Вечный бег по кругу: российская фантасмагория в прозе Дмитрия Стахова

Анна Берсенева*

Разнообразие и парадоксальность человеческих типов — заметная и привлекательная черта нового сборника рассказов Дмитрия Стахова «Коты и клоуны» (М.: Флобериум / RUGRAM. 2023). В его вышедшей одновременно с этим сборником повести «Свет ночи» (М.: Флобериум / RUGRAM. 2023) разнообразие становится фантасмагорией, а парадоксальность — мистикой.

В каждом из рассказов сборника «Коты и клоуны» автор демонстрирует умение давать краткие и яркие определения как характерам героев, так и, условно говоря, общему состоянию жизни.

«Сам удивляясь и других удивляя, Тебеньков сберег в себе то, что иные в тех же годах и положении безвозвратно теряют: пылкий был человек. А ещё Тебеньков — потому, наверное, что в юности долго присматривался: сделать бы жизнь с кого? — в возрасте зрелом сохранил втуне сонмище талантов» («Надежды и разочарования Кочешковой»).

«Скорбеть о безжалостности судьбы — неблагодарное дело. Судьбе ведь действительно больше нечего делать, кроме как кнопить, калечить и убивать. Пенять на нее — удел бездельников и трусов. Прочие принимают — или должны принимать — её удары стоически. Выросткевич не принадлежал к прочим, он был бездельником и трусом, причем трусом настолько откровенным и бездельником настолько неприкрытым, что никому и в голову не могло прийти, что Выросткевич таков» («Рука Крыкова и страдания Выросткевича»).

Собственно, и повесть «Свет ночи» начинается с деталей такого рода. С первой же страницы, с разговора главного героя с сотрудницей, читателя погружают в тот узнаваемый тип мышления, от которого этому главному герою, Антону Романовичу Шаффею, хочется выть:

«— Почему?

— Что — «почему»?

— Почему в областном центре все ходят в противогазах?

— Потому что на полигоне уничтожали химическое оружие. Его привезли из какой-то страны, не помню название. То ли на С, то ли на Л.

— Ирак?

— Может быть. Знаете, есть собачье противогазы, но не для всех пород, скажем — для французских бульдогов нет, а для немецких овчарок — есть, и они подходят для дворняжек, но вот для котиков противогазов, как и для бульдогов, не предусмотрели. Котиков жалко. А где ваши очки?».

Юмор и парадокс — естественные спутники такой повествовательной манеры, и на протяжении каждого рассказа довольно долго кажется, что ими-то дело и ограничится, а фоном их проявления будет до воя же серый быт. Так, два героя рассказа «Зачарованный портретом Долгозвяги Предыбайлов» встречаются самым банальным образом — у обочины дороги, когда машина «хозяина жизни» Амбиндера окатывает грязью «идеального охранника» Предыбайлова. Каждый из них, конечно, написан яркими мазками: «Предыбайлову просто надо было уехать с этой остановки, пусть до следующей, пусть до конечной. У него не было никакой цели. Не было даже цели жить дальше. Предыбайлов вступил в полосу полнейшего равнодушия. Равнодушия к жизни, к самому себе, к окружающим. С ним случалось всякое, но столь тотальное равнодушие охватывало его впервые. У Амбиндера целей была уйма, но их количество парализовало амбиндеровскую волю. Ему было невыносимо скучно и тоскливо оттого, что с минуты на минуту предстояло выбрать какую-то одну. Чтобы мчаться уже конкретно к ней. На выбор у Амбиндера не хватало энергии. Кто бы выбрал за него! Его захлестывало равнодушие, в этом он был близок Предыбайлову, с той лишь разницей, что равнодушно имел целей множество, а Предыбайлов был равнодушно бесцелен». Однако характеристики эти все-таки не выходят за пределы представимого. И даже когда выясняется, что у Предыбайлова имеется странное качество — он влюбляется не в живых женщин, а только в их изображения, — это тоже выглядит всего лишь чертой характера, пусть и несколько перверсивной чертой. Но, оттолкнувшись от этого обстоятельства, повествование постепенно преображается. Сюжет закручивается все более лихо, динамика нарастает, реалистичность исчезает без следа, а события уносятся в бездну невероятного вместе с персонажами, с которыми эти события происходят.

То же и в рассказе «Ужасные превращения Трясоумова»: главного героя без всякой его воли преображают в женщину, продают в малайзийский бордель, а потом снова делают мужчиной и возвращают домой, только вот оплатить это чудесное возвращение оказывается выше человеческих сил.

То, как написаны обе эти истории, да и не только они, подтверждает мнение издателя о своем авторе: «Самое интересное у Дмитрия Стахова — это эксперимент с жизненными ценностями и с возможностями литературы».

Среди возможностей литературы, которыми владеет Дмитрий Стахов, не только виртуозность невероятного, но и пронзительность простоты — человеческих чувств, отношений, судеб. В рассказе «Ветер с моря» таким пронзительным образом написан Бебка (Абрам), который работает на северокавказском судоремонтном заводе в бухгалтерии, так как тяжести поднимать не может после лагеря, куда попал за убийство особиста, оскорбившего его, фронтовика, после чего, отсидев, оказался единственным в семье, кто вернулся домой с целыми руками и ногами:

«Бебка любил борщ. Кроме того, он любил читать Майн Рида, ходить в кино и смотреть, как играют в карты. После возвращения из старых привязанностей для него остались только карты: из-за катара он мог есть только молочный суп, Майн Рида сожгли в первую же военную зиму, к тому же в лагере он начитался на всю оставшуюся жизнь, и печатное слово больше его не привлекало, а в кино не ходил из-за страха темноты».

В этом рассказе на простоту и ясность происходящего работают все детали повествования, причем они совершенно утрачивают фантасмагоричность, которую Дмитрий Стахов проявлял до сих пор:

«День тот выдался на редкость ветреный. К вечеру ветер заметно стих, пыль осела, стало жарко. В свете уходившего за горы рыжего солнца все вокруг было четким, насыщенным, пронзительным: начиная от кур во дворе, у которых, казалось, было видно каждое перышко, и вплоть до видневшейся за крышами домов на другой стороне улицы полоски моря, синей настолько, что хотелось зажмуриться, отвести взгляд».

В повести же «Свет ночи» в границах единого сюжета проявляется весь авторский повествовательный диапазон.

Антона Шаффея, экстренного психолога, работающего в некой серьезной государственной организации, командируют вместе с двумя коллегами в маленький провинциальный город для расследования психоза, который охватывает все большее число местных жителей: они воочию видят в общественных местах человека, который только что умер и был похоронен. Это учитель рисования Лебеженинов, человек, бывший оппозиционным активистом, а потом, разочаровавшись в политике, решивший просвещать народ по месту его проживания, то есть в совершеннейшей дыре. Просветительская деятельность, как и следовало ожидать, закончилась уголовным делом за якобы допущенную растрату, а затем и смертью сеятеля разумного, доброго, вечного.

Местный психолог считает возникшее по этому поводу наваждение следствием того, что госдеп США распыляет психотропные вещества ради проверки обороноспособности наших боевых рубежей. Коллега Шаффея, бывший шпион Извекович, «говорит о коллективном бессознательном, о том, что наши архетипы не допускают возможности того, что покойники встают из могил и покупают колбасу. Это нечто нам чуждое, наносное. Это чужие архетипы. Я помалкиваю, вопрос о подлинном и наносном один из самых скользких, хотя и хочется сказать, что архетипы не могут быть ни чужими, ни своими, только позволяю себе вставить — мол, покойник покупал не колбасу, а пирог с лимонной начинкой».

Может, провинциальный психоз вообще никого не заинтересовал бы, да городок, в котором он случился, является малой родиной премьер-министра, который некоторое время назад был президентом и вскоре должен снова им стать. По этому поводу местный губернатор говорит командированному экстренному психологу: «Мы движемся по кругу. Знаете это? По кругу, только по кругу и обладающие более высокой скоростью видят перед собой спины тех, кто стартовал раньше. Спираль придумали жидомасоны. У нас — надежный, проверенный круг. Я бы даже сказал — кольцо. Нам недостает решимости, но мы на верном пути.

— Подождите! Но люди не могу ходить по кругу! Люди…

— Антон Романович! Даже странно, что это говорю вам я, а не вы — мне. Во-первых, люди-то как раз всегда ходят по кругу, как лошаки. Люди на дух не выносят всякие там спирали, тем более — что-то устремляющее ввысь. Во-вторых, какие такие люди? Народ? Антон Романович, вы когда-нибудь видели народ? Ну, скажем, выходя на улицу? Меня выдернули с хорошей должности в Брюсселе, посадили в Совет федерации, потом сделали губернатором. Почему? Кольцо!

— Но я-то не здесь родился. Несколько дней назад я и знать не знал об этом городке.

— Нашему премьеру лучше других известно, кто где родился.

— Что вы хотите этим сказать?

— Не обязательно здесь родиться в буквальном смысле слова. Понимаете?».

Зная возможности писателя Дмитрия Стахова, не следует удивляться тому, с каким завораживающе фантасмагорическим размахом разворачиваются события в повести, как они приобретают мистический характер. Экстренный психолог Шаффей довольно быстро и вопреки заданию, с которым его отправляли в командировку, обнаруживает, что Лебеженинов действительно является жителям городка, а его тронутое тлением тело (это выясняется во время эксгумации, к которой местное начальство припасло осиновый кол) имеет вполне реалистичные признаки посмертных путешествий. Явление на этом фоне дьявола уже воспринимается Шаффеем как вполне естественное событие.

От булгаковского Воланда этот персонаж Дмитрия Стахова отличается не внешностью (поди-ка улови внешность дьявола!) и не поведением (по-человечески мелочным), а, если можно так это назвать, концепцией: «Таков уж мой удел — желая добра, творить зло. В этом мое отличие от вас. — То есть? — Людям свойственно иногда совершать добрые поступки и этого не замечать, но зло всегда творится сознательно. У меня все наоборот».

И разговор у Шаффея с дьяволом происходит тоже концептуальный:

«— Как мне к вам обращаться?

— Да как угодно! Душегубец, злодей, топчун, быстроскок. Шучу! Как ни обратитесь, всегда найдете отклик. Догадка посетила вас очень быстро. Пожалуй, даже слишком. И не опускаете глаза. Это удавалось немногим. Если перечислю — кому именно? — вы можете возгордиться. Впрочем, большинство было всё-таки самыми обыкновенными, никому неизвестными людьми. Когда-то я пытался уловить закономерность, но потом понял — её не существует. Вы ухитряетесь, — он делает широкий жест, все вокруг скрыты легкой, серебристой дымкой, словно отделены полупрозрачным занавесом, вокруг нас непроницаемая тишина, — вы ухитряетесь опровергать фундаментальные законы. Установленные, прошу отметить, не вами.

— Вы всегда в таком виде? Костюмчик, рубашечка. Вы всегда разговариваете так запросто?

— Нет, разумеется. Бывает, что я издаю страшные звуки. Останавливаю или ускоряю время. Искрюсь или пламенею. Являюсь в виде метеора, потока лавы, с мечом, как Валааму и его ослице. Оказавшейся умнее хозяина. Но что возьмешь с этих моавитян или кем он там был. Не помните? Одно совершенно точно — вы не бредите. Это не галлюцинация. Я могу прикоснуться к вам, и вы ощутите мое прикосновение, — он протягивает руку и дотрагивается до моего запястья.

Его холодные пальцы оставляют на моем запястье маленькие красные отметины. Я ощущаю легкое жжение.

— Мне не дано творить чудеса, воскресить Лебеженинова я не способен, но кого-то убить или отсрочить чью-то смерть могу. Когда-то я был послан разобраться с вашей завистью, но ничего с нею поделать не смог, и с тех пор застрял тут, в ваших дрязгах, хотя главной моей задачей всегда было напоминать о долге, заставлять ему следовать, отвечать своему предназначению, выполнять завет и тому подобное. Этот несчастный преподаватель рисунка, пошедший в народ оппозиционер, с которым вы разбирали смысл гимна Till we have built Jerusalem, ну и так далее и тому подобное, представляет собой угрозу установленному порядку. А мне предписано ещё и поддерживать порядок».

Возможно, психолог Шаффей догадался о подоплеке происходящего потому, что у него роду, в его крови и генах содержится то же, что в генах народа в целом:

«А вот с прадедом ошибочка: он был фармакологом, не фармацевтом, он изобретал лекарства, а не торговал ими, но в какой-то момент поменял направление, плюс на минус, минус на плюс, занялся ядами, ядовитыми газами, боевыми отравляющими веществами. Его лаборатория выпустила столько смертоносных смесей, что мало какая другая могла бы с нею сравниться. Порошки и растворы моего прадеда испытывались — уже в двадцатые годы, — на приговоренных к высшей мере и прадеду повезло умереть в начале тридцатых».

Такие вот бездны открываются в ничем с виду не примечательном городке. И такие вот последствия от этого предвидит психолог Шаффей:

«Всё негативное ходит парами, тройками, четверками, — говорю я. — Позитивное всегда длится недолго, оно единично. Оживший покойник это только начало. За ним, не важно — существующим, мифическим, последует нечто другое. Более удивительное, более страшное.

— Значит, мы должны ожидать манифестации ещё одного мифа? — спрашивает Извекович.

— Да, и он будет покруче, чем этот, — говорю я. — Надо быть готовым к манифестации мелких, для начала, чертей, а потом и самого князя тьмы. Но он появится не для того, чтобы собирать души грешников или подписывать кровью договора с теми, кто решит ему продаться. Он явится в огне и пламени, с мечом, и будет сечь, налево, направо, налево, направо, нале…»

Однако и догадка, и предупреждение повисают в воздухе. И не только потому, что они никому не нужны, воспринимаются как опасные и немедленно пресекаются сверху. Главное заключается в том, что названные Шаффеем последствия непредотвратимы, так как не устранены и даже не устраняются причины, которые к ним привели. Не потому ли Шаффей страдает смертельной болезнью, что его прадед занимался разработкой смертоносных смесей? И не по той же ли причине идет к смерти, впадая предварительно в массовый психоз, общество, которое движется по кругу и готово делать это бесконечно?

Впрочем, смертельна ли болезнь главного героя, Дмитрий Стахов не говорит наверняка. Возможно, его будущее еще не предрешено.

*18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЁН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ