуждо… А все потому, что настоящая поэзия начинается там, где есть тайна, есть прозрение, близкое к пророчеству. «Как сон, пройдут дела и помыслы людей // Забудется герой, истлеет мавзолей». Эти строки за тридцать лет до Октябрьской революции написал поэт Николай Минский, которого совершенно незаслуженно относят к числу второстепенных. Андрей Белый в далеком 1925 году выдохнул: «Мир рвался в опытах Кюри// атомной лопнувшею бомбой…» А до Хиросимы было еще ох, как далеко…

Если бы человечество чаще прислушивалось к пророчествам своих поэтов, очень многих катаклизмов удалось бы избежать. Но, увы…».

Анатолий Аврутин в «Литературной гостиной» проникновенно читает стихи — видео:

https://youtu.be/UYZhxVqxods

О поэте опубликованы статьи и монографии.

Светлана Сырнева — поэтесса, наш автор, поделилась: «России понадобился новый трагический голос в поэзии. Анатолий Аврутин преодолевает время — сыновьей любовью к Родине и к её народу. Двадцатый век остался у него за спиной. Носить в своём сердце, переживать и ежедневно осмысливать уникальный исторический опыт способен не каждый поэт. Анатолий Аврутин — один из тех художников слова, кто творчески осваивает это трагическое пространство…

Стихи Аврутина, посвящённые детству и юности, проникнуты особым чувством невозвратного счастья. И это не просто ностальгия по прошлому, по бесшабашной, полной сил молодости. Это печаль по уникальному времени, которое никогда не вернётся.

Анатолий Аврутин не вершит своего суда над историей, он лишь заставляет нас задуматься над происходящим. Хороша или плоха была страна, объединявшая шестую часть суши, — но она подвигала человека на грандиозные задачи, на дерзновенный полёт мечты, на безудержную смелость замыслов. Отбери у человека такую возможность — и его существование становится бессмысленным.

Продолжая лучшие традиции русской лирики, Анатолий Аврутин прочно утвердил в поэзии свой голос, свою интонацию. Ему выпала не самая лёгкая задача — пронести классическую лиру «сквозь сумрак времён», быть провидцем и стоиком... Но рукописи не горят, и жизнь не окончена…

Вчера и сегодня всё читаю Ваши стихи. Немного почитаю, отойду, потом возвращаюсь. Что сказать? Ваша лирика принадлежит к вершинным явлениям современной русской поэзии, для меня это несомненно. Лично мне она близка еще и по духу, по пронзительно звенящей ноте беспредельного одиночества. Глубина чувств, безупречность слога, самостоятельность. Вот, может быть, самостоятельность и есть причина одиночества. Высокая культура слова...».

Анастасия Ермакова — поэтесса, критик, заместитель главного редактора «Литературной газеты», в журнале «Знамя», заключает: «Произведения Анатолия Аврутина, включены в программу средних школ Беларуси. И вполне заслуженно. У ровного творческого почерка Аврутина множество колебаний, но два — ярко выраженных. — в мир прозрачно-акварельный, зыбкий, с легкими, размытыми контурами… и в реальность сюжетную, выпукло-зримую, детально прописанную.

Анатолий Аврутин, поэт вполне традиционный, временами вторящий любимым голосам представителей «тихой лирики» 60-х, но имеющий собственную узнаваемую интонацию...».

Наталья Егорова — поэтесса из Смоленска, в журнале «Наш Современник» написала: «Поэтический диалог через время Аврутин ведёт не только с Рубцовым, но и со многими русскими поэтами... Россия Анатолия Аврутина — не позолоченная прянично-лубочная страна грёз, а великая и горькая страна-трагедия.

Аврутина часто небезосновательно обвиняют в излишних мрачности и пессимизме. Отчасти это так. Но только — отчасти. Зачастую за пессимизм принимают умение поэта прямо смотреть правде в глаза и говорить её, какой бы горькой она ни была.

Пронзительность, пожалуй, — одно из главных свойств поэзии Анатолия Аврутина. Не только дар глубоко и остро переживать происходящее, но и умение безоглядно открыться читателю, донести свою боль, не ведая преград между его и своей душой… Аврутин, поднимающийся до некрасовской простоты и народности, поэт просветлённый, чистый и ясный. Его герои не могут спеть песню преодоления, они тоже внутри трагедии, но по смирению и душевной простоте именно они сохранили Россию…

...и странно было бы думать, что за лирическими впечатлениями поэт ездит из Минска в Россию. Для меня, жительницы граничащей с Беларусью Смоленщины, это совершенно очевидно — доберись до пригорода или до ближайшей деревни — и смотри на аврутинских спившихся умельцев-мужичков, изработавшихся и почерневших красавиц-баб — русских ли, белорусских — а кто когда спрашивал? Да так ли уж отличается от русского белорусский пейзаж? Те же нищие хаты и поля, те же холмы и берёзовые рощи, те же сосновые боры и низко идущие серые облака…

...И всё же рановато во Франкфурте записали Анатолия Аврутина в поэты русского зарубежья. Перед нами — живое, полнокровное и яркое явление русской литературы…».

Особо проникновенно звучат отзывы читателей под никнеймами:

— «Вы летаете над страной Поэзия, и мы парим с Вашими стихами»,

— «Поражаюсь, как Вам удается так остро, так свежо и так сильно чувствовать жизнь, и в то же время просто выражать невыразимое, сущностное…»,

— «Каждое слово, написанное Вами, это переданная, пережитая всеми нами боль, вперемешку с радостью жизни...»,

— «...спасибо судьбе за то, что в мое сердце вошли Ваши строки и там останутся навсегда...».

И вот стихи:

* * *

Расстегнутый ворот… Спеши – не спеши,

Уже ничему удивляться не надо,

И тихая боль одинокой души

Не тише, чем шепот уснувшего сада.

И каждая буковка, как полустон,

Что в горле твоим же рыданьем задушен.

И в мире уже ни концов, ни сторон,

А только одни заплутавшие души.

Им больно вставать со скрипучих колен

И больно нести пустоту и усталость…

И гул не идет от натруженных вен,

Где в тусклой крови и мечты не осталось.

Лишь утлая лужа звездáми полна

Да клёкот сменил соловьиное пенье.

А были ведь песни на все времена…

Но то времена… А теперь безвременье

***

Привычно лампу прикручу,

Устроюсь с краю…

Еще шепчу, еще свечу,

Еще сгораю.

Взгляну в холодное окно

На миг буквально.

Там всё темно, там всё черно,

Там всё печально.

И не видны сквозь толщу рам

Во тьме вселенской

Ни ближний сквер, ни дальний храм,

Ни образ женский.

И только ниточка в душе

Звенит протяжно:

Ты что-то понял… Здесь…Уже…

А что – неважно…

***

Мгновенно улица промокла,

Потоки мчат.

То божий гнев стучит по стёклам,

То божий град.

За то, что шли, но отступили,

Презрели суть –

Ты только пыль, пророс из пыли,

Так пылью будь…

А показалось, что всевластьем

Ты наделён –

Потоп с небес остудит страсти,

Бесстрастен он.

Во мраке дня, в неверном свете,

Меж мокрых лоз,

Поток снесёт и не заметит,

Что пыль унёс.

Да и кому какое дело,

Что, как всегда,

Вдруг от пылинок помутнела

На миг вода?

***

Он куда-то спешил, от натуги почти что немея,

Воспаленному взору казалось, что мир многолик.

И ломило плечо… И гудела затекшая шея…

И неровная стежка зачем-то вела напрямик.

Посреди пустоты… Посреди векового начала,

Где ничтожное небо почти что касалось плеча,

Кто-то охнул вдали… И опять всё вокруг замолчало,

И умолкли столетья, печали свои волоча.

Он неровно шагал, вечный сын одинокой метели…

И напрасные вёрсты слагались в обманчивый круг.

И, касаясь лица, клочья ветра негромко свистели,

Чтоб потом обратиться в могучие посвисты вьюг.

Что он нёс в этот мрак, одолев и себя, и усталость,

Для чего подставлял леденящим порывам чело?..

Просто шел человек… А потом и следа не осталось,

И неровную стежку совсем до утра замело…

***

Унылая грусть захолустья,

Пахучий ползёт аромат.

И, жёлтой наполнены грустью,

Тяжёлые груши висят.

Бунтуют в них тайные соки

И зёрнышки вечных проблем.

Вдоль сада забор одинокий

Уже покосился совсем.

Хозяин в больнице, а дети

Побыли три дня – и домой.

Всё те же дела на планете,

Всё вертится шар голубой…

Все люди, как водится, братья.

Льёт свет, побеждающий тьму.

Но падают груши… Собрать их

Уже не осталось кому.

***

Узелок разматывай

Бездны на краю…

Каждый чтит Ахматову…

Каждый… Но свою…

Каждый Богу молится,

Каждому – свой Бог.

Что воздастся сторицей,

Каждому – не в прок.

Всё спешат прохожие –

Мимо и везде.

В радости похожие,

Разные -- в беде.

Скоро дни весенние

Принесут сквозь даль,

Для кого – спасение,

Для кого – печаль.

Волочим сквозь полюшко,

Да к небытию,

Каждый свою долюшку…

Каждый… И свою…

***

«…Но жизненные органы задеты…

Да и раненья слишком глубоки…»

Своею кровью русские поэты

Оправдывали праведность строки.

А как еще?.. Шептались бы: «Повеса,

Строчил стишки… Не майтесь ерундой…» –

Когда бы Пушкин застрелил Дантеса

У Черной речки, в полдень роковой.

И, правда, как?.. Всё было бы иначе…

Попробуйте представить «на чуть-чуть»,

Что Лермонтов всадил свинец горячий

В мартыновскую подленькую грудь.

И дамы восклицали бы: «О, Боже…

Да он – убийца… Слава-то не та…»

Но ведь поэт убийцей быть не может,

Как не бывает грязью чистота.

Любима жизнь… И женщина любима…

В строке спасенья ищет человек…

И Лермонтов опять стреляет мимо…

И снова Пушкин падает на снег…

***

Гоня простуду на губе,

Ты выпьешь чаю…

А я скучаю по тебе,

Опять скучаю.

Ты рассердишься: «Что опять?..

Ну, что?.. Чего ты?..

Мне просто некогда скучать –

Полно работы.

Ведь я же есть в твоей судьбе…

Не понимаю…»

А я скучаю по тебе,

Опять скучаю.

Снег, покалеченный дождем,

Налип на брусья.

–Давай, – ты молвишь, – подождем…

Чего дождусь я,

По той же стоптанной тропе

Шагая с краю?..

И я скучаю по тебе,

Опять скучаю…

***

Черта… Забвения печать

В просторе пегом…

Исчезнуть?.. Или снегом стать?..

Я стану снегом!

Чтоб вьюга закружила всласть

Под ветер грубый.

Хочу снежинкою упасть

Тебе на губы.

Чтобы хмелея без вина,

Не сняв косынку,

Ты удивилась – солона

Одна снежинка…

То просто вымолив себе

Твою простуду,

Я буду таять на губе,

Я таять буду…

***

Откуда этот гул возник,

сменив живое слово,

И что за мрачный человек бредет сквозь этот гул?

С лицом безликим, словно лик безликого святого, –

Ни Петр, ни Авель, ни Фома,

ни Ной, ни Вельзевул?..

У человека на плечах дырявая котомка…

Котомка, что ни говори, отлична от сумы.

Еще он предок – для меня,

прапредок – для потомков,

Но сам он – тьма,

бредет – во тьму,

и вышел он – из тьмы…

Он загляделся в черный пруд,

как в зеркало кривое,

И что-то в воду уронил, и охнула вода…

С тех пор уже четвертый день

ночами в трубах воет

И кто-то топал на крыльце,

не вытоптав следа…

Я слышал гул…

Я слышал стон…

Я слышал этот топот…

Я сгреб с крыльца пушистый снег без признаков следов.

И этот рокот грозовой

сошел на полушепот,

И этот странный человек

мелькнул и был таков…

Не кончен век…

Не пробил час…

Не кончено сказанье…

За что, измучась, не схватись, всё будет нет, не то…

Но кто-то, странный и немой,

мелькнул над мирозданьем

С лицом безликим, словно лик…

А я не понял, кто…

* * *

По раскисшей тропе, оступаясь, пройти

И в конце зарыдать почему-то.

Оттого ли, что прочие сбились с пути,

Оттого ли, что в памяти люто…

Ну, а следом, упав на жестокий песок,

Пропускать сквозь тщедушное тело

Тот глубинный, колючий, но сладостный ток,

От которого высь закипела.

И когда все терзания вверх воспарят,

Все метания, стоны и плачи,

Ты оставишь себе только память и взгляд,

Чтобы взгляд этот память иначил.

Пусть замечется он, робок и одинок,

Чуть отметив, что дождик закапал,

Чтобы выхватить челку… И пальчики ног…

И одежду, упавшую на пол…

Только миг просветленья… А после – провал,

После – черная эта минута.

Будто брел человек и куда-то пропал,

И забыли его почему-то…

* * *

Александру Темникову

Спешите медленнее жить –

Пока глаза глядят лукаво,

Пока походка величава…

Спешите медленнее жить.

Спешите медленнее жить,

Еще в себе не сомневаясь,

В зрачках любимых отражаясь…

Спешите медленнее жить.

Спешите медленнее жить

Покуда под ногами тропка,

Пока идется не торопко –

Спешите медленнее жить.

Спешите медленнее жить,

Пока гнездо под крышей вьется,

Покуда жизнь не оборвется –

Спешите медленнее жить.

***

Золотистым нерезким просветом

Осень тихо на кроны сползла.

И такое явилось при этом,

Что в душе – ни печали, ни зла.

Осветила… Зажгла… Заалела…

Утолстила нагие стволы.

У хатенки, что никла несмело,

Сразу сделались ставни белы.

И среди векового раздора,

Где овраг, запустенье и глушь,

Чей-то голос запел без укора,

Будто вспомнив июльскую сушь.

Ну а после, чуть солнце в печали

Утонуло средь пней и грибниц,

Долго птицы о чем-то кричали,

Хоть казалось, что нет уже птиц…

***

Не знаю ничего, любви обыкновенней –

Пронзающей, земной, неистовой любви.

Способной пролететь за несколько мгновений –

От шепота «зову…» до стона «не зови…»

Способной обратить ленивое – в бунтарство,

Веселое – в тоску, извечное – в печаль,

Когда швырнуть готов и царство, и полцарства

За этот синий взгляд… И счастлив… И не жаль…

Не знаю ничего печальней и страшнее,

Чем это «без нее», чем это «без него»,

Чем одному брести по сумрачной аллее,

Не зная ничего… Не зная ничего…

***

...Наш примус всё чадил устало,

Скрипели ставни… Сыпал снег.

Мне мама Пушкина читала,

Твердя: «Хороший человек!»

Забившись в уголок дивана,

Я слушал -- кроха в два вершка,--

Про царство славного Салтана

И Золотого Петушка…

В ногах скрутилось одеяло,

Часы с кукушкой били шесть.

Мне мама Пушкина читала --

Тогда не так хотелось есть.

Забыв, что поздно и беззвёздно,

Что сказка -- это не всерьез,

Мы знали -- папа будет поздно,

Но он нам Пушкина принес.

И унывать нам не пристало

Из-за того, что суп не густ.

Мне мама Пушкина читала --

Я помню новой книжки хруст…

Давно мой папа на погосте,

Я ж повторяю на бегу

Строку из «Каменного гостя»

Да из «Онегина» строку.

Дряхлеет мама… Знаю, знаю --

Ей слышать годы не велят.

Но я ей Пушкина читаю

И вижу -- золотится взгляд…

***

Узколицая тень всё металась по стареньким сходням,

И мерцал виновато давно догоревший костер…

А поближе к полуночи вышел отец мой в исподнем,

К безразличному небу худые ладони простер.

И чего он хотел?.. Лишь ступней необутой примятый,

Побуревший листочек все рвался лететь в никуда.

И ржавела трава… И клубился туман возле хаты…

Да в озябшем колодце звезду поглотила вода.

Затаилась луна… И ползла из косматого мрака

Золоченая нежить, чтоб снова ползти в никуда…

Вдалеке завывала простуженным басом собака

Да надрывно гудели о чем-то своем провода.

Так отцова рука упиралась в ночные просторы,

Словно отодвигая подальше грядущую жуть,

Что от станции тихо отъехал грохочущий «скорый»,

Чтоб во тьме растворяясь, молитвенных слов не спугнуть…

И отец в небесах…

И нет счета все новым потерям.

И увядший букетик похож на взъерошенный ил…

Но о чем он молился в ночи, если в Бога не верил?..

Он тогда промолчал… Ну а я ничего не спросил…

***

Порой ночами видел наяву

Те годы, где упругим было тело,

Где я сгребал опавшую листву,

И та листва дымилась, но горела.

Теперь гляжу почти издалека

Я на себя… Опять листву сгребаю.

Она летит… Я сам душой сгораю.

Поджечь – не поднимается рука.

Грушевка

Стирали на Грушевке бабы,

Подолы чуток подоткнув.

Водою осенней, озяблой,

Смывали с одежки войну.

Из грубой дощатой колонки,

Устроенной возле моста,

Прерывистой ниточкой тонкой

В корыта струилась вода.

От взглядов работу не пряча,

И лишь проклиная ее,

Стирали обноски ребячьи

Да мелкое что-то свое…

И дружно глазами тоскуя,

Глядели сквозь влажную даль

На ту, что рубаху мужскую

В тугую крутила спираль…

***

Вновь золу разносит по земле,

Вместе с нею – терпкий запах гари.

Но не говорите о золе,

Говорите лучше о пожаре.

Пусть золой проулочек пропах,

Где на плач сменяется молчанье.

Но не говорите о слезах,

Говорите лучше о рыданье.

Хоть тонка связующая нить,

И оборвались иные нити,

О словах не надо говорить,

Вы о песне лучше говорите.

А когда на меркнущей заре

В подреберье боль ударит снова,

Зашипит слезиночка в золе,

Принесёт не молвленное слово.

***

Четвертый час… Неясная тоска…

А женщина так близко от виска,

Что расстояньем кажется дыханье.

И так уже бессчетно зим и лет --

Она проснется и проснется свет,

Сверкнет очами -- явится сиянье.

И между нами нет иных преград,

Лишь только этот сумеречный взгляд,

Где в двух зрачках испуганное небо.

А дальше неба некуда идти --

На небеса ведут нас все пути…

На тех путях всё истинно и немо.

Погасла лампа… Полная луна

Ее телесным отсветом полна,

Ее плечо парит над мирозданьем.

И я вот этим худеньким плечом

От боли и наветов защищен,

Навеки защищен ее дыханьем.

Струятся с неба звездные пучки,

А нагота сжигает мне зрачки,

И нет уже ни полночи, ни взгляда.

Есть только эта шаткая кровать --

На ней любить, на ней и умирать,

И между этим паузы не надо…

***

«Ночь, улица, фонарь, аптека…»

Александр Блок

Дважды, трижды в ту же реку,

Прошлое огромню.

Помню улицу, аптеку,

Фонаря не помню.

Всё-то в памяти короткой

Марьи да Иваны.

Помню очередь за водкой,

Но не помню пьяных.

И ясней с годами вижу

Лишь добро да милость.

Помню, как латали крышу,

Как текла – забылось.

Годы быстро пролетели,

Все углы излазил.

Помню белые метели,

Но не помню грязи.

Видно, помнить не зазорно

В мире очумелом

Вместо белого на чёрном –

Чёрное на белом.

***

«Ни души…»

Игорь Северянин

Не проще тени… Не светлей звезды…

Не сумрачней обиженной дворняги,

Не тише вековечной немоты

И не живей рисунка на бумаге --

Она парит, прозрачная душа,

Уносится в трубу со струйкой дыма,

С туманами ночует в камышах,

Везде жива, везде неуловима.

Когда бредешь в раздумчивой тиши,

Наедине с ночным небесным светом,

Есть ночь и высь… А больше -- ни души,

Но всё душа, но всё душа при этом…

* * *

По хлипкой тропинке брести осторожно…

Былое размылось… Выдумывать – лень…

Неправда, что на сердце так же тревожно,

А правда лишь то, что зачахла сирень.

Неправда все эти слова о разлуке,

О вечной судьбе, что одна на двоих.

Неправда, что помнят озябшие руки

Тревожащий трепет ладоней твоих…

Есть Черная речка, Нева и Непрядва…

И дождь, что за шиворот нехотя льет.

Есть Слово… И всё остальное – неправда,

А правда, что птицам сегодня в отлёт.

Неправда, что ждать остается немного –

Закрутит, сломает, ударит под дых…

А правда лишь то, что раскисла дорога

Да ветер свистит в колокольнях пустых.

***

В струенье жизни быстротечном

Слышнее грома – только тишь.

Вовек не станет слово вечным,

Когда о вечном говоришь.

Но если, предваряя звуки,

Вдруг захлебнешься тишиной,

Немым предвестником разлуки

Простор увидится сквозной.

И так – от выдоха до вдоха,

От первых дней до серых плит…

И кем ты стал – решит эпоха,

А вечность – кем не стал решит…

***

Там, на изломе крика и любви,

А может быть и жизни на изломе,

Меня своим ты больше не зови –

Тобою полон дом… И пусто в доме…

Тебе одной, печальнице моей,

До сей поры всё так же непонятно,

Чей это плач – в ночи, из-за дверей?..

Что за слова бормочутся невнятно?

Всё знает ночь… Одна сплошная ночь,

Что ослепила дух на две недели.

Которую не в силах превозмочь

Ни свет зари… Ни белый свет метели.

Она явилась, плечи мне вдавив

В пуховую раздумчивость подушки.

И сердце застучало – на разрыв,

И заструились медленные стружки…

Всё, как всегда – не бойся, не проси…

Но гложет чувство, зло и неминуче –

Чтоб вознестись туда, на небеси,

Вначале упади, сорвавшись с кручи.

***

То ли это судьба… То ли так, по наитью,

Я забрел в этот маленький камерный зал…

Помню женщину в белом… И мальчика Митю,

И оркестрик, что Моцарта тихо играл.

Крепко спал билетер… Никаких декораций.

Прямо в сердце со сцены лилась ворожба.

Мне казалось -- вот так Ювенал и Гораций

Тоже звукам внимали, а муза ждала.

Я спешил… И ушел посреди перерыва,

Тихо вышел, прикрыв осторожную дверь.

И во след мне сквозь окна плыла сиротливо

Эта музыка частых разлук и потерь.

Есть предел… Но есть нечто еще за пределом,

И являются, если с душой не в ладу,

Этот камерный зал… Эта женщина в белом…

Этот стриженный мальчик в десятом ряду.

КАВКАЗСКИЕ ПОЭТЫ

Магомеду Ахмедову

То в солнечном, то в мрачном переводе

Твоих поэтов слышал я, Кавказ.

Утомлены, одеты не по моде,

Они вели о Родине рассказ.

Без ложных фраз, порою длинновато,

Порою потрясающе-маня,

Их строки обжигали… И куда-то

Вдруг уносили, пришлого, меня…

Я их вдыхал… Я видел эти горы,

Я понимал гортанные слова.

Я шёл на бой… На смертный, на который

Зовет нас совесть, а не голова.

И я кричал… Я тоже в пропасть падал,

Я умирал в бою при Ахульго,

Я был орлом, не клюнувшим на падаль,

И не страшился больше ничего.

Всего лишь строки, в мужество одеты,

Мне отпускали смертные грехи…

Я вас люблю, кавказские поэты,

И, может быть, не только за стихи.

За гордое уменье непокорно

Парить среди седеющих вершин,

За чистоты целительные зёрна,

За языка не треснувший кувшин…

Перевожу… Стихи – подарок царский!

Их горький смысл стараюсь уберечь,

И вдруг вставляю слово по-аварски

В родную, Русью пахнущую, речь.

***

Яблоко с дерева робко упало,

Что-то невнятно шепнула трава.

Тихая музыка где-то звучала,

Было мелодию слышно едва.

Тихая музыка… Нежно и плавно,

И оставаясь во мне навсегда.

Где-то рыдала моя Ярославна,

Где-то в кринице журчала вода.

Тихая музыка… Лёт предосенний

Птиц, что над поймою тихо плывут.

Нету стремительней, нету мгновенней

Этих неспешно идущих минут.

Тихая музыка…Здесь у подножья

Мокрого склона, где выжгло траву,

Лишь золотая слезиночка Божья

Может явиться к тебе наяву.

Чтобы в душе твоей вечно звучали,

Будто слезинками полный ручей,

Тихая музыка светлой печали,

Светлая музыка тихих ночей.

***

Всё подряд – и хвори, и усталость,

И к погосту странный интерес…

Не беда, что прошлое промчалось,

А беда, что нового в обрез.

Что всё реже слышу сквозь метели

Эту песню робкую твою.

Не беда, что гнезда опустели,

А беда, что новых не совью.

Что среди уныния и гула

Измельчали мысли и дела.

Не беда, что руку протянула,

А беда, что после –убрала́…

Что легко вошла, как бритва в масло,

В душу – облетающая медь.

Не беда, что тлевшее погасло,

А беда, что нечему гореть.

***

Гоня простуду на губе,

Ты выпьешь чаю…

А я скучаю по тебе,

Опять скучаю.

Ты рассердишься: «Что опять?..

Ну, что?.. Чего ты?..

Мне просто некогда скучать –

Полно работы.

Ведь я же есть в твоей судьбе…

Не понимаю…»

А я скучаю по тебе,

Опять скучаю.

Снег, покалеченный дождем,

Налип на брусья.

–Давай, – ты молвишь, – подождем…

Чего дождусь я,

По той же стоптанной тропе

Шагая с краю?..

И я скучаю по тебе,

Опять скучаю…

***

Не знаю ничего, любви обыкновенней –

Пронзающей, земной, неистовой любви.

Способной пролететь за несколько мгновений –

От шепота «зову…» до стона «не зови…»

Способной обратить ленивое – в бунтарство,

Веселое – в тоску, извечное – в печаль,

Когда швырнуть готов и царство, и полцарства

За этот синий взгляд… И счастлив… И не жаль…

Не знаю ничего печальней и страшнее,

Чем это «без нее», чем это «без него»,

Чем одному брести по сумрачной аллее,

Не зная ничего… Не зная ничего…

***

Остро пахнет прелым…

Болью нерв задет…

Темнота несмело

Вытесняет свет.

Взмыть напрасно тщится

Выводок галчат…

Утром свет родится,

Темнотой зачат.

Обольет лиловым

Кроны и дымы,

Чтоб померкнуть снова

И прийти из тьмы.

***

Маме

Ты не мама, ты – мой ребенок…

Всё в минувшем – краса и стать.

Ты ласкала меня с пеленок,

Мне отныне тебя ласкать.

Отвечала мне раз за разом

На вопросы средь суеты.

У тебя нынче детский разум

И по-детски глаза чисты.

Повторяла: «Еще немножко

Скушай… После – еще отрежь…»

Ты кормила меня из ложки.

Мама, с ложечки суп доешь.

Хвори, шишки – всего хватало.

Взяв за ручку, вела к врачу.

Оступилась… Почти упала…

Дай, царапинку подлечу.

Тяжело на диван приляжешь,

Будем вместе мы ждать весны.

Мама, мама, ты мне расскажешь

Все свои молодые сны.

Помнишь, я прибегал спросонок,

Чтобы сон тебе рассказать?..

Я – твой сын, а ты – мой ребенок,

Я – твой Бог, а ты – божья мать…

И мы оба сегодня – дети.

Пусть метели ревут, слепя.

Пусть кончается все на свете,

Кроме истины и тебя.

***

Хоть словом мучусь и дышу,

И мучусь снова,

Но то, что я тебе скажу –

Всего лишь слово.

Напрасно Господа молю,

Темно и пусто.

А то, что я тебя люблю –

Всего лишь чувство.

Густую капельку со лба

Смахну невольно.

А от того, что не судьба –

Всего лишь больно.

Мечталось, но не довелось,

Закрылась дверца…

А что в груди разорвалось—

Всего лишь сердце.

***

Неужто придется проститься

С вечерним разливом небес,

Где мечется поздняя птица

И перья роняет на лес?

Неужто придется прощаться

С проселком, что глинист и пуст,

С ручьем, где созвездья лучатся

И брызжут на низенький куст?

Неужто так велено роком?

И всё?.. Не увидится мне

Ни росчерка в небе высоком,

Ни лампы в далеком окне?

Неужто такое реально?

И мне отплывать навсегда

Туда, где читаешь зеркально

Твое отстраненное: «Да…».

* * *

Здесь есть дорога, но нет пути…

Питомец житейских бурь,

Ты если сможешь вперед идти,

То только в закат и хмурь.

У здешних женщин который год

Недобрый, тяжелый взгляд.

И сколько ты ни иди вперед,

В итоге придешь назад.

Жестокий ветер шерстит лицо,

Башку отрывая с плеч.

И если сможешь шепнуть словцо,

То следом отнимет речь.

Но всё глядишь в эту тьму опять,

Лишь ропот ловя в ответ.

И остается одно -- солгать,

Солгать, что ты видишь свет.

***

Я боюсь одного --что когда-нибудь станет не страшно

Позабыть, не терзаясь, что я обо всем позабыл,

И назвать пустяком злобный выпад, совсем не пустяшный,

Так бескрыло подумав, что можно взлететь и без крыл.

И кривая дорожка со шляхом сольется отлого,

И уже не поймешь – где дорожка кривая, где шлях…

Будет просто тропа… Будет просто плохая дорога…

Будет сладкая горечь гореть на разбитых губах.

В оживленной толпе скоро станет совсем одиноко,

И поверится в то, что любимой давно ты не люб.

И – не глядя в глаза, --будешь помнить, что «Око за око!»,

И зубами скрипеть там, где зуб вышибают за зуб…

Всё никак не поймешь, почему им и сытно, и брашно,

Почему веселятся с довольством на пухлых губах?..

Потому, что поверил – когда-нибудь станет не страшно…

И со страхом увидел бесстрашия подленький страх…

***

Этот край без конца и без края,

Где ты черной березе не люб,

Где шагаешь, судьбу прижимая

Мокрым шарфиком к стылости губ…

Где дыханье, белея, струится,

Ослепляя продрогший фонарь.

Где внезапно вспорхнет голубица

В эту высь, в эту ширь, в эту хмарь…

Где ты шепчешь, почти, как моленье,

Всё стараясь не сбиться на крик:

«Оглянись же еще на мгновенье…

На полвзгляда… На вспышку… На миг…»

Этот край, где и время не лечит,

Где пытает встревоженный взгляд:

«И о чем ты кричишь, человече?..

Еле слышно… А стены дрожат…».

***

Несовременно?.. Вот и пусть!

С собою в спорах,

Учу травинку наизусть,

Колосьев шорох.

Не по рассказам, не из книг,

Душою мучась,

Навзрыд учу лебяжий крик,

Листвы летучесть.

Который день, который год,

Почти построчно,

Учу, как зреет умолот

В колосьях сочных.

Учу росинку, василек,

Зарю над пожней.

И свет лучится между строк,

Мой свет тревожный…

***

Что лучше – слава иль безвестность?..

Я к лишним спорам не привык,

Мне мама – русская словесность,

Отец мне – русский мой язык.

Так и живу в краю прозрений,

Где воинство – певучесть строк,

Где вся политика – Есенин,

А вся величественность – Блок.

Где словом жалуют на царство,

Где бессловесен пистолет,

Где слово – высшее бунтарство,

И жизнь, и музыка, и свет…

***

«Свеча горела…»

Борис Пастернак

Дрожат небесные лучи

Меж тонких веток.

Судьбу с реальностью сличи –

И так, и этак…

Мерцает тихо вновь и вновь

Средь снегопада

Свеча-судьба, свеча-любовь,

Свеча-отрада.

И невозможно оторвать

Свой взор усталый,

Следя – струится благодать

Над снегом талым.

Всё бренно… Ниточка слаба,

Но длят мгновенья

Свеча-печаль, свеча-судьба,

Свеча-прозренье.

Куда ни глянь, чего ни тронь –

В любовном стоне

Пусть тонет женская ладонь

В мужской ладони.

И пусть не меркнут в толще лет,

Средь лжи и смрада,

Свеча-закат, свеча-рассвет,

Свеча-отрада…

* * *

Поземка кружит, одинокость струя,

Без сна и предела.

Еще не стемнело, родная моя,

Еще не стемнело.

И чудится – кто-то подергал замок

И смолк за порошей.

Иль просто буран на мгновенье замолк

Под снежною ношей.

И тень мне на книгу ложится твоя,

Душа заалела…

Еще не стемнело, родная моя,

Еще не стемнело.

Холодной ладони коснется рука,

И смолкнут созвучья.

Лишь ворон в окошке слетит свысока

На мерзлые сучья.

У старых записок мохрятся края,

Обычное дело.

Еще не стемнело, родная моя,

Еще не стемнело…

* * *

Среди зловещей тишины, –

Ни Марс, ни Геба, –

Жена и небо мне нужны,

Жена и небо.

Года спешат по виражу

Под вспышкой дальней…

Жене и небу расскажу

Свой сказ печальный.

Забыв Бодлера и Басё,

Шепну натужно:

«Жена и небо – это все,

Что в жизни нужно…»

Ну а в небесную страну

Сведет потреба –

Хочу лишь, Господи, жену

Увидеть с неба.

Чтоб убедиться, как – боса, –

Бредет по краю.

И с болью смотрит в небеса…

Зачем?.. Не знаю…

НЕМОЕ КИНО

«Варяг». Лаун-теннис. Немое кино.

Шаляпин. Меха для великой княгини.

Сочельник. В соборе народу полно.

В трактире «Бордо» подают к осетрине.

Участок. Напыщенный городовой.

Есенин. Немое кино. Футуристы.

Свинцовый закат над свинцовой Невой.

Бордель. Гимназисточки. Кучер плечистый.

Распутин. «Аврора». Немое кино.

Горячая мимика Веры Холодной.

Троцкисты. Кронштадт. От бушлатов черно.

М. Горький насупленный, в шляпе немодной…

Ну, кто теперь помнит про крейсер «Варяг»,

Про Веры Холодной наивный страсти,

Когда и «Аврору»-то вспомнить – внапряг

И «мыло» киношное очи не застит?

Но где-то, задвинуты в угол, лежат

Немого кино скоротечные ленты.

Им снится тапёра восторженный взгляд,

Рыданья и долгие аплодисменты.

И молча кричат их герои о том,

Что жизнь – непонятная все-таки штука--

Ну, как же такое случилось потом,

Что все онемело от этого звука?

***

Вьюги поздним набегом

Города замели…

Я шептался со снегом

Посредине земли.

В суете паровозной,

У хромого моста,

Стылой ночью беззвездной,

Что без звезд – неспроста…

Я со снегом шептался,

Мне казалось, что он

Только в мире остался –

Ни людей, ни времен.

Хлопья рот забивали

И горчили слегка.

Комья белой печали

Всё сжимала рука.

Я шептался со снегом,

Я доверил ему,

Что спасаюсь побегом

В эту белую тьму.

Так мне видится зорче,

Если вьюга и мгла–

Обхожусь, будто зодчий,

Без прямого угла.

А потом – перебегом –

По дороге ночной…

Я шептался со снегом,

Он шептался со мной.

Снег пришел осторожно

И уйдет невзначай,

Как попутчик дорожный,

Что кивнул – и прощай…

***

Когда-то станет очень надо

Вернуться через много лет

Туда, где черная ограда

И дым дешевых сигарет.

Туда, где бьется между стекол

Ослабший духом мотылек,

Где утро паровоз проокал

И что-то вещее предрек.

Где дама, руки в муфту пряча,

Спешит в каракуле своем,

И где сверчок ночами плачет

О том, что тягостно живем.

Когда-то станет очень нужно

Почувствовать на склоне дня,

Что чахлый клен да птах недужный –

По сути, вся твоя родня.

И отобьешь поклон… И, влажен,

Туман окутает кусты,

Где некому увидеть даже,

Кому там кланяешься ты…

***

Я случайно родился на самой смурной из планет,

Я случайно подслушал, что небо вещает народу…

И шальное перо окуная в чернёную воду,

Соловьиную душу роняю в соленый рассвет.

А в ответ лишь звезда умирает за дальним холмом

Да какая-то птица в заре обожгла себе крылья.

И душа вопрошает другую, устав от бессилья:

–И давно так живете?..

–Давно… Только мы не живем…

И родится не слово, а некий скрежещущий звук,

И родится не речь, а все то же скрипучее слово…

И больная душа понесет его, словно больного,

И подбитая птица над ним совершит полукруг.

Ну и что из того?.. Эти губы не мне суждены…

А тоска и печаль вновь остались тоской и печалью.

И все те же овраги за этой обугленной далью,

И все то же в душе обостренное чувство вины.

Так всегда и во всём…Тихо скрипнет сухой бересклет,

Глухо ухнет сова… Чавкнет грязь на пустом огороде.

Ты природу поёшь, а тебя уже нету в природе,

Ты всё бродишь по свету, не зная, что кончился свет.

* * *

Не закрыта калитка…

И мох на осклизлых поленьях.

На пустом огороде

разросся сухой бересклет…

Всё тревожит строка,

Что «есть женщины в русских селеньях»…

Но пустуют селенья,

и женщин в них, в общем-то, нет.

У столетней старухи

Белесые, редкие брови,

И бесцветный платочек

опущен до самых бровей.

Но осталось навек,

Что «коня на скаку остановит…»

Две-три клячи понурых…

А где ж вы видали коней?..

Поржавели поля,

Сколь у Бога дождя ни просили.

Даже птенчику птица

и та не прикажет: «Лети!..»

И горячим июлем

Всё избы горят по России,

Ибо некому стало

в горящую избу войти…

***

Я в этот бурный мир пришел издалека,

Была там божья длань к высокому воздета.

И взгляд слепила даль, колеблема слегка

На зыбком рубеже мерцания и света.

Просветы в небесах, нечасты и темны,

Скрывали бег минут и мутных рек теченье,

Что всё струились вглубь истерзанной страны --

До черной пелены, до белого свеченья.

Примерил -- и следы мне сделались малы,

Хотя ступил назад, еще не сделав шага,

Но чувствуя одно -- что спилены стволы,

Что сказаны слова, что скомкана бумага…

И только чей-то глас твердит -- не вышел срок

Тому, что Высший Суд тебе доверил люто.

Еще дрожит вдали последний огонек

И в зареве зари не блекнет почему-то.

И всё старо, как мир… И в мире всё старо…

И только с высоты, прозрачно и воздушно,

Летит, кружась, летит утиное перо,

Пророчествам небес внимая равнодушно.