В клетке советской реальности. Вышла книга диссидента Александра Гольдфарба

Анна Берсенева

Ученый-микробиолог, правозащитник и общественный деятель Александр Гольдфарб написал в своей книге «Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия» (М.: Новое литературное обозрение. 2023) о времени «холодной войны».

Сделал он это, чтобы «перехитрить „закон безжалостной игры“, донести до детей, внуков и последующих поколений подлежащий забвению мир, который был для меня столь же реален, сколь будет их жизнь, когда им доведется это читать. Не знаю, насколько это заинтересует всех остальных, но уверен, что моя целевая аудитория вспомнит меня добрым словом. Ибо я сам много бы дал, чтобы прочитать жизненный отчет, скажем, моей прабабушки. Но та, увы, обо мне не подумала и ничего такого не написала».

Чем отличался Сахаров от Солженицына

Советская его жизнь складывалась вполне благополучно: дед, крупный советский разведчик, хоть и был арестован в сталинское время, но выжил и вернулся домой после смерти Сталина, отец, ученый-биолог, работал в Институте общей генетики Академии наук СССР, сам он по окончании биофака МГУ получил работу в Институте Курчатова. Среда, в которой вращался молодой ученый, была, конечно, фрондерской, но подавляющее большинство юных фрондеров со временем становилось респектабельной советской элитой, начисто забыв о порывах молодости.

У Александра Гольдфарба получилось иначе. Решающим днем стало 30 мая 1970 года, когда во время международного симпозиума, который под председательством его отца проходил в Институте общей генетики, в зал вошел человек и написал мелом на доске: «Я, физик Андрей Сахаров, собираю подписи под обращением в защиту биолога Жореса Медведева, принудительно и беззаконно помещенного в психиатрическую больницу. Желающие подписать могут подойти ко мне во время перерыва или позвонить по телефону». Этот поступок стал не только потрясением для молодого ученого Гольдфарба, но и поворотом в диссидентском движении.

«Согласно метафоре Солженицына, советская жизнь была похожа на вязкую жидкость, в отличие от разреженной газовой атмосферы Запада, — пишет Гольдфарб. — Вы можете вращаться в газе сколько угодно, и это ни на что не повлияет. В вязкой же жидкости двинуться трудно, но если вы все же начнете вращаться, то увлечете за собой окружающие слои, и вскоре вся среда начнет кружиться вместе с вами. Сахаров двигался в вязкой среде и тянул за собой весь образованный класс».

И именно с помощи Сахарову в контактах с иностранными корреспондентами началась интенсивная деятельность Александра Гольдфарба как диссидента. Человек сильного ума и ясной совести, он понял, что побуждало Сахарова к правозащитной деятельности. Во время одного интервью с американским журналистом Андрей Дмитриевич что-то рассеянно рисовал на листке бумаги. Журналист попросил у него этот набросок, чтобы воспроизвести его в своем журнале. Сахаров с улыбкой отдал рисунок.

«Я посмотрел на рисунок: маска в виде черепа в короне на- электризованных волос, искаженная в агонии, как от удара током, с черными струйками, стекающими вниз и превращающимися в змеиные головы, — вспоминает Гольдфарб. — На заднем плане домино — символ неопределенности. „Боже, — подумал я. — Этот сюрреалистический продукт подсознания, душевный кошмар исходит от человека, который вложил апокалиптическое оружие в руки монстра! И теперь, отказавшись от богатства и привилегий, он из чувства морального долга рискует жизнью, чтобы помочь жертвам этого монстра. Какие мучения, должно быть, испытывает этот человек!“.

Александр Гольдфарб — современник одного из самых значительных споров в истории советского освободительного движения — между Сахаровым и Солженицыным. С присущей ему интеллектуальной точностью он объясняет в своей книге суть этого спора:

«Антидемократический сдвиг Солженицына окончательно сложился и, прозвучав в статьях и выступлениях, стал идеологией русского национального движения. В „Письме к вождям СССР“, опубликованном в 1975 году, которое для либеральной интеллигенции прозвучало как объявление войны, он объяснил, почему авторитарный режим подходит России больше, чем демократия: „…Так, может быть, следует признать, что для России [демократический] путь неверен или преждевременен? Может быть, на обозримое будущее, хотим мы этого или не хотим, назначим так или не назначим, России все равно сужден авторитарный строй? Может быть, только к нему она сегодня созрела? …Невыносима не авторитарность — невыносимы произвол и беззаконие… Пусть авторитарный строй — но основанный не на „классовой ненависти“ неисчерпаемой, а на человеколюбии».

О чем «безмолвствовал» советский народ

Чем обернется «человеколюбивый авторитаризм», к какому логическому финалу придет в России, станет понятно много позже, уже в XXI веке.

А в 70-е годы ХХ века Александр Гольдфарб все яснее сознает, что жить в несвободе не может и не хочет. Что в этом смысле представляет собою страна, в которой ему суждено было родиться, он особенно ясно понял во время поездок в Кострому, откуда родом была его девушка. И расшаркиваться перед «народом» в своей книге он не считает нужным.

«Благодаря Тане и поездкам в Кострому неведомая территория за пределами Москвы перестала быть для меня загадкой, а аморфная масса под названием „русский народ“ приобрела очертания. Картина, которая предстала передо мной, была весьма унылой. Этот народ очень хорошо подходил для индивидуального, задушевного общения, вдали от политических тем — и то лишь когда принимал тебя за своего. Но стоило ему объединиться в социальную общность более трех, как индивидуальная задушевность исчезала, а ей на смену приходила непредсказуемая стихия, грозная разрушительная энергия. Однако, когда эта грозная общность соприкасалась с властью, происходила иная метаморфоза — стихия тут же сдувалась в забитую и запуганную массу, покорную субстанцию полицейского государства, которую так точно обозначил Пушкин в последней строчке „Бориса Годунова“: „народ безмолвствует“. В костромском порядке вещей не было и намека на московское брожение умов: были лишь безмолвный народ и власть, им управлявшая».

Во время одной из поездок в Кострому Гольдфарб попробовал на рынке немытые ягоды и заразился брюшным тифом. Это привело его на лечение и карантин в московскую инфекционную больницу. Воспоминания о приобретенном там опыте написаны с блистательностью, которая вообще отличает эту книгу от многих воспоминаний о советской истории.

Соседями по палате оказались рабочий Николай и судья Илья. Узнав, что у студента есть приемник, они попросили его включить вражеские голоса, чтобы послушать о вторжении советских войск в Чехословакию. «Голоса» на русском языке глушились, поэтому Гольдфарбу пришлось переводить новости Би-би-си с английского.

«— Давно пора, — заявляет Николай. — Я когда в Венгрии служил в 56-м, мы в Будапешт входили, и если где на крыше снайпер, то мы из танка — бабах! И полдома нету.

— Чехи оказывают пассивное сопротивление, — продолжаю я, — сняли все дорожные указатели и названия улиц.

— Пассивное, активное, какая разница! Мы их, гадов, кормим, а они бунтуют!

Четыре дня спустя Би-би-си сообщило о демонстрации диссидентов на Красной площади в поддержку чехов. Пять смельчаков развернули плакаты «за вашу и нашу свободу» и были тут же жестоко избиты и увезены в КГБ.

— Молодцы ребята! — заявляет Николай. — Судья, на сколько тянет?

— 70-я статья, антисоветская агитация и пропаганда, до семи лет. Я бы их просто в сумасшедший дом отправил; нормальный человек на такое не способен.

— Какой же ты, Илья, зверь, — комментирует Николай. — Люди за свободу, а ты — семь лет, в сумасшедший дом! Не дай Бог, чтоб ты меня судил. А ты что скажешь, студент?

— Я скажу, что ты сам себе противоречишь, Коля. Вчера ты в венгров из танка палил, сегодня ты за свободу. Ты уж либо так, либо этак, а то сам в психушку угодишь.

— Умный ты очень, студент. Смотри, на воле судье не попадайся. А то он тебя сразу по двум статьям привлечет: и за агитацию, и за пропаганду.

На следующий день меня выписали. За пятьдесят пять лет, что прошли с тех пор, лица Ильи и Коли стерлись из памяти, но наши разговоры запомнились навсегда, став моим персональным символом взаимоотношений интеллигенции, народа и власти, запертых в общую клетку советской действительности, в которой я провел первую треть своей жизни».

По ту сторону «железного занавеса»

Требуя права на выезд, Гольдфарб попал в число евреев-«отказников», которым выезд из СССР был запрещен без объяснения причин. И тогда он решил, что должен повышать ставки: стать для советской власти врагом настолько опасным, чтобы она сочла, что его лучше выгнать из страны, чем в ней удерживать. О том, что альтернативным решением может стать его арест или убийство «в драке с хулиганами», как это было сделано, например, с писателем Юрием Домбровским, — он не то чтобы не знал, но не считал правильным это учитывать. Вообще, и в отказнические годы, и позже, когда тактика выезда сработала и он продолжил борьбу с советским режимом уже по другую сторону «железного занавеса», Александр Гольдфарб действовал с таким бесстрашием, что это чувствовали и его враги, и те, кто ему помогали. И именно бесстрашие в соединении с острым умом давало необходимый результат.

Еврейская тема, разумеется, занимает в книге Гольдфарба важное место. «С подачи Солженицына антисемиты в России утверждают, что евреи виноваты в большевистской революции, ибо среди ранних большевиков непропорционально много еврейских фамилий. Мой ответ таков: я согласен делить с русскими национальную вину за большевизм; это был совместный проект, в котором толика радикального еврейского мессианства сплавилась со стихией вековой русской дикости. В конце концов, и тем и другим пришлось дорого заплатить за этот симбиоз», — пишет он. Вообще же, по его мнению, когда Запад требовал от СССР права на свободный выезд для евреев, «речь шла, конечно, не только и не столько о евреях, сколько о принципах взаимоотношений государства российского со своим образованным классом, который воспользовался еврейской темой, чтобы продвинуть свои так называемые „западные“ ценности».

Тактика бесстрашия сработала. Выехав наконец в Израиль, Александр Гольдфарб написал и защитил диссертацию по микробиологии. Это не отвлекло его от правозащитной деятельности. Он помог австрийской невесте писателя Саши Соколова добиться, чтобы ее жениха выпустили из СССР. Заинтересовал нью-йоркского галериста творчеством художников соц-арта Комара и Меламида, после чего «очередь в галерею Фельдмана растянулась вдоль Мэдисон-авеню и обогнула весь квартал, а для поддержания порядка пришлось вызывать конную полицию. Репортаж с выставки и интервью с Комаром и Меламидом из Москвы заняли целую полосу в „Нью-Йорк таймс“ под шапкой „Сатирическое искусство, тайно вывезенное из России, выставлено на Манхэттене“. Когда год спустя Комар и Меламид перебрались в Израиль, они уже были мировыми знаменитостями».

И, главное, невероятным усилием Александр Гольдфарб добился, чтобы из СССР выпустили его отца. Это стало возможным в том числе и потому, что в противном случае КГБ пришлось бы признать: СССР занимается разработкой биологического оружия (а это именно так и было), поэтому на всякий случай не выпускает из страны и тех ученых-биологов, которые, как отец Гольдфарба, даже не имеет допуска к каким бы то ни было секретным сведениям.

То, что Александр Гольдфарб пишет о своем отце, создает невероятно яркий портрет человека бесстрашного (с войны он вернулся инвалидом) и порядочного.

Дед тоже был для него яркой и значимой фигурой. Тем более сильное впечатление производит история посвящения, предваряющего эту книгу.

Дело было вскоре после того, как Ельцин рассекретил материалы Катынского расстрела. Друг Гольдфарба, Владимир Микоян, сказал тогда о своем высокопоставленном дедушке:

«— Ты знаешь, мой дед… ведь я не верил, что он в чем-то виноват, пока своими глазами не увидел его подпись.

— Какую подпись? — не понял я.

— Под решением Политбюро о расстреле польских офицеров в Катыни. Берия написал докладную Сталину, а тот заставил их всех подписаться — и Молотова, и Ворошилова, и моего деда. Двадцать тысяч человек разом грохнули! И, как только я это увидел, я вдруг понял, что чувствовал это всегда… Просто гнал от себя.

Разговор происходил в Нью-Йорке, через несколько лет после развала СССР, где Володя навещал меня на кампусе Колумбийского университета.

— Вова, о чем ты говоришь? — сказал я. — Ведь пятьдесят лет прошло. Какое это имеет теперь значение?

— Боюсь, что это будет держать нас всегда, — ответил он».

Книга Александра Гольдфарба написана в момент «осознания истории, когда ты ощущаешь себя связующим звеном между прошлым и будущим и тебя охватывает желание объяснить внукам те смутные со- бытия, которые были реальностью для их прапрабабушек». Но есть у нее и еще одна важная цель, о которой как раз и свидетельствует посвящение этой книги — Елизавете Кузнецовой, которой автор никогда не видел.

Ее судьба оказалась пронзительным образом связана с Григорием Хейфецем, дедом Александра Гольдфарба. Тот был крупным советским шпионом, нелегалом во Франции, Италии и США, резидентом советской разведки в Сан-Франциско, одним из руководителей разведывательного обеспечения советского ядерного проекта.

«Для меня он был хорошим дедом, — пишет Гольдфарб. — Он подарил мне коллекцию марок и научил кататься на велосипеде. Благодаря ему я выучил английский и увлекся Америкой. Его карьера в Конторе закончились, когда мне было четыре года».

Но Лиза Кузнецова… Александр Гольдфарб восстановил ее биографию максимально подробно. В 27 лет она стала штурманом дальнего плавания торгового флота СССР. Во время Второй мировой войны судно, на котором она служила, подверглось бомбардировке японской авиации, экипаж спасли американские моряки, и 10 месяцев Елизавета Кузнецова провела на американской военной базе. Когда ее вернули в СССР, она снова была назначена штурманом и в этом качестве перевозила из США в СССР товары под ленд-лизу. Видимо, общение с американцами не прошло даром и незаурядный ум позволил ей оценить ситуацию с «врагами» — Лиза сошла с советского судна в Портланде и осталась в США. Вышла замуж за шофера такси, переехала в Сан-Франциско… Подполковник НКВД Хейфец похитил ее и переправил в СССР — на верную смерть.

«Скорее всего, она умерла, не зная, кто такой Гриша Хейфец, а для него та телеграмма в центр осталась незначительным эпизодом в череде более важных событий. Но в моей персональной ретроспективе Лиза Кузнецова навсегда вплелась в историю семьи. Когда я размышляю о делах моего деда, я думаю не о большевистской революции и не об украденной атомной бомбе, а о Лизе. Я хотел бы предъявить ее Грише, но, увы, он умер за семь лет до того, как американцы рассекретили „Венону“. И чтобы хоть как-то смягчить вину перед Лизой, я посвятил ей эту книгу, чтобы Гришины правнуки рассказывали эту историю своим детям».