Андрей Расторгуев: "Словно держа в голове ежа, рыщем по белому свету счастья…

Сергей Алиханов

Андрей Расторгуев родился в 1964 году в Магнитогорске. Окончил Уральский федеральный университет имени А.М. Горького.

Автор 14 поэтических книг, среди которых: «Порыв», «Древо», «Дом из неба и воды», «Словолитня», «Белый кит», «Земля крылатых яблонь». И книг стихотворных переводов поэтов Коми: «Северные сонеты», «Слово о ливах», «Лебединая дудка», «Вьюга белых бабочек».

Творчество отмечено: Государственной премией Республики Коми, Премией «Золотое перо-2009», Литературной премией Уральского федерального округа, премиями: имени Павла Бажова, имени А.Е. Ванеева, имени В.Т. Станцева, имени Р.И. Рождественского.

Кандидат исторических наук.

Член Союза писателей России.

Живет и работает в Екатеринбурге.

Просодия Андрея Расторгуева наделена безграничным масштабом свободы. История и сегодняшний день, реальность и искусство — все в едином озарении, и стиле. Естественность и благородство стиха подчеркивают выразительность художественной речи. Звуковая инструментовка текста воссоздает полную достоверность бытия — под голубыми или под звездными небесами, и дает возможность читателю уловить дыхание самой жизни. В координатах и географических, и временных природа не противопоставляется человеку. Выраженная поэтом суть России — все материальное, зримое и весомое всегда наделено и обладает осязаемой аурой и сиянием духовности:

К ночному исходу, когда мы безвольны и слабы,

на звёздную россыпь в небесной дали посмотри:

Большая Медведица встала на задние лапы,

ища на востоке приметы грядущей зари.

Над лесом и степью, над Волгой, Печорой и Обью

за тёмною ночью опять наступает рассвет.

Россия всегда на любовь отвечает любовью,

хотя за ветрами не каждому слышен ответ...

И пламя займётся, и сердце сильнее забьётся,

и станет яснее дорога, увидишь когда

Медведицу Малую – ковшик над краем колодца,

откуда струится на землю живая вода…

Поэтический мир Андрея Расторгуева заполнен родными, безоглядными просторами, городскими пространствами, соборами, древними крепостями, памятниками архитектуры, а главное духом прошедших веков. Поэт подчеркивает в своих стихах взаимосвязанность и непреходящую ценность и слова, и строения — и в национальной, и в мировой истории и культуре.

Вовсе не новаторство формы и парадоксальность содержания, а истинное творчество Андрея Расторгуева исполненное красотой сущности, неисчерпаемой глубиной истории и запечатлено в эстетике строф:

Протекали по ней, погоняя коней,

вереницы племен, караваны родов,

пропитали ее до корней и камней

они эхом имен и золой городов.

Я родился у той порубежной реки,

где они наполняли водой бурдюки.

Оттого ли мне слышится издалека

в шуме южного ветра напев степняка?..

Душевно и проникновенно читает поэт свои стихи- видео:

https://youtu.be/LRKF3tpvNz4

О творчестве поэта вышло много статей:

Галина Щербова — поэтесса, критик, культуролог, в журнале «Москва» написала: «Поэзия Андрея Расторгуев ценна деталью, индивидуальной рукотворностью, адресностью…

… сложное переплетение тем — географических, исторических, фольклорных, былинных, библейских...

… в преддверии стихов, угадывается лесная стихия России. Цветные россыпи ягод сродни уральским самоцветам. Птичье многоголосие пронизывает… стихи — действенное орудие защиты языка от выхолащивания, обезличивания, упрощения.

Русский язык — жизненная сила России, суть ее духовного единства, уверенной самостоятельности, неиссякаемого юмора, оздоровляющей самоиронии, — все это... в стихах Андрея Расторгуева.

Андрей Расторгуев уверенно работает со словом, тонко обыгрывает смыслы...

Язык внятен, богат, широко используются слова, отражающие местные особенности («невемые года», «в домах из листвяка»), что придает стихотворениям природную силу и достоверность.

Индивидуальность — в полифонии интонаций. Стихи представляют собой свободную речь, вовлекающую в свое русло необходимые факты, вовремя подбрасывающую точные штрихи.

Кругозор поэта широк, и широко поэтическое пространство, словно открывающееся с большой высоты. Воздух, высота освоены словом…».

Вячеслав Лютый — литературный и театральный критик, публицист, поделился: «Стихи екатеринбургского поэта Андрея Расторгуева несут на себе явственный отпечаток стиля… острота зрения поэта и его способность видеть в густоте примет и деталей самую важную для него черту... заставляет читателя поверить, что сейчас потаённый разговор будет вестись всерьёз…. отпечаток его принадлежности к современным дням, когда согласие в отношениях, в созерцании, в рассуждении кажется почти недостижимым… в развитии сюжета Андрей Расторгуев старается закрыть эту «трещину» всем существом своим...

Поэт проницает поколения и эпохи, культурные слои и языковые пласты, житейское и одухотворённое — и нигде не выглядит ряженым странником, а предстаёт вовлеченным в бытие человеком, который всякий раз находит верные краски и слова, дабы передать наиважнейшие оттенки события и облик его участников.

Не уходящая с веками грусть, тень какого-то почти необъяснимого жизненного ущерба соединяются здесь с интуитивным ощущением великой и трагической судьбы… слово короткое, а на дыханье долгом... добавляет тепла в изображение происходящего, придаёт авторскому голосу дополнительную мягкость.

У Расторгуева движутся предметы и люди, меняют свой облик стихии, реальная жизнь соизмеряется с запредельной, житейское правило становится рядом с идеалом... стихи Расторгуева находят свой, весьма необычный путь к сердцу читателя… Дистанция между автором и читателем незаметно сужается, а слова поэта без напряжения вписываются в яркую картину окружающего мира… и всякий раз в интонации автора проявляется мужская воля и сознание собственной ответственности за родное и близкое.

Мысль не гасит чувство, но как бы обручается с ним посредством филигранного художественного образа...

Герой его стихотворений — человек рубежа тысячелетий, в котором почва и цивилизация соединились особым, причудливым образом. В нём не найти согревающих душу упований на завтрашний день, в котором возобладает справедливость и правда... интуитивно чувствуя дыхание Истины, поэт оказывается частью общей надежды на лучшее...».

Юрий Казарин — поэт, лингвист, доктор филологических наук, определил: «Поэзия — явление воздушное: и стихи Андрея .Расторгуева держат в себе первичное качество звучности, музыкальности, особой тонической, исходящей из устной народно-поэтической традиции ритмичности, когда современная (трехвековая!) силлабо-тоническая монотонность вдруг делает воспринимаемые на слух стихи достоверными и подлинными образцами воздуха, неба и воды. Стихи А. Расторгуева — это генетический, очень серьёзный по качеству и объему синтез устной народной и письменной, «культурной» (19-20 вв.) поэзии.

А. Расторгуев не экспериментирует с формой: он опять же, в силу своего дарования, соединяет поэтический дискурс (ритм, рифма, строфа и т.д.), ничуть не насилуя его, — с языком.

Слово — фраза — строфа — вот порядок рождения гармонии, когда слово (как и в 18-19 вв.), являясь языковой доминантой в поэтическом языке А. Расторгуева, разрастается в единицы синтаксиса и позволяет предложению, озвученному, грамматизированному, структурированному и осмысленному, наполнять собой — до краев — строфу.

Поэт никого не учит и не воспитывает, он судит прежде всего себя самого, причём судом разнообразным, множественным: ирония, горькая шутка, вообще умная шутливость — мягкая по отношению к миру и жёсткая по отношению к себе, — всё это абсолютно серьёзная ироничность. Способность поэта к самоотвержению, самоотчуждению, к самосуду, к самоутверждению через самоотрицание — это явление редчайшее...

Андрей Расторгуев всё несовместимое, почти враждебное друг другу, связывает и роднит добротой… человек и поэт, счастливо совместивший в себе в равных долях и нерасторжимо время и пространство: а единство человеческого времени-пространства со вселенским — это непременная основа для порождения и приращения красоты, добра, любви...».

И всё это— в стихах:

* * *

Дождя и ангела в дорогу.

Дорога мокрая — так что ж?

Езжай пораньше, понемногу,

не превышай — на то и дождь.

А после в воздухе высоком

под пáволокой голубой

следящий ястреб или сокол

крыла расправит над тобой.

Но ты недоброю приметой

не почитай их зоркий труд —

то ангелы нас эстафетой

из клюва в клюв передают.

* * *

Моя невзрослая судьба

себе высматривает судей

и примеряет на себя

свершенные людские судьбы.

В недетский мир

недетских дел

в который раз

я с нею вырвусь —

какое платье ни надень,

ей все не впору,

все — на вырост.

Всегда держалась на Руси

широкоплечая порода…

До судеб своего народа

когда сумею дорасти?

* * *

От щедрого ливня и ветра,

привычных к ночному труду,

пионов тяжёлые ядра

упали в густую траву.

Но солнечный ливень ответный

сквозит из балконных окон,

как будто погром несусветный

привиделся сквозь полусон,

и электроточную будку

пометить калёным тавром

не целили молнии будто,

железо дробя над двором,

и, в лёгком сплетясь одеяле

на простынях чистого льна,

чудесное нечто проспали

мы, не отряхнув полусна,

и в полусомкнýтые веки

ещё не известную часть

в природе или человеке

опять опоздали прочесть…

Но выше прохладных резонов,

что, плотью живой горячи,

как тонкие стебли пионов,

мы не устояли в ночи?

* * *

Туман сменился моросью, хотя

великая ли разница меж ними?

Макушка лета, словно нехотя,

проносит императорское имя,

а торопливый август у дверей

примеривает царские одежды…

Что следующий будет пощедрей,

неистребимы вечные надежды,

но упованьем неба не латай,

печалясь над размокшим огородом:

у ног твоих ретривер золотой —

он тоже цезарь кличкою и родом.

* * *

Еще не прочитанным свитком Плутарха

дорожная стелется ткань.

За дальним пригорком лежит Таматарха,

по-нынешнему – Тамань.

Унылы спалённые солнцем равнины,

но сквозь микропор сандалет

мне колют подошвы сухие травины,

под каждою – тысячи лет.

Над кем этот ястреб распахивал крылья,

суля безымянный покой?

Кто стал этой лёгкою тонкою пылью,

что я подымаю ногой?

Которое племя уйдёт, не горюя,

с земли, где приморская грань

вместила эллѝнскую Фанагорию

и русскую Тьмутаракань?

И чудится: скачут комонные готы.

Гляди: половецкий дозор…

Но от поворота – бетонные доты,

кабаньи глазки амбразур.

И в кровную память забытого предка,

саднящую в левом соске,

вливается свежею струйкой заметка

на мемориальной доске.

ПИСЬМО С МАТЕРИКА

На края именные планету кроя,

на Урале земные сомкнулись края,

и доныне под толщей скалы и травы –

водяные и медные жильные швы.

И едва обработанный обсидиан,

обретаемый ныне в степном ковыле,

чертит вовсе не Гринвичский меридиан

для отсчета времен на курганной земле.

Протекали по ней, погоняя коней,

вереницы племен, караваны родов,

пропитали ее до корней и камней

они эхом имен и золой городов.

Я родился у той порубежной реки,

где они наполняли водой бурдюки.

Оттого ли мне слышится издалека

в шуме южного ветра напев степняка?..

Но довольно, любимая – наверняка

ты уже утомилась слегка:

далеки от тебя облака и века

в средостении материка.

У тебя в родословной – тунгусский шаман

и зырянский мужик-лесовик,

и древесный в тебе говорит океан,

и небесный лежит громовик.

Одинаково зимние вьюги шумят,

да от разного хочется спеть:

степняковую душу чащобы щемят,

лесниковую – ровная степь.

Мне по древнему норову путь кочевой,

а тебе поперек и с одной ночевой.

Хоть в разлуке, соломенною вдовой –

абы лишь на земле родовой…

Но мы прожили вместе до этого дня,

и тела, и дыхания соединя.

Я теперь без тебя – что монгол без коня.

Кем окажешься ты без меня?

Это словно ударить тебя по лицу

или снова планету рассечь по рубцу.

Разлетаются по полу брызги стекла –

чья опаска его сотрясла?

У соприкосновенья земных половин,

на границе лесных и степных украин

тоже светится осенью пламя рябин,

точно фанагорийский рубин.

Что же ты, проклиная грядущий отъезд,

так боишься лишиться родительских мест,

будто я наяву на скалу и траву

за собой на край света зову?

* * *

В глубинах житейского трюма,

сведя воедино пути,

напьёмся до лёгкого шума —

тяжёлого не унести,

и не разобрать кочегарам

или сталеварам, когда

в котлах, обдаваемых жаром,

вскипают чугун и вода…

В картонке пластмассовый краник

не пересыхает пока,

неостановимый «Титаник»

по рельсам летит в облака.

* * *

И стала тьма. И грохнула гроза

и опустила сомкнутые воды.

И молния, как белая гюрза,

ужалила в уста громоотводы,

дома – в морщины черепичных лбов,

подставленные грохоту и ветру…

Вершилась первородная любовь

меж днем и ночью, влагою и твердью.

И, обратясь к раскрытому окну,

утрачивая облик человека,

я пил ноздрями свежую волну,

как первобытный каменного века.

А ты вошла и затворила дверь –

и посветлела кромка окоёма.

И заурчал ласкающийся зверь

раскатами стихающего грома…

***

Пока душа не просит воли,

ее движения тихи.

И только судорогой боли

в ней пробуждаются стихи.

Утрате музыкою вторя,

она возносится, чиста.

Пока душа не знает горя,

ей не доступна высота.

* * *

Ни заплатами, ни латами

наших дыр не залатать…

Возле города Алатыря

слёзы точит Божья мать.

Пробиваются бегучие

из подземной глуботы,

не горячие – горючие,

холодны до ломоты.

И приходят, и купаются

люди грешные в воде,

и грехи их искупаются

по молитве и беде…

Так в земле моей и водится

с Покрова до Покрова:

пока плачет Богородица,

моя Родина жива.

* * *

Капелью прозвенит весенний час,

и встрепенётся молодое пламя,

и льётся жизнь несчитанными днями:

какая пропасть времени у нас!

И вдруг оборотятся воды льдами,

и ляжет на дорогу скользкий наст.

И ангел охраняющий предаст.

И ни одна душа не передаст,

какая пропасть времени под нами…

* * *

Бабьим летом, на сытой ярмарке

в яр да морочный раскардаш

продавал наливные яблоки

избоченившийся торгаш.

С прибауткою да прибавкою

всё нахваливал, зазывал.

И промеж разговора бабкою

громко маму мою назвал.

Будь варначьи дела посильными –

обязательно бы убил…

Будь те яблоки молодильными –

обязательно бы купил.

* * *

Ты словами наотмашь разгневанно лупишь,

но молчанье твоё тяжелее стократ.

Ну, скажи мне, скажи мне,

что ты меня любишь,

если даже воистину я виноват.

Целиком ты меня никогда не получишь –

до конца не уймётся мужик и в раю.

Но скажи мне, скажи мне,

что ты меня любишь,

и тогда удержусь на последнем краю.

И когда ты меня вечерами голубишь,

и не знаю, во сне это иль наяву –

ну скажи мне, скажи мне,

что ты меня любишь.

Я две жизни с тобою ещё проживу.

* * *

О, маленькая женщина моя,

ребёнок станом, хоть и матерь дважды!

Дал Бог тебе неутолимой жажды

бегучего земного бытия.

Не торопя стремительные дни,

ты и не умеряешь их стремленья,

сама – неиссякаемый родник

и русло невесомого теченья.

И пусть его неумолимый бег

напомнил о догадке Гераклита –

ещё не все мгновенья перелиты,

ещё не закружился белый снег…

ПОСАДКА В ШЕРЕМЕТЬЕВЕ

Самолёт, точно белый матёрый медведь,

к полынье приникает, дыханье тая.

Но под небом ничто достоверно и впредь,

и тотчас полынья замыкает края.

И – как будто домой по озёрному льду

баснословного тащит рыбак судака.

И волочатся перья, и хвост на ходу

снеговые выглаживает облака.

А вдали – берега. А вблизи – острова.

Но тяжёлую рыбину клонит ко сну:

облака обволакивают слова,

и тягучие капли скользят по окну.

Протекли. Проступили. Спокойна вода,

и недвижен волнистыми гребнями ил.

А под ним – времена, имена, города,

человеческий прах, человеческий пыл…

Приземляется борт. Приближается трап.

Оглушённая рыбина мечет икру.

И автобус, как изголодавшийся краб,

дожидается нас на холодном ветру.

* * *

…И никуда от Пушкина не деться.

На клюшку двери, в печь тома – и что ж?

Кобель мой чёрный, если приглядеться,

чуть мордою на Пушкина похож.

Не заноси в глумливые бастарды –

священная рассеется гроза,

когда его увидишь бакенбарды

и поглядишь в разумные глаза.

Кто через поколения, однако,

сощуривая цепкие зрачки,

меня припомнит, глянув на собаку?

Ну, разве что нацепит ей очки…

* * *

Современный, да не своевременный,

собственною старостью беременный,

в молодые дни самоуверенный,

до поры опоры не искал.

Чая в попечителе мучителя,

избегал догляда попечителя,

а когда не выдалось учителя,

без опоры той затрепетал.

Тишина кругом, дорога скатертью,

и глядят бесстрастно и внимательно

звёзды, спутники да облака.

Нынче понимаю чудака,

что отцом любого старика

величает и старуху – матерью.

* * *

Что нас держит на зыбкой земли

то в крови, то в грязи, то в пыли

под родимого дома покровом

или родины милой вдали?

В неминуемый час и черёд

рухнет дерево, дом упадёт

и ведомый неведомым зовом

сын на вечные веки уйдёт…

В землю тычется множество ног,

но всегда человек одинок

на слепом сквозняке раздорожья.

И у жизни земной на краю

нечем зябкую душу свою

укрепить, кроме имени Божья.

* * *

Ещё юнец глазами старика,

в глазах юнца я стар непоправимо –

как вековое восхожденье дыма

в идущие от моря облака.

И ведаю: ничто наверняка,

ничто сполна, вовеки или мимо.

Струится сквозь меня неумолимо

река без родника и поплавка.

Ещё за суетою тел и дел

я плотью и душой не охладел,

но понял: мира не переиначить.

Пора любить – росу, траву, людей.

Ведь на последний неизбежный день

из нынешних минуты не заначить.

* * *

Из Выми да извилистой Вычегды

мне вологи-дороги не вычерпать.

За льняной поволокою Вологда

поит влагою волглое облако.

Синевою ткана, да не вытерта

кораблями да лодьями Вытегра.

Её устьем живая тропа моя

вытекает в Онежское паморе.

А отсюда водою без волока

хошь – до Волги, а хошь – до Волхова.

Или в Вычегду вновь по Двине…

Север. Воля да вой на волне...

* * *

Найду себя на древе родовом –

ничем не знаменитом, рядовом,

раскинутыми по ветру ветвями

со многими сплетённом деревами.

Стоят они в снегу или в росе,

как тополя на лесополосе,

а если надо Родине иначе –

как линии электропередачи.

За далью лет смыкаются века,

но твердь земная всё ещё зыбка.

Не обретя и слабенькой одышки,

уже и сам я вязну по лодыжки…

Пока слышна опавшая листва,

рисую родовые дерева,

чтоб мой отросток в шуме ветровом

нашёл себя на древе мировом.

* * *

Зачем переводим бумагу, чернила и дух

и к свету возводим, что редко звучит и меж двух,

что даже огню, океану, песку, тростнику

иные едва ли отважатся высказать вслух?

Спроси, и тебе не ответят огонь и вода,

зачем они движутся из никогда в никуда,

зачем этот ветер поёт старику и ростку

на флейте своей камышовой года и года…

На краткие сроки нам чуткие души даны –

в едином потоке упругое тело волны,

тепло очага и мерцание тонкой свечи

назвать…

И назваться, себя от песка отличив.

* * *

Без поэта земля нежива.

Острый лемех вонзается в чрево,

и зародышей нового сева

в нетерпении ждут жернова.

И огнём полыхает очаг,

запекается хлебная корка,

и село притворяется – горько! –

и детей зачинает в ночах.

И рождаются дети. Бог весть,

что падёт им на тонкие плечи.

На людей тоже мельницы есть

да свои, специальные печи,

да погосты, коросты, дожди,

тьма кромешная, дым коромыслом…

Должен кто-то, сама посуди,

наполнять возрождение смыслом.

ВОДОВОРОТ

Слеза на литию

и тихие слова.

Гроза на Илию

и снег на Покрова.

За оттепелью вновь

мороз на Рождество.

Безгрешная любовь,

святое торжество.

И новая гряда,

и новые труды,

и под корою льда –

биение воды…

Да будет так, пока

роса, гроза и снег.

Покуда облака.

Покуда человек…

* * *

С утра стрижи крылатыми кирками

колотят воздух резкими кивками,

и, словно материнская рука,

траве ерошит волосы река.

Ладони мироздания воздушны

и непередаваемо худы,

но кажется: воистину возможно

построить дом из неба и воды.

* * *

До Ивана Купала посулом кукушка щедра,

а спохватишься после – не даст и единого года.

Но, покуда любовью весенняя дышит природа,

опершись на лопату, над рыхлой землёй огорода

не считаю, докуда продлится земная пора.

Год назад в эту пору лихие летели снега.

За какие заслуги балует нас нынче погода?

Хорошо зацвела – дай Бог, чтоб завязалась – сморода.

Приглядись: что ни ветка – то звонница или дуга.

И покуда нас милует или минует вьюга,

распевай, сероглазая, о продолжении рода.

Если вдуматься, схожа с твоей человечья порода,

так отсыпь для родни без отчёта – и вся недолга.

Может, после продлённых тобою годов и трудов

всем на свете достанет моих огородных плодов.

* * *

Из зарослей земного бодылья,

где на губах нередко привкус крови,

ко праху прах, ко плоти плоть, любовь к любови –

всё возвратится на круги своя.

Не верь оповещенью воронья –

ничто не уподобится полове,

хотя и мы уйдём, не прекословя,

в немую область инобытия.

И вопреки кружению земли,

веками неизменному в основе –

ко взгляду взгляд, ко плоти плоть, любовь к любови.

И – Господи, мгновение продли!

Хотя лишь детям нашим будет внове

израниться о те же бодыли.

* * *

Нынче осень долго ставит точку

буйному размаху лопухов.

Я пройдусь по ближнему лесочку –

погляжу грибов или стихов.

Оскудели щедрые грибницы,

впитывая стылую росу.

Что ж – насобираю голубицы

и тебе в ладони принесу…

Полночь било во Владивостоке:

кто не спит – наверное, глядит,

как Земля вонзается в потоки

чиркающих небо Драконид.

И желанья множатся во мраке,

сказанные наспех, наугад…

Тишина. Дыхание собаки.

Скоро звездопад. И – снегопад.

* * *

Не верь поэту, женщина – он лжёт,

когда о чувстве пламенно вещает.

Он сердца своего не сбережёт,

хотя неосторожно обещает.

Но женщина – он лжёт не потому,

что слово от рождения лукаво,

что, неподвластен воле и уму,

он падок на любовную отраву…

И в час, ещё далёкий от потерь,

пока ещё восторга сердце просит,

поверь поэту, женщина, поверь –

он верит сам всему, что произносит.

* * *

Тонка в моих ладонях, словно свечка,

огнем неуловимым горяча,

ты, как звезда, гореть не можешь вечно,

хоть и звезда не вечна, как свеча.

Но даже на ином краю планеты

сиянию безоблачного дня

не перебить мерцающего света,

что издали доходит до меня.

И вдалеке, тебя не осязая,

желаю, чтоб вовеки не рвалась

меж нами неземная, световая –

воистину космическая связь.

* * *

К ночному исходу, когда мы безвольны и слабы,

на звёздную россыпь в небесной дали посмотри:

Большая Медведица встала на задние лапы,

ища на востоке приметы грядущей зари.

Над лесом и степью, над Волгой, Печорой и Обью

за тёмною ночью опять наступает рассвет.

Россия всегда на любовь отвечает любовью,

хотя за ветрами не каждому слышен ответ…

Икона, звезда или птица на месте почётном –

нанёсшая и залечившая множество ран

Россия всегда на распутье меж белым и чёрным,

от моря до моря бездонный сама океан.

И пламя займётся, и сердце сильнее забьётся,

и станет яснее дорога, увидишь когда

Медведицу Малую – ковшик над краем колодца,

откуда струится на землю живая вода…

ЗАПАХИ

Когда из берёзовой почки выходит весна,

неслышно ступая на мягких невидимых лапах,

листва, точно детская кожа, нежна и влажна,

и каждое утро забытый рождается запах.

И даже до сердца простуженный наверняка

вселенскою пасхой одухотворен и возвышен –

такие душистые с неба плывут облака

на тёплую землю в объятия яблонь и вишен.

Покуда не выцвел последний сиреневый куст,

и думать не хочется, хоть он расти на погосте,

откуда у спелой черёмухи вяжущий вкус

и терпкая горечь в осенней рябиновой грозди.

* * *

Смыкаются воды, когда оступается сталь,

спекаются губы, когда расступается бездна –

хоть слово уместное впрямь умеряет печаль,

себя самого уговаривать вряд ли уместно.

Оглянешься – лучшее времечко ты прозевал:

одни запятые взамен ожидаемых точек…

Но ежели вправду нас в темечко Бог целовал,

то жареный кочет свой клюв о него не заточит.

И если ещё расцветают сирень и лопух,

и солнечный заяц танцует меж детских кроватей –

пускай на картошку земной осыпается пух

и хватит себя самого сумасшедший Кондратий.

Пускай сотворённое вряд ли избегнет конца,

не нам второпях изменять запятые на точки.

И если до сердца нас тронули губы Творца –

и наше звено прозвенит во вселенской цепочке.

* * *

О чём это ветер в метельной поёт круговерти?

О жизни и смерти, мой брат – всё о жизни и смерти.

Он новый напев у надежды весенней берёт

и волчьею нотою тонкое горло дерёт.

Чернильная скоропись в шероховатом конверте –

о жизни и смерти, мой брат, всё о жизни и смерти.

Родители пятидесятое лето подряд

друг другу и с нами о новой любви говорят.

Как вешние воды, упорны законы природы,

но давят не многие годы, а низкие своды,

и чтоб удержаться на лезвии и волоске,

всё более воли приходится жать в кулаке.

УПРЯМЕЦ

Памяти

Александра Даниловича Никонорова,

деда уральского поэта

Нины Ягодинцевой

Каждый крест поодиночке нёс,

на покосе-пахоте хлестался.

А когда затеяли колхоз,

мужики вошли, а он – остался…

Командир сказал: не отходить –

и тотчас навек отвоевался.

Помирать решили погодить.

Мужики ушли, а он – остался.

Собственно, и всё. А мог бы жить,

подпирать на старости наличник.

Но такой упёртый был мужик –

до корней волос единоличник.

* * *

Ни в укор судьбе, ни во спасибо

я сижу на берегу Транссиба,

где не застывает никогда

полая железная вода.

Тем, кого несёт она, живая,

ничего худого не желаю –

может быть, и сам не уплыву

поводом к чужому торжеству.

Здесь едва не каждому Харону

дадено по спальному вагону,

только пассажирам невдомёк,

почему везут не поперёк.

Или в эти морочные леты

мы плывём посередине Леты,

и четыре долгие струны –

всё, что уцелело от страны?

НА ВЕРХОТУРСКОЙ КОЛОКОЛЬНЕ

Славен город Верхотурье,

да за прежние дела…

На кремлёвской верхотуре

трогаю колокола –

не хватает духу, чтобы

откровенно, прямиком

врезать в бронзовое нёбо

тяжеленным языком,

чтобы сонная корова

головою повела,

и старинная дорога

на минуту ожила,

и запела, загудела

задубелая земля,

обнимающая тело

заповедного кремля,

чтобы молодецкой дури

в забубённой голове

отозвались бы в Кунгуре,

Устюге и на Москве,

и везде, где малахольных

привечают до поры,

где шатры на колокольнях –

как походные шатры,

и живучи в обиходе

не пока, а на века

в замороченном народе

повести про Ермака,

и, не глядя на житуху,

жила русская цела,

хоть и не хватает духу

зазвонить в колокола.

НЕВЬЯНСКАЯ БАШНЯ

В Невьянске, былой уральской столице

заводчиков Демидовых,

сохраняется наклонная башня,

возведённая в начале XVIII в.

В тёмной ладони селянская пашня

выдохом греет зерно поутру.

В полупоклоне Невьянская башня

жестью гремит на студёном ветру.

Вечная тяжба ростка и металла,

белой берёзы и рыжей руды.

Горнозаводская доля Урала –

трата народа, земли и воды…

Но, упираясь в железные плиты,

с края последнего восьмерика

ты убедишься, что воды разлиты,

люди малы, а земля велика…

Будь мы заводчики или холопи,

стриженой, бритою ли головой

кланяться Родине или Европе

нам на рассветной заре не впервой.

И не впервые от сонной гордыни

в разных углах необъятной дали

не шелохнутся земные твердыни –

замки, соборы, дворцы и кремли.

И лишь во мраморной лёгкой рубашке,

от Галилея, наверно, мудра,

вторит Невьянской Пизанская башня,

словно ближайшая в доме сестра.

ИОВ

«…человек рождается на страдание,

как искры, чтоб устремляться вверх…»

Иов, 5.7

ИОВ – инвалид Отечественной войны

Википедия

Весёлой словесной игры

заведённый порядок не нов,

но бездною веет иное

случайно рождённое слово…

На двери больничной палаты

написано красною краской: ИОВ.

Пора перечесть позабытую книгу

о муках Иова.

Неведомый ветер

уносит их дни и огни –

как будто дыра в поднебесье

открыта сквозная…

Смиренны в постелях они

или сдавленно ропщут они –

за дверью не слышно,

а сам никогда не узнаю.

Не мне искушать их

при свете вечерней зари,

сгорающей неуловимо

над кафельным пляжем…

Какое короткое слово

напишут на белой двери,

когда чередою и мы

в обороне последней поляжем?

СЛОНОВАЯ КОСТЬ

I

А время, сделав оборот,

опять застопорилось будто.

И вновь безмолвствует народ,

и власть шарахается бунта.

И родина в ночную тьму

летит подобием трамвая,

неискушённому уму

судьбы своей не выдавая.

И я пути не тороплю,

но в сонном воздухе витает,

и деревянному кремлю

слоновой кости не хватает.

II

Баню затоплю, согрею кости,

хоть ещё о старости не речь.

В башенке моей сосновой кости –

наново побеленная печь.

Банным одурманенный туманом,

расправляя тесные бока,

посижу на лавке, словно мамонт,

недоразмороженный пока.

Вросших во отеческую глину,

да не торопящихся нырнуть

нас от Кёнигсберга к Сахалину

преизрядно, если ковырнуть

и расслышать посреди куплетов

и недоусвоенных основ,

что Россия – родина поэтов

и немного всё-таки слонов.

III

Спелёнутая полосами ливня,

согретая дыханием костра,

ты родилась из мамонтова бивня,

а вовсе не адамова ребра.

Вобрав людские встречи и разлуки,

сопутные потокам мировым,

твои непокладаемые руки

отсвечивают воском яровым.

Устав глядеть на родовую смуту,

не закрывай ладонями лицо –

мне так спокойно в редкую минуту,

когда они смыкаются в кольцо.

БАЙКОНУР

Владимиру Берязеву

Семью семь. Душа на цыпочки привстала,

но земною частью быть не перестала,

пуповины тонкой не пересекла.

Если тела мало, дела тоже мало –

на вершине или снизу пьедестала.

Потихоньку возле сердца подрастала,

и гляди – совсем его переросла.

Под упругою рукою тело плотно,

многоплодно и ещё не беспилотно,

кабель-мачтою стихи не отошли.

И понятно, что уже бесповоротно,

но зато беспроводно-беспереводно

и свободно можно кутаться в полотна

токов жизни, восходящих от земли.

* * *

Как будто в небе вишня отцвела,

и лёгкий цвет слетел на город спящий,

и волоконца вешнего тепла

приблизились к нему по нисходящей.

А в поднебесье, видно, целый сад –

так долго лепестки летели свыше,

и размывались линии оград,

и умягчались улицы и крыши.

И посредине будущей воды,

сулящей вновь цветение и спелость,

не так хотелось в вечные сады –

и даже совершенно не хотелось.

БЕЛЫЙ КИТ

Почта электронная твердит:

бродит в океане белый кит –

вдалеке от суеты портовой

фыркает и в дыхало гудит.

Песня есть у этого кита,

да не та у песни частота –

без ответа родовы китовой

даль пуста, и глубина пуста…

Вот когда промолвишь: никогда.

Стынет океанская вода.

Выбросится нá берег в пустыне,

канет ли в пучине без следа?..

Так и мы не угадали код

в череде космических частот,

но, равно казанской сиротине,

стоит ли тревожить небосвод,

если человека от кита

отличает даже немота,

а иным даровано доныне

чуять слово уголками рта?

* * *

Стрижи, как будто хлопья сажи,

и хлопья сажи, как стрижи,

почти неразличимо схоже

закладывают виражи.

Кругом подвох, везде обманка –

ни в чём незыблемости нет:

едва уверился – на свет

уже является изнанка…

Но с приближением концовки

припоминается и то,

как мама зимнее пальто

сдавала для перелицовки

и как великие умы,

дивясь, разглядывали снимки

обратной стороны Луны –

совсем не тёмной половинки…

* * *

Как на осень лето поворачивает,

ходит ветер, груши околачивает,

молодые яблони трясёт,

золотые молнии пасёт.

И, как будто праведники с грешниками,

стукаются яблоки лобешниками:

тук да тук – разносится окрест,

точно урожайный блáговест.

А далече – бух да бух – заманивает:

Екатеринбурх грехи замаливает.

Азиатец, да коли алкал –

будет тебе, братец, колокол…

На махни да вдарь – а нам стесняться кого?

Мы без государя с восемнадцатого…

Как намёк на скорую судьбу –

пятнышко у яблока во лбу.

КАРАВАН АБДУЛ КАСЫМА

Великий визирь Абдул Касым Исмаил,

который жил в Персии в X веке,

никуда не выезжал без своей библиотеки,

состоявшей из 117 тысяч томов…

Интернет-легенда

Дорожки апельсинового сада

заря волною нежной окатила.

Настало утро, и Шахерезада

дозволенные речи прекратила.

К тяжёлому движению готовы,

перетирая палочки полыни,

отдали сыромятные швартовы

навьюченные корабли пустыни.

Раскачиваясь медленно и мерно,

как если бы причисленные к сану,

они до Нишапура или Мерва

по древнему ступают Хорасану.

А после снова в ногу понемногу

с такой же ношей, медленно и хмуро

пускаются в обратную дорогу

в Газни от Мерва или Нишапура.

Наделены терпением верблюда,

погонщики, усталости не выдав,

пройдут повсюду, тянется докуда

обширная держава Газневидов –

единую вобравшие повадку,

из чёрной грязи поднятые в князи,

обученные строгому порядку

мудрёных завитков арабской вязи…

Лишь мёртвый или пьяница не спросит,

упившись до погибели в кружале:

- Чей это караван? И что вас носит

туда-сюда-обратно по державе?

Сбрела с ума верблюжья вереница,

хозяин ли в неимоверном раже,

и что такого ценного хранится

в усердно сберегаемой поклаже?

- Велением великого визиря, –

ответит предводитель каравана, –

в тюках ни разу не перевозили

мы ничего для тела и кармана:

ни редкостные финики и фиги,

ни золота увесистые слитки,

а только книги, праведные книги –

мудрейшие пергаменты и свитки.

Наверно, правоверные вовеки

с тех пор, как землю солнце осветило,

не ведали крупней библиотеки,

чем у Абдул Касыма Исмаила.

Работа или псовая охота –

за господином следуя в дорогу,

построенный от алефа до йота,

мой караван подобен каталогу…

Веками над благословенным краем

грома гремели, буря голосила.

Сегодня больше ничего не знаем

мы про Абдул Касыма Исмаила.

Знать, предпочёл всевидящий Создатель,

чтоб он остался в памяти как книжник –

как почитатель слова и читатель,

и как библиотекарь-передвижник.

Поток тысячелетия неистов –

перебираю вроде казначея:

ещё который из премьер-министров

в историю вошёл за книгочея?

И добавляет в утреннюю ласку

немного лёгкой горечи досада:

похоже, удивительную сказку

не досказала нам Шахерезада…

* * *

Иные книги нынелетние,

нам возводимые в закон,

напоминают: мы – последние,

кто пишет русским языком,

рябые рыбины подлёдные,

огнеупорные кроты,

седые птицы перелётные,

свалившиеся с высоты…

Не коршуны, но и не голуби,

из-под земли или воды

мы пробиваемся сквозь проруби

и потаённые ходы.

И как дыханье ветряное,

глотаемое сгоряча,

нам слово однокоренное,

понятное без толмача.

ЫБ

Писателям Елене Габовой

и Петру Столповскому

На стенке дома в селенье Ыб –

лёгкая стайка летучих рыб,

как на волне или полотне.

Клёв невелик при большой луне,

где бы и взяться плоти плотвиц.

А, может статься, то стая птиц…

Дерево изнемогло во мгле –

в чёрном тепле на сырой земле,

но, как на будущее крючки,

неистребимы его сучки –

жизни добавка, души припёк

за прорастание поперёк.

Из потревоженной целины

не взращены, но возвращены,

это они на пытливый взгляд

против теченья плывут-летят,

крыльями связывая следы

неба, земли и большой воды.

Не на приманку и не в узде –

только на тонком стальном гвозде

держатся, чтобы не унесло

полой рекой поутру село

в купах черёмух и древних ив

и его имя чуднóе – Ыб.

* * *

Словно держа в голове ежа,

рыщем по белому свету счастья…

Если остался – не уезжай,

если уехал – не возвращайся.

Пусть железа разъедает ржа,

не сторожа мы кандальной части…

Если остался – не уезжай,

если уехал – не возвращайся.

Лишку елея родне не лей

и с неродными не жди затишья…

Если остался – не сожалей.

Если уехал – не возвратишься.

* * *

Ах, как молодая голова

верила, что Родина права –

до заглавной буквы величая!

Сотня вёрст воистину не крюк

тем, кто рос, не оттирая рук

от липучей смолки молочая.

В дальней глубине материка

облака парного молока

и поныне бродят хороводом,

и неистребимая река

по весне скалистые бока

снова обдирает ледоходом.

Но когда пластмассовой трубой

дуют про отчизну вперебой,

умная душа не шелохнётся…

Что ни имена и времена –

остаётся родина одна.

Только ей и верить остаётся.

* * *

Поменяла весна времена и цвета –

молодая листва на просвет золота:

невесомую дымку едва окропил

осторожною прозеленью хлорофилл.

Да не долгую пору она молода,

а покуда черёмуховые холода,

и ладони живой чешуи листовой

над землёю древесною и кустовой

непременно сомкнутся ступенью

между яростным светом и тенью.

Ибо всё в равномерном пути бытия

обращается снова на круги своя,

но – всегда в кулачке зажимая

лоскуток золотистого мая.

NOTRE DAME DE PARIS

I

Когда литая твердь расслабленно кипела

и ветер огневой сквозил из поддувал,

вселенский истопник в губительное пекло

живородящий дух упрямо подавал.

И стали мрак и свет в земле и атмосфере,

и стали каменеть натёки топких лав.

И прянули из тьмы неведомые звери,

но задних из неё не выхватили лап.

Передними вцепясь, могучи и жестоки,

подобны бегунам на старте, а пока

их спины и бока всего лишь водостоки,

и облака пока стекают с языка.

Покатится с небес лавина водопада –

земли не утопить, не придавить ко дну.

На каменном поду соборная громада –

тяжёлым кораблём, идущим на волну.

II

В жизни – коротко ли, долго ль –

все мы ходим по следам…

Николай Василич Гоголь,

у собора Notre Dame

очутившийся впервые

хоть и не под Рождество,

поминал, конечно, «Вия»

завершенье своего.

Вроде сравнивать неловко –

точно с бритвою топор –

деревенскую церкóвку

и заслуженный собор,

но разинутые пасти

во французской стороне

малоросские напасти

наморочили и мне.

Позабыв о Квазимодо,

я почти наверняка

ожидал под сенью свода

след бурсацкого мелка…

Утончённая натура

за нахальство извинит –

знаю: мир соединит

русская литература.