С Александром Гельманом наедине: к 90-летию легендарного драматурга

Анна Берсенева*

Трудно представить себе более тяжелый путь, чем тот, который пришлось пройти Александру Гельману прежде чем он получил не то что известность, но просто возможность заниматься письменным трудом — журналистикой, а потом и драматургией. Работа помощником мастера на чулочной фабрике, фрезеровщиком на заводе «Электроточприбор», диспетчером на строительстве нефтеперерабатывающего завода, служба во флоте… Сколько молодых людей забывали на таком пути свои неясные устремления к чему-то большему, чем позволяет повседневность! Александр Гельман не забыл и не отказался от них.

По прочтении эссе «Детство и смерть», которым начинается книга, становится понятно, какими глазами смотрел на свою жизнь мальчик из бессарабского местечка после того, как провел три года в гетто. С этим опытом сравнить нечего.

«До войны я видел только одну смерть, одного мертвого человека. Потом за одну зиму я увидел десятки, сотни мертвых людей, в том числе мою маму, моего брата, мою бабушку, мою тетю, ее мужа и их сына, моего дядю и его жену и их сына… Смерть не просто присутствовала в моем детстве — смерть гуляла по моему детству как полная хозяйка и делала с моей душой всё, что ей было угодно, я даже толком не знаю и никогда не узнаю, что она с ней сделала. В нормальных, мирных условиях дети осознают неизбежность смерти постепенно, медленно, в течение ряда лет. Инстинктивно они стремятся пройти этот важнейший, опаснейший рубеж, это испытание как можно более осторожно. Душа ребенка осторожно, трепетно нащупывает путь достойного смирения со своей смертной судьбой. Как писатель, проживший всю жизнь в СССР, я хорошо знаю, что такое политическая цензура, с которой по мере сил боролся многие годы. Но существует и другая цензура — биологическая, когда сам организм — мускулы, мозг, нейроны, сама кровь препятствуют тому, чтобы человек узнал всю правду о себе. С этой цензурой надо бороться очень осторожно. Возможно, поэтому я и остерегаюсь разобраться до конца во всем, что произошло со мной тогда, в гетто. Я боюсь отмены биологической цензуры. Не исключено, что она скрывает от нас то, что непереносимо, что может убить».

По дороге в гетто первым умер новорожденный брат. Потом «мы оставили лежать на земле умирающую, но еще живую бабушку Цюпу. Она лежала неподвижно, беззвучно. С открытыми глазами. Ни остаться с ней, ни нести ее на руках (подводы уже не было) не разрешали. Охранники предложили два варианта: оставить лежать или пристрелить. Мама вытерла платочком грязь с морщинистого лица бабушки Цюпы, поцеловала ее, и мы ушли…». Когда, уже в гетто города Бершадь Винницкой области, умерла и мама, ребенок неделю спал на нарах плечом к плечу с ее мертвым телом. Из четырнадцати человек родни остались в живых двое — его отец и он сам.

После такого начала жизни Александр Гельман особенным образом понимал природу происходящего с человеком и обществом. И никогда не переставал об этом размышлять. Дневниковая запись, сделанная им 24 марта 2018 года, вопиет, тщетно требует, чтобы к его мыслям прислушались:

«Я всегда ощущаю себя в одном шаге от страшной беды — я всегда внутренне приспособлен к тому, чтобы снова стать таким, каким был тогда, в фашистском гетто. Это непреодолимая, неистребимая, жуткая готовность: если придется, я очень быстро снова привыкну и поведу себя смиренно — эта готовность образовалась в каком-то мерзком уголке души, по-видимому, восемьдесят пять лет назад, тогда, там, в Бершади. Я иногда даже хочу этого, — чтобы не питать никаких иллюзий относительно того, что я собой представляю, что представляют собой люди. Я никого и ничего не боюсь, но в то же время я готов смиренно снова стать рабом. Это не трусость, это жуткий опыт, полученный в детстве, когда душа мальчишки ничего не понимала, ничего не различала. В меня внедрился инстинкт раба. Я могу с уверенностью заявить: Чехов ошибался — раба по капле из души не выдавить. Мы обязаны знать, при каких условиях это с нами может произойти, и делать все необходимое для того, чтобы такие условия не могли наступить. Что это за условия? Это вседозволенность одних по отношению к другим. Когда одни люди считают себя вправе делать с другими людьми все что угодно. Это уже начинает происходить, это уже происходит в России. Только что, несколько дней назад, произошло тяжелое, повергшее меня в отчаяние событие: власти предложили рядовым гражданам патриотическую игру — придумывать красивые, запоминающиеся названия новым смертоносным ракетам, и тысячи наших соотечественников с энтузиазмом, весело, радостно приняли участие в этой игре, вовлекая в нее даже малолетних детей. Мы слишком далеко зашли в этих играх. Боюсь, их уже не остановить».

Важнейшее место в его размышлениях отведено еврейской теме. И не только в размышлениях, но и в стихах.

О смысле существования еврейского народа:

Возможно, нас уже давно не существует,

но мы настолько незаменимы на этом свете,

что нас все время выдумывают.

Существованье наше —

самое убедительное доказательство

существованья Всевышнего.

О его месте в этом мире:

Пророки предупреждали:

еврей должны быть готов

в любую погоду

перемещаться откуда угодно куда угодно, всегда оставаясь при этом

на том же месте в списке Всевышнего.

О его душе. О событиях его истории времен Антиоха IV Эпифана и Иегуды Макковея. О заповедях Торы.

Конечно, это не единственная тема стихов Александра Гельмана. Вот он пишет о шестидесятниках, вдребезги разбивая благостный стереотип Оттепели:

Мы дышали свободой,

которой не было,

она врывалась в нашу грудь

из глубин своего отсутствия, завораживала,

мы никогда не забудем ее, недосягаемую,

неистребимую.

Зло творило добро,

другого добра мы не знали,

кто вышел из этого пекла живым, глядит на себя и плачет.

Все пропущено через резкий, воспринимающий и создающий парадоксы разум автора и через его сердце таким образом, что ни одна банальность не просочилась через эти фильтры.

В книге собраны и воспоминания Александра Гельмана о людях, общение с которыми он относит к драгоценным явлениям своей жизни — о Виталии Гинзбурге, Олеге Ефремове, Элеме Климове, Анджее Вайде, Юрии Рыжове, Александре Володине, Марлене Хуциеве, Леониде Зорине.

Каждая мысль, выраженная в этой книге, независимо от формы выражения воспринимается как актуальная и непреходящая.

«Россия обладает огромной массой людей, готовых на всё ради ничего».

«Душа всегда к чему-то готовится: что-то совершить, о чем-то заявить, от чего-то отказаться, с чем-то смириться — прислушайтесь, к чему ваша душа сейчас готовится, это лучше знать заранее».

«Человек не должен стремиться быть полностью понятным себе и другим. Некоторая загадочность, неожиданность реакций, поступков делает человека забавным, интересным, привлекательным — при условии, что это не игра, а естественные проявления личности».

Олег Ефремов говорил, что пьесы Александра Гельмана становились утолением социальной жажды. Социальная жажда общества не иссякла с советских пор, когда по его пьесам «Протокол одного заседания» и «Мы, нижеподписавшиеся» шли спектакли по всей стране. И новая его пьеса «Альмар» о романе Маргариты Конёнковой и Альберта Эйнштейна позволяет утолить ту же жажду. Действие ее происходит в 1945 году, и социум, в котором живут герои, плохо приспособлен для любви — именно это делает ее актуальной.

Чего в книге Александра Гельмана нет совсем, это записного оптимизма. У него есть объяснение, почему это так:

«Мое поколение — одно из самых многоопытных в отечественной истории. Мы прошли через целый ряд жизненных школ. Мы научились превращать страх в источник вдохновения, в творческий порыв. Два раза мы прошли через школу ложных уверенностей. Мы обнаружили, что глупость и мудрость вполне уживаются в одной и той же человеческой голове. Мы узнали, мы осознали, какую большую опасность представляет собой глупость умных людей. Сгусток боли, стыда, беспомощности сжался, застыл. Не к кому сегодня обращаться, вот в чем дело. Все так сложилось, что постепенно становишься сам себе гражданином».

*18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЁН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ