Анна Берсенева, писатель
Но когда более десяти лет назад вышла в свет первая книга Алексея Моторова «Юные годы медбрата Паровозова», она поразила совсем другим своим качеством: пронзительной человечностью. Именно человечность делала ее необыкновенно живой, порождая и авторский юмор, и сам поток феерических историй о реанимации большой московской больницы, в которой в 80-е годы работал медбратом юный Паровозов. При этом истории, как нетрудно догадаться, были в большинстве своем суровыми, поскольку больница вообще и реанимация в частности не то место, которое располагает к веселью. Так что и юмор, и общее ощущение безупречной душевной чистоты были связаны именно с личностью автора. Что подтвердила и вышедшая вскоре вторая книга «Преступление доктора Паровозова», в которой юноша заканчивал мединститут, не утрачивая тех душевных качеств, за которые его полюбили читатели.
Обе книги теперь переизданы вместе с выходом нового сборника рассказов Алексея Моторова «Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова» (М.: Corpvs. 2021). И новая книга подтвердила, что источник добра в этом авторе неиссякаем. Алексей Моторов пишет на этот раз не только о больнице, но, кажется, просто обо всем, что ему запомнилось в жизни. Это как раз и создает тот каркас человечности, который проступает в любой теме Моторова и в любой среде, где происходит действие его рассказов.
Поскольку самое большое влияние оказывает на человека то, что случилось с ним в детстве, рассказы о детстве составляют немалую часть книги «Шестая койка». И тут становится очевидно, что увлекательность медицинских историй Моторова подпитывалась не столько интересом людей к тому, как их лечат, сколько авторским мировоззрением и умением облекать это мировоззрение в живую беллетристическую форму.
Немалую роль здесь играет присущая Моторову способность избегать пафоса. В рассказе «Свободу Луису Корвалану!» четырехлетний мальчик живёт с бабушкой в поселке под Подольском. Причем бабушка поселилась там из идейных соображений: «Как я понял позже, бабушка наша, пребывая в постоянном искреннем заблуждении, пыталась продолжать традиции народничества из ее любимых романов. Думаю, что поселок виделся ей этакой патриархальной деревней, населенной добрыми степенными крестьянами с их милой детворой. И, желая полностью слиться с ними, стать частью этой идиллии, бабушка изо всех сил приспосабливалась, старалась говорить на простонародный манер, и даже платочек себе повязывала, словно деревенская бабка. Беда в том, что жители рабочей слободки, годами не просыхающие, бьющие смертным боем своих жен, и близко не были похожи на героев столь почитаемого бабушкой Толстого».
За счет антипатетики, встроенной в самый стиль, особенно пронзительное впечатление производит эпизод, в котором старуха, наученная бабушкой грамоте, впервые в своей долгой и беспросветной жизни сама читает слово «картошка». Неудивительно, что такое потрясающее событие запомнилось ребёнку.
Но не надо думать, что истории этой книги благостны. В «Шестой койке» есть, например рассказ «Сертификат с желтой полосой» - о том, как «благодаря» жене дяди мальчику Алеше становится известно о гнусной составляющей человеческой природы. То есть сначала у Алеши появляется по поводу этих родственников лишь недоумение: «То, что про еду можно говорить бесконечно, я узнал лишь недавно. Раньше, когда мы жили с отцом и его родителями — бабушкой Людой и дедушкой Яшей, там все больше говорили про книги и фильмы. И мама тогда тоже говорила про книги и фильмы. А сейчас, видимо делая приятное дяде Лене и тете Люсе, она решила говорить исключительно про еду».
И только в финале, когда из случайно услышанного тетиного шепота мальчик узнает, что родственница за глаза не называет его иначе как «жидёнком», предстает перед ним неизвестная сторона жизни. Но самое главное заключается в том, что он, еще совсем ребёнок, понимает - надо изо всех сил сопротивляться тому, чтобы это стало для него всей жизнью: «До самого позднего вечера я бродил один по улицам, и только одно вертелось у меня в голове. Когда-нибудь, думал я, мне это удастся забыть. Не всегда крепкая память такая уж добродетель. Вот сколько лет уже прошло. Но все равно. Когда-нибудь».
Читатели, полюбившие смешные медицинские истории из жизни Паровозова, конечно, найдут их и в новой книге - уже зная, откуда идет подсветка человечности, которой они озарены. Это невозможно не понять по рассказу «Синхронный перевод». В отделении гемодиализа, в котором Паровозов некоторое время работает, чтобы «отдохнуть» от реанимации, лечатся жители братских союзных республик, в основном представители репрессированных и сосланных народов. Мама маленького пациента, из поволжских немцев, говорит Паровозову:
«- Знаете, а мы в Германию решили уехать. Вот только Валерку подлечим и уедем. Сейчас многие уезжают.
Я ничего не сказал. Но почему-то очень не хотелось, чтобы они уезжали. Белобрысый Валерка Грац и его мать.
Мы шли молча, только у поворота в холл первого этажа она произнесла:
— Старики рассказывали, в сорок втором, осенью, уже после того, как в Казахстан выслали, собрали их в бараке и объявили: если ваши Сталинград возьмут, всех расстреляем. А они не наши. Гитлер не наш. Мы в России двести лет жили, работали. Но с той поры старики решили детей не учить языку. Чтоб не выделяться. Я от бабки с дедом набралась, а вот Валерка уже не знает. Ну, даст бог, выучит еще».
Знание языка пригодилось Валеркиной маме в больнице: она одна сумела перевести анамнез больного старика-ливанца, говорившего кроме родного арабского только по-немецки. Печальной и чистой нотой завершается этот рассказ: «В Европе праздновали Рождество, на гемодиализе потомки депортированных народов погрузились в сон, в реанимации, куда я решил вернуться после зимних каникул, кипела работа, а в свете ночника старик-араб все сидел у кровати мальчика-немца и не отпускал его руку, боясь потерять того, кто помог установить эту зыбкую связь с миром. И Сталинград тогда устоял. И жизнь продолжалась. А за окном падал и падал тяжелый густой снег».
Рассказы Алексея Моторова имеют в русской литературе очевидную традицию. Некоторые ее проявления, может быть, есть у Чехова, но их не много. Главное же, что вспоминается сразу, это, конечно, булгаковские «Записки юного врача» со всей их простотой, чистотой, ясностью взгляда и слога. И с полным отсутствием цинизма.