Андрей Галамага: "И те, кому всегда везет,/ Всегда последними смеются"

Сергей Алиханов

В сентябрьском номере журнала «Москва» вышла подборка стихов Андрея Галамаги, и это прекрасный повод рассказать о творчестве поэта.

Андрей Галамага родился в 1958 году в Воркуте. Окончил Московский физико-технический институт и Литературный институт имени Горького (семинар Эдуарда Балашова).

Вышли поэтические сборники: «Из книги стихотворений», «Русские ночи», «Формула странника», «Кареглазый ангел», «В трех часах от Гринвича к востоку», «Поводырь».

Творчество отмечено Медалью имени И.А. Бунина «За верное служение русской литературе», Премией «Пушкин в Британии» (дважды). Лауреат фестивалей: «Русские мифы», «Интеллигентный сезон», «На семи холмах», «Центр Европы», «Степная лира», «Генуэзский маяк». Лауреат конкурсов: «Моя Москва», «Дороги фронтовые – узелки на память».

Член Союза писателей России.

Каждому стихотворению Андрея Галамаги присущ внутренний сюжет, целостность и композиционность, которые всегда обрисовываются и подчеркиваются соответствующими ритмико-синтаксическими ходами. Тонкая лирическая интуиция поэта придает его героям, персонажам и их человеческим характерам достоверность и современность.

Классические строфы, оказывается, вполне могут выразить и выражают всю палитру текущей проблематики подворотен, информационной забитости и зависимости. Поэт всегда находит просодические и интонационные возможности, чтобы актуализировать и привязать к текущему времени всю диалектику человеческих взаимоотношений. И выразить сегодняшние трагические смыслы, и вложить всю нашу неказистую жизнь в строфы высокого, а порой классическим стиля — и тем сильнее воздействие на читателя:

Привычка русская свой крест нести,

Ни исповедать, ни постичь ее, —

От ощущенья бесполезности

До состоянья безразличия.

Весь опыт прошлого ни разу нам

Не удалось принять за правило,

И руководствоваться разумом

Ничто нас так и не заставило...

И как бы ни досталось крепко нам,

Мы всё не ропщем тем не менее;

И в пику посторонним скептикам

Несем свое предназначение…

Поэт Валентин Устинов, с которым мне посчастливилось неоднократно лично общаться в ЦДЛ, сказал о творчестве Андрея Галамаги: «У каждого есть свой учитель в поэзии. У кого-то это Гумилев, у кого-то — Мандельштам, у кого-то — Цветаева. А у Андрея Галамаги учитель — Пушкин».

Учитель великий, строгий, всегда требовательный — даже через два столетия растит и воспитывает — и будет воспитывать во всех временах! — своих учеников — поэтов. С тем, чтобы в мире распадающихся связей — ученик Пушкина находил и восстанавливал, и облагораживал человеческие нравы. И тогда прошлое, лишенное основ и оболганное, пройдя через чистилище стиха ученика Александра Сергеевича Пушкина, обретёт в настоящем свою изначальную, исконную значимость, величие и ясность:

Мир замерзал. Но город, как ковчег,

Сквозь зиму проплывал напропалую,

Доказывая, — двадцать первый век

Не так уж страшен, как его малюют.

Я научился различать вполне

Понятия сомнительного толка.

Но всё, что было век назад в цене,

С тех пор не обесценилось нисколько...

Андрей Галамага любезно ответил на мои вопросы:

— Обычно поэты работают с композиторами — пишут вместе песни или мюзиклы. У вас есть прекрасные стихи о Ваших друзьях художниках.Связи поэтов и художников чрезвычайно важны, и глубоки, и плодотворны. Какое значение имеет общение с художниками для Вашего творчества?

— Дружба с художниками связывает меня с самого детства и по сей день. Я вырос в одном дворе с будущим выпускником «Строгановки» Андреем Агеевым. Помню еще в конце 70-х мои посещения общежития МВХПУ на Соколе и то, как я удивлял молодых художников рассказами про Павла Филонова, о котором тогда мало кто слышал.

Название моей третьей книги стихотворений «Формула странника» напрямую соотносится с названиями картин Филонова («Формула весны», «Формула петроградского пролетариата»). В книге три стихотворения посвящены основателю Школы аналитического искусства: «Формула Филонова», «Симфония Шостаковича» (название картины Филонова) и шуточное стихотворение «Филонов Павел был известный филантроп…».

Очень горжусь своей дружбой с прославленными академиками живописи братьями Сергеем и Алексеем Ткачевыми. Крепкая дружба у меня с Сергеем Лукониным, сыном поэта Михаила Луконина.

Трудно перечислить всех моих друзей-художников. Но нельзя не упомянуть талантливейшего, рано ушедшего (ему было всего 47 лет, он уже был член-корреспондентом Академии художеств) Григория Чайникова. После развода с очередной женой я остался без жилья. И Гриша, проводивший большую часть года на Академической даче имени Репина под Вышним Волочком, просто отдал мне ключи от своей мастерской на Большой Ордынке, где я прожил несколько счастливейших лет и где были написаны мои лучшие стихотворения, посвященные Москве.

Когда на юбилейной выставке в Академии художеств на Пречистенке я читал стихотворение «Памяти Григория Чайникова», расплакался даже его старший брат, человек отнюдь не сентиментальный.

Мои частые поездки на «Академичку» (как обычно называют Репинскую дачу) свели меня со многими замечательными художниками. И, поскольку я был единственным поэтом в этой компании, мне было лестно особенное внимание, прикованное ко мне.

Но дружба с художниками дает не только прилив творческой энергии и вдохновения. Это еще и неисчерпаемый лексический пласт, которым поэт может умело воспользоваться в своем творчестве.

Литературовед Лола Звонарева написала в предисловии к моей книге «В трех часах от Гринвича к востоку»: «Андрей Галамага умеет несколькими штрихами создать образ — образ любимой, образ города — Москвы или Парижа, Одессы или Ярославля, старой Риги или Венеции. Этому научился он у великих живописцев прошлого. Поэтому так естественен в его стихах профессиональный сленг художников — «лето начинало с подмалевка, // нанося неброские штрихи», «издержками сезанновского взгляда», «в неосязаемых пейзажах Босха», «прозрачные, как будто акварель», «краше ангела, увиденного Боттичелли».

Я бы добавил к этому строки из других стихотворений: «техника вымышленного офорта — // сухая игла, акватинта»; «потом, перекрестясь, нетронутые кисти // он окунал в лазурь, и в золото, и в ярь»; «небо над Москвой стянула осень // серым негрунтованным холстом»; «под свод, облитый кобальтовой желтью»; «масляный привкус Ван-Гога»; «ты строишь жизненный сюжет, // как в живописи — на эскизах»; «Пейзаж этот больше фламандский. // Вот Брейгель, типичный пример. // Подумаешь, кончились краски. // Остались бы уголь да мел!..»; «в углу — набросок на станке, // поверх — заляпанная простынь»; «он повертел сухую кисть, // как виртуоз, играя с нею» и многие другие.

Мои книжки иллюстрировали чудесные художники: Сергей Козаченко, Александр Резвяков, Александра Панина, Александра Ивойлова, Николай Козлов. Причем совершенно бескорыстно, в признание нашей дружбы.

Конечно, моя искренняя благодарность художникам, работавшим над моими портретами — Нине Шапкиной, Михаилу Смирнову, Константину Селезневу, Максиму Мухаеву.

И я всегда повторяю вдохновенные строки Николая Заболоцкого: «Любите живопись, поэты! Лишь ей, единственной, дано. Души изменчивой приметы. Переносить на полотно».

— В Вашем роду есть старообрядцы — им Вы посвящаете стихи. Восемьдесят процентов русских купцов и предпринимателей были старообрядцами — над этой темой работают ученые в Российском экономическом университете имени Г.В. Плеханова — https://alikhanov.livejournal.com/1625979.html Николай Клюев — поэт старообрядец. Русских старообрядцев — а диаспора их по всему миру огромна! — зовут сейчас вернуться в Россию — на историческую родину. Могут ли поэты вложить свои души и голоса в решение этой проблемы?

— Я очень дорожу своим прямым родством с русскими старообрядцами. Прапрадед Меркурий, упомянутый в стихотворении «Моя Вятка» это не выдуманный персонаж, а действительно мой предок. Отца моей бабушки Марьи Васильевны, моего прадеда, звали Василий Меркурьевич, а его родного брата – Аристарх Меркурьевич. А ведь это очень близкое родство! И звучат эти имена для меня, как музыка.

Мне кажется наиболее важной и насущной задачей на сегодняшний день — каким-либо образом прийти к полноценному литургическому общению чад старообрядческой Церкви с канонической Русской Православной Церковью. Это возможно в первую очередь благодаря тому, что между РПЦ и старообрядчеством нет догматических разногласий, а лишь канонические.

Однако здесь возникают объективные сложности, связанные, главным образом, с неоднородностью старообрядческих течений (даже если не брать в расчет совсем уж раздробленное беспоповство). И всё же хочется верить, что соединение в лоне единой Церкви достижимо и рано или поздно, усилиями РПЦ, РПЦЗ и доброй волей старообрядцев, осуществится.

Что же касается призывов к возвращению старообрядцев из рассеяния на историческую родину, в Россию, то, я считаю, в первую очередь неплохо бы поинтересоваться у самих старообрядцев, проживающих сегодня за рубежом: хотят ли они возвращаться? Не думаю, что ответ будет однозначным. Учитывая, что старообрядческие общины вполне справляются с сохранением не только религиозной, но и бытовой самоидентификации, для многих из них вопрос возвращения вообще не стоит. Иначе говоря, для них это стало бы не возвращением, а расставанием с обжитым местом и путешествием в неведомое. В любом случае старообрядцы, независимо от места проживания, остаются русскими и христианами.

Впрочем, для тех, кто пожелал бы возвратиться, двери всегда открыты. И нет сомнения, что приняты они будут с радостью и открытой душой, как родные братья.

— По определению академика Д.С. Лихачева, «процесс истории культуры есть не только процесс изменения, но и процесс сохранения прошлого, процесс открытия нового в старом, накопления культурных ценностей̆». Вашему творчеству и поэтике «процесс открытия нового в старом» очень свойственен. Родовые корни осеняют Ваше творчество, характер рода отражается в Вашей лирике — как Вы этого достигаете?

— Не зря в русском языке слова род, родина и народ — однокоренные. Нет ничего важнее для творчества, для поэзии в первую очередь, чем чувство сопричастности к тысячелетней родине, к своим предкам, ко всему русскому. Как афористично выразил эту связь А.С. Пушкин — «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам».

Мой отец, потомок запорожских казаков, любил повторять фразу из старого кинофильма: «Мы русские люди! Чай, про нас слыхали?»

Ещё не так давно нам усиленно пытались внушить: «гордиться тем, что ты — русский, это всё равно, что гордиться тем, что ты родился в четверг». Сколько же неприкрытого цинизма в этой фразе. Значит, гордиться тем, что ты немец, британец или американец — не зазорно. И только русским почему-то в этом отказано.

Более свежий пример. По центральному телевидению анонсирован документальный фильм «30 лет России». Вот как это прикажете расценивать? Кому-то, кажется, очень хотелось бы, чтобы мы навсегда забыли о своих уходящих в глубь веков корнях, превратились в таких вот Иванов, не помнящих родства.

И тут, как случалось всегда на Руси в смутные времена, люди творчества — писатели, поэты, художники — возвращают нас к истокам, не позволяют растерять и распылить духовное богатство, накопленное за всю русскую историю.

Мне иногда задают вопрос: «Вот ты любишь Россию, ты патриот. А в чём проявляется твой патриотизм?» Да, я избегаю споров и полемик. Нет у меня на это дерзновения. Но я делаю то единственное, что умею по-настоящему. Я пишу стихи. И стараюсь делать это совершенно. И никто, сколько я знаю, из моих читателей не был разочарован моим творчеством.

Параллельно хочу заметить, что любовь к своему, родному дарит возможность понять, постичь, посочувствовать не только ближним, но и дальним. Не случайно Ф.М. Достоевский в своей знаменитой Пушкинской речи говорил о всемирной отзывчивости русского народа.

И самое главное, творческие люди в ответе перед всем миром за свой народ и за свою родину. Мне приходилось не только бывать, но и жить за границей. Причем в словенской глубинке, на границе с Италией в Северных Альпах. Друзья спрашивают меня: «А как там люди относятся к русским? Не к туристам (с ними всё понятно: приехали, деньги потратили и уехали), а к русским вообще». И я на это отвечаю: «Обо всех сказать не могу. Но каждый, с кем мне пришлось повстречаться, я уверен, на вопрос: как он относится к русским, – ответит: Русские? Русские самые замечательные! У нас тут был один… Вот в чем разгадка («Гамлет» Шекспир)».

Венеция навсегда близка русским поэтам и Андрей Галамага, сдерживая сердечное волнение, читает стихи о Венеции, видео: https://youtu.be/AvVuBwXXkeA

О творчестве поэта вышло много статей и исследований.

Лола Звонарева — литературовед, критик, доктор исторических наук написала: «Текучесть времени, его конечность глубоко чувствует лирический герой стихов Андрея Галамаги: нам передается его трепетное ощущение потока мгновений, проходящих через каждого из нас.

Энергичная, деятельная натура Андрея Галамаги отказывается соглашаться с печальной предопределенностью краха романтических надежд на вечное счастье и расставанья с любимой. И, хотя мотив неумолимой судьбы — один из центральных в этой книге стихов, её лирический герой ставит своей задачей уберечь любимую и свое чувство от забвения самым традиционным для русского писателя образом — увековечить их в золотых клетках своих тонких и страстных стихов. Для лирического героя... крах любви — это крах мироздания».

Петр Чекалов литературовед, доктор филологических наук, анализирует: «Андрей Галамага почти полностью во власти классических традиций... Стихи Галамаги, как правило, равностопны... обычно поэтическая строка совпадает с графической, но порой стих получается изломанным, как музыка Шнитке. Форма привносит осязаемую нервозность в решение темы не дождя даже, а его предчувствия… форма и содержание слиты воедино и одно дополняет другое.

Галамага с равным успехом пользуется как точной, так и неточной рифмой. При этом неточная чаще всего приходится на нечетные строки, а точная — на четные, что обеспечивает наибольшую четкость созвучия в завершающей части строфы.

Андрей Галамага внимателен к звукописи, к инструментовке стиха, подтверждением чему выступает точность, уместность, востребованность неологизмов свидетельствуют о до конца раскрывшемся потенциале автора. И вся эта разномастная лексика сцепляется, взаимодействует, гармонизируется в едином речевом потоке, где каждое слово независимо от своей стилевой окраски занимает свою, предопределенную поэтом замыслом нишу, образуя в конечном счете единый, но своеобычный стилевой колорит.

Андрей Галамага — мастер, вошедший в лета зрелости, его перу подвластны и сложные формальные конструкции, и разнообразные метрико-ритмические модификации, и тонкие душевные коллизии, и изящная инструментовка, и богатая разностилевая лексика».

Инна Ряховская — поэтесса, филолог, научный редактор энциклопедической литературы, делится: «Русский европеец, Андрей Галамага уверенно освоил пространство мировой культуры, впитал её ценности, чувствует себя своим и родным в любом европейском городе, оставаясь русским «до мозга костей». Москва — главная его любовь, его стержень и, если можно так сказать, становой хребет, нашей столице посвящена целая книга прекрасных стихов... Любовь к Москве, к России у Андрея — сокровенная, очень интимная, абсолютно чуждая пафосности… Искренность, открытость, совершенство поэтической формы, пластичность и гибкость ритмики, музыкальность и прекрасные, точные, часто неожиданные рифмы — отличительные черты его поэзии.».

И вот эти стихи для наших читателей:

* * *

Спешить – и не достигнуть цели,

Сражаться – и не победить.

Жить – на пределе, но на деле

Так жажду и не утолить.

Любить – до дна, не зная меры,

Не оставляя про запас.

Креститься – с безрассудством веры,

Так – словно бы в последний раз.

И в час, когда тебя к ответу

Трубящий ангел вознесёт,

Поднять глаза навстречу Свету

И поблагодарить за всё.

* * *

Привычка русская свой крест нести,

Ни исповедать, ни постичь её, –

От ощущенья бесполезности

До состоянья безразличия.

Весь опыт прошлого ни разу нам

Не удалось принять за правило,

И руководствоваться разумом

Ничто нас так и не заставило.

Но мы стоим перед напастями,

И перед силой не пасуем мы;

И разве тем грешны отчасти мы,

Что каждый раз непредсказуемы.

И как бы ни досталось крепко нам,

Мы всё не ропщем тем не менее;

И в пику посторонним скептикам

Несём свое предназначение.

Мы просим силы и усердия,

Чтобы с пути не сбиться крестного,

У Серафима и у Сергия,

У Пушкина и Достоевского.

И в битве, где бессильно знание,

За нас судьба – святая схимница;

И воздаянье ждёт нас на небе,

И не пройдёт, и не отнимется.

* * *

Юрию Константиновичу Баранову

Мы успели родиться на шестой части суши –

На восток до Камчатки и до Кушки на юг.

Мы умели смеяться и играть без игрушек,

И не всякого сразу допускали в свой круг.

Мы сбегали с уроков на футбольное поле;

Мастерили ракеты из конфетной фольги,

И таинственный запах бертолетовой соли

Ни химчистки, ни стирки одолеть не могли.

Мы не ждали послушно, когда стукнет шестнадцать,

И на взрослые фильмы пробирались в кино.

Мы с пелёнок учились ничего не бояться

И не верить, что будет – чему быть суждено.

Мы чуть свет выбирались из постылой постели,

Каждый день продлевая хоть на крохотный час;

Мы быстрее взрослели, потому что хотели

До поставленной цели доходить каждый раз.

Мы от края до края по земле колесили,

От Карпат до Байкала всё нам было – своё.

Мы страну, где родились, называли Россией

С большим правом, чем нынче называют её.

Где-то строились башни, где-то рушились стены;

Мир дробился на части и кроился по швам.

Мы сумели не сгинуть через все перемены,

И, кому было трудно, шли по нашим следам.

Мы ни совесть, ни веру никогда не попрали.

Что нам новый порядок или старая власть.

Если мы в этом мире до сих пор не пропали,

То, уж будьте надежны, нам и впредь не пропасть.

ПЕЙЗАЖ

Полмира объехав без дела,

Поймёшь, что полжизни отдашь

За русский пейзаж чёрно-белый,

Берёзовый зимний пейзаж.

На дальнем пригорке деревня,

Сороки пустились в полёт,

А рядом, меж редких деревьев

Охотник с собакой бредёт.

Петлянье дороги окольной,

Следы лошадиных подков;

И тёмный шатер колокольни

На фоне сплошных облаков.

Мой друг, путешествий любитель,

Меня перебьёт, в простоте.

Он где-то подобное видел.

В Германии? в Польше? в Литве?

Пейзаж этот больше фламандский.

Вот Брейгель, типичный пример.

Подумаешь, кончились краски.

Остались бы уголь да мел!..

В Антверпене не был я в жизни

И спорить теперь не готов.

Но вдруг этот Брейгель Мужицкий

Был родом из наших краёв?

Согласен, что это абсурдно.

Но что, если я не один?

Вдруг так же считают подспудно

Датчанин, француз или финн?..

Уютно чернеют домишки,

Со снежной зимою в ладу,

И чёрную шайбу мальчишки

Гоняют на белом пруду.

ПАМЯТИ ГРИГОРИЯ ЧАЙНИКОВА

Известно, бедность не порок.

Кушетка, стол, стакан, окурки;

Обитый дранкой потолок

С проплешинами в штукатурке;

В углу – набросок на станке,

Поверх – заляпанная простынь.

Мы с ним сошлись накоротке

В конце невнятных девяностых.

Я ошивался день-деньской

В лиловой сигаретной дымке

В художественной мастерской

У церкви на Большой Ордынке.

Мы не вели пустых бесед.

Когда под сорок за плечами,

Скучнее нет: вопрос – ответ.

Мы больше, помнится, молчали.

Он не искал чужих похвал.

И хоть судил довольно строго,

Но сам, похоже, понимал,

Что был художником от Бога.

Я пропадал на два-три дня,

Но появлялся вновь исправно;

Мне было лестно, что меня

С собой он принимал на равных.

Его мазок дружил с мазком,

Как будто в лад слагались ноты.

Мне вдруг подумалось тайком:

Где мой портрет его работы?

Мы дружим с лишком восемь лет,

Ну, чем я, собственно, рискую.

И я однажды, осмелев,

Спросил об этом напрямую.

Он повертел сухую кисть,

Как виртуоз играя с нею.

«Успеется, не торопись;

Чем позже, знаешь, тем ценнее.

Я ожидал такой вопрос

И сам не раз об этом думал…»

Но не случилось, не сбылось.

В начале осени он умер.

Не в нашей власти воскресить

Ушедшего. Но вот что странно,

Я не могу его простить

За то, что он ушёл так рано.

Я б не обиделся, клянусь,

Из-за какого-то портрета.

Но, кажется, пока я злюсь,

Он с нами остаётся где-то.

Войдёт, и сразу стихнет шум.

Он скажет: «Смерть была ошибкой!»

И улыбнётся сквозь прищур

Своею вечною улыбкой.

ДВЕ ТЫСЯЧИ СЕДЬМОЙ

Снег порциями опускался вниз,

За уцелевшие цепляясь листья,

В отчаянье смягчить антагонизм

Крестьянина и автомобилиста.

Мир замерзал. Но город, как ковчег,

Сквозь зиму проплывал напропалую,

Доказывая, – двадцать первый век

Не так уж страшен, как его малюют.

Я научился различать вполне

Понятия сомнительного толка.

Но всё, что было век назад в цене,

С тех пор не обесценилось нисколько.

Стремиться к цели, голову сломя,

И умереть от старости в постели…

Нет, чтоб из-за любви сойти с ума

Или за честь погибнуть на дуэли!

Смерть оказалась мне не по уму,

Ума я мог легко лишиться сдуру,

Но уцелел. Возможно, потому,

Что слепо был привержен Эпикуру.

Снег опускался вниз, не торопясь,

Никак не добираясь до итога;

И к ночи над Москвою разнеслась

Неясная воздушная тревога.

Сгущалась мгла, скрывая без следа

Весь город – от Лефортово до Пресни;

И граждане сновали кто куда

От головокружений и депрессий.

И только, не задетый кутерьмой,

Пёс-поводырь вёл за собой слепого.

Так наступал две тысячи седьмой

По счету год от Рождества Христова.

НОЧНЫЕ ВЕДЬМЫ

Памяти девушек 46-го Гвардейского

авиаполка посвящается

Напрасно вы нас ведьмами прозвали.

Вам ведьмы сроду были нипочём;

Столетьями легко вы побеждали,

Пытая их железом и огнём.

Зря скалите озлобленные пасти,

Всё будет по-другому в этот раз;

Железо и огонь – не в вашей власти,

Теперь они обрушатся на вас.

За каждое земное злодеянье

Вы приговорены нести ответ.

Мы девушки – небесные созданья,

Но для врага – страшней ста тысяч ведьм.

Нас голыми руками не возьмёте,

Когда, прожекторам наперекор,

Бесшумно мы на бреющем полёте

На цель заходим, заглушив мотор.

Кто сманит нас благополучным раем?

На восемьдесят бед – один ответ!

И даже если в небе мы сгораем,

Тем, кто за нами, – пролагаем след.

Бессильны ваши ненависть и злоба.

Мы тут, мы там, вокруг – со всех сторон.

Хоть не сомкните глаз, глядите в оба,

Мы наяву – ваш самый страшный сон.

И вам нигде не отыскать спасенья, –

Забившись в щель, ползком иль на бегу.

Нет, мы не ведьмы, мы – богини мщенья,

Не знающие жалости к врагу.

ЧЕРНОГОРСКАЯ ЛЕГЕНДА

Полумесяц потонул в заливе,

Померцал и в глубине исчез.

До чего же ночи здесь красивы.

Чуть колышется прибрежный лес;

Ослепительно сияют звезды,

Дышит влагой терпкая трава;

И звенит ночной прозрачный воздух,

Как натянутая тетива.

Память на случайности горазда,

В прошлое стучится наугад.

Черногорцы тут стояли насмерть

Полтысячелетия назад.

Было так, – когда незваный кто-то

В вольный край дерзал войти с огнём,

Просыпался неприступный Котор,

И святой Покров лежал на нём.

Испокон веков не имет срама

Тот народ, что верою богат;

И на месте разорённых храмов

Воскресали краше во сто крат.

Час настал, сошлись клинки из стали,

До глубокой ночи длился бой;

Огненные звёзды заблистали

И скрестились в небе над водой.

И тогда, от злобы обессилев,

В первый день Великого поста

Полумесяц потонул в заливе,

Побеждённый силою креста.

ТИШИНА

Дождь неуклюже накрапывает,

Воздух пронзительно тих;

Редкое небо проглядывает

Меж облаков кучевых.

Роща скромна, словно девственница,

Галок и тех не слыхать;

Молча берёзы советуются,

Как бы им день скоротать.

За ежевичною изгородью

К шёлковой ели прильну.

Лишнего слова не выговорю,

Чтоб не спугнуть тишину.

Русь-недотрога – награда моя,

Вдруг невзначай в тишине

Тайна твоя неразгаданная

Чуть приоткроется мне.

МОЯ ВЯТКА

Русь склонить под рукою владычней

Порешил патриарший престол.

Мои предки, чтя древний обычай,

В те поры уклонились в раскол.

Непокорные старообрядцы

От гонений скрывались в скитах

И осели по землям по вятским,

Не продав свою совесть за страх.

Не сломили их беды и бури,

Жизнь вилась над избою дымком;

Ведь не зря мой прапрадед Меркурий

Основательным слыл мужиком.

Век бы жить им, молясь да не хмурясь,

Обустраивать дом свой ладком.

Только видишь, как всё обернулось,

Когда грянул нечаемый гром.

Не спасла моих прадедов Вятка,

Тут уж поздно – крестись не крестись;

Те, кого не смело без остатка,

Кто куда по Руси разбрелись.

Жить по чести, случалось, непросто, –

Хоть умри, а душой не криви, –

Но всегда выручало упорство,

Что у каждого было в крови.

Хотя я не бунтарь бесшабашный, –

Не буяню, интриг не плету,

Не усердствую в спорах, – однажды

Мне становится невмоготу.

Не по вере – по жизни раскольник,

Не терплю самозваную знать;

Что поделаешь, вятские корни

Всё – нет-нет а дают себя знать.

Хоть с сумою – да что-нибудь стою;

Предкам-старообрядцам под стать –

Я всегда шёл дорогой прямою,

А упрямства мне не занимать.

Жизнь качала, трясла и кружила,

Но дорога казалась гладка,

И текла в переполненных жилах

Заповедная Вятка-река.

ВЕТЕР

Зябкая позёмка змейкой юркой

Вьётся так, что спрятаться нельзя.

В крохотном Каретном переулке

Суматошный снег слепит глаза.

Вышедшие из дому некстати –

Задирают вверх воротники;

Школьницы, спешащие с занятий,

Наглухо укутаны в платки.

Будто бы неслыханная сила

Светопреставлению виной;

Кажется, всю землю застелило

Плотной полотняной пеленой.

Но чуть-чуть ладонью заслониться,

Бросить взгляд в полуденную высь,

Сквозь заиндевевшие ресницы –

Солнца луч откуда ни возьмись.

И, не веря своему везенью,

Молча, очарованный стоишь, –

Не пурга похоронила землю,

Просто ветер снег сдувает с крыш.

ДУЭЛЬ

От чистого сердца – до чистого снега

протянут багряный рассвет; без огня

Клонится свеча; в предвкушении бега

Конь пробует землю; на хрупких санях

Ямщик дожидается, тускло уставясь

На вытаявший из-за сосен кружок,

В котором колышется, вширь разрастаясь,

Продрогшее небо. Как будто прыжок

Готово уже совершить из укрытья

На свадебный поезд; и кто-то седой

По склону взбегает с недюжинной прытью

И тут же, склонившись, трясёт головой,

И сыплется иней. И всё это длится

От силы какой-то десяток минут.

И снег под ногами скрипит и искрится,

И чёрное тело вдоль речки несут.

* * *

Солнце всходит, словно из-под пытки, –

Хоть бы и вовек не рассвело.

Город, обносившийся до нитки,

Растерял последнее тепло.

День проходит, начерно набросан;

Стынут листья в сквере на Страстном.

Небо над Москвой стянула осень

Серым негрунтованным холстом.

Полчаса до полного коллапса.

Нет бы от снарядов или пуль, –

Мир как будто сдуру наглотался

Противозачаточных пилюль.

День устал мечтать о брачной ночи,

Холостой рассвет, пустой закат.

Только ветер вкрадчиво пророчит

Неисповедимый снегопад.

И часу неведомо в котором,

Над бесплодной осенью смеясь,

Первый снег под бархатным покровом

Скроет город от нескромных глаз.

* * *

Нечаянно родившись заново,

Я снова начал этим летом

Читать Георгия Иванова

И спать с невыключенным светом.

Таилась в оболочке будничной

Непредсказуемого завязь;

По сретенским невзрачным улочкам

Мы шли, ладонями касаясь.

Там, где случайного прохожего

В урочный час не чаешь встретить,

Лучей причудливое крошево

На нас раскидывало сети.

Жара под крыши горожан гнала;

Но ты, без преувеличенья,

И в зной казалась краше ангела,

Увиденного Боттичелли.

И облака – благие вестники –

Струились высью голубою

От Сухаревки до Рождественки,

Благословляя нас с тобою.

ПАРИЖ

Москвою снова правит листопад.

Почти тысячелетие подряд

Усталая листва под ветром сохнет.

Пускай непритязателен, но храбр, –

Берет палитру с красками октябрь

И сурик густо смешивает с охрой.

День-два – и город тяжело узнать;

Едва ли это можно оправдать

Издержками сезанновского взгляда.

Он был замысловат, лукавый галл,

Но сам себе при этом он не лгал,

И, стало быть, его винить не надо.

Париж всегда был тайной под замком,

И всё ж казалось, – нас туда пешком

Вела географическая карта.

Уж за семь лет с тобою как-нибудь

Небрежно мы преодолели путь

От Крымской набережной до Монмартра.

Там тот же листопад во всей красе;

Но все под дебаркадером д’Орсе

Предпочитают черпать впечатленья.

А я, набрёв на игроков в шары

На пятачке у сада Тюильри,

Был счастлив, как участник приключенья.

Я смог припарковать «Рено» на спор

У самой базилики Сакре-Кёр,

Как будто выиграл пари на тыщу.

Сведя на полушепот разговор,

Мы не спеша с тобой прошли в собор,

Кощунственно не подавая нищим.

Перед тобой рассеивалась тень;

Степенно, со ступени на ступень

Ты восходила, словно королева.

И верилось, что мир – неразделим,

И нас хранит Саровский Серафим,

Как нас хранит святая Женевьева.

Через три дня, на праздник Покрова

Нас будет ждать осенняя Москва,

Дождливых улиц дрожь и ветер колкий.

Но вновь Парижем станет воздух пьян,

Когда с тобой нас позовет Сезанн

К Цветаевскому дому на Волхонке.

* * *

Она сидела и скучала,

Откинувшись к диванной спинке,

И из салфеток вырезала

Восьмиконечные снежинки.

Подрагивал огонь огарка,

И было не до разговора.

Лишь ножнички сверкали ярко

Из маникюрного набора.

Так длилось с полчаса примерно.

Она вставать не торопилась.

Я никогда не знал наверно,

Что на уме её творилось.

Чему-то молча улыбалась,

И, как рождественская сказка,

Прекрасней ангела казалась

Согревшаяся кареглазка.

Рок, над которым был не властен,

Я пробовал умилосердить,

И бесконечно верил в счастье,

Как верит праведник в бессмертье.

О, Боже, как я был беспечен,

Мне было ничего не надо

Кроме сошедшего под вечер

Рождественского снегопада.

Снежинки кружевом бумажным

Стелились по полу лениво,

Как в фильме короткометражном

Из довоенного архива.

Понять, что происходит с нею,

Я всё пытался сквозь потёмки.

Но становилось лишь мутнее

Изображение на плёнке.

И я сознался, что навряд ли

Смогу остановить мгновенье.

Едва мелькнув в последнем кадре,

Она исчезла в затемненье.

* * *

Я проиграл. Но я ещё живой.

А коли так, я всё-таки уверен,

Последний бой – останется за мной.

И значит – я сдаваться не намерен.

Проходит всё, сказал Экклезиаст.

Но я себе позволю усомниться,

Ведь я борюсь не за себя – за нас,

И мне простится лёгкая ехидца.

Я преклоню колени в честь твою

В преддверье неизбежного сраженья,

Ведь лучше быть поверженным в бою,

Чем выжить, испугавшись пораженья.

Смысл – не в победе. Но и не в судьбе,

Не в том, что кажется неотвратимым;

И не во мне, и даже не в тебе,

А в том, чтобы любить – и быть любимым.

И пусть я буду обречён, и пусть

Умру заложником чужих решений,

Но я твержу упрямо наизусть:

Боящийся – в любви несовершенен.

Пусть все, кого любил и с кем дружил,

Советуют – смирись, остынь, расстанься.

Я проиграл. Но я покуда жив.

И значит – до последнего не сдамся.

КЛОУН

Не умыт, не брит и хмур;

Мать забыв родную,

Бывший клоун Артур

Пьёт напропалую.

Весь разбит, как инвалид;

Мрачно бредит пенсией.

Пьянство – всё, что роднит

С клоунской профессией.

Был азарт, был талант,

Хоть никем не признан;

Разменял по кабакам

Да по антрепризам.

Постарел не у дел;

Но работать – вот ещё!

Он ни в чем не преуспел

На гражданском поприще.

Ледяная полынья

Тянет – не отцепится.

Где друзья, где родня,

Где жена, в конце концов?

Он пойдет в шапито

На гору Поклонную

И, чтоб не видал никто,

Поклонится клоуну.

А потом – вернётся в дом,

Будет пить из горлышка

И рыдать за столом

У себя в Черёмушках.

* * *

Распорядок в небесах нарушен,

Я такого не припомню мая;

Мелкий дождь изматывает душу,

По стеклу полосками стекая.

Продержись, бывало и похуже,

Может быть, просвет вот-вот забрезжит.

Это кажется, что жизнь снаружи

Никогда уже не будет прежней.

По́вода отчаиваться нету;

Что за вздор – глазеть в окно с тоскою,

Словно солнце не светило летом,

Словно снег не выпадал зимою.

Станем собирать себя по крохе,

Чтоб не распылиться на осколки.

Я сварю для нас две чашки кофе

И достану Лермонтова с полки.

Хрупкий мир в окне на время вымер,

Всё живое дождь согнал под кровлю;

Значит мы обречены на выбор, –

Выбор между смертью и любовью.

Просидим за книгой до рассвета, –

Только бы лукавый не попутал, –

И увидим, как упрямый ветер

Разгоняет облака под утро.

* * *

Рифма, как проклятие,

Помыкает нами;

Грешное занятие –

Говорить стихами.

Со строки не спросите

Подлинного дива.

Надоело до смерти

Говорить красиво;

Гладко – да не искренне,

Ладно – да не право.

Мыслимо ль об истине

Говорить лукаво?

Пени наши, жалобы –

Что свеча на стуже;

Время не бежало бы,

Было б только хуже, –

Не понять до старости

Самого простого:

Благ – кому достало сил

Не сказать ни слова,

Благ – кто, проникая вглубь

Смысла, а не слога,

Мог, не размыкая губ,

Говорить для Бога.

ВЕЗЕНИЕ

Кто на иронию горазд,

Кто не рисуется фальшиво,

Тот убеждался много раз,

Везенье – признак позитива.

Кто не страшится прогореть

В игре, в которой куш не мелок,

Тому не скучно даже средь

Интеллигентских посиделок.

Удобно плыть по воле волн,

Везде вести себя по форме

И исповедать эталон –

Мол, конформистом быть комфортней.

А тот, кому доступна суть,

Кто благ не ожидает втуне,

Тот запросто готов рискнуть,

Уверенный в своей фортуне.

Не каждый, кажется, поймет, –

Те, что смогли пройти по грани,

Предвидели на шаг вперед

И никогда не проиграли.

Живут как будто за троих,

Чем вызывают подозренье,

И недолюбливают их

За неизменное везенье.

Но всё, чего недостает,

Судьба подносит им на блюдце;

И те, кому всегда везет,

Всегда последними смеются.

УСАДЬБА

Солнце июльское нынче особенно злое.

Нас не смутить. Мы отправимся в путь поутру.

Тула, Москва и Орёл изнывают от зноя;

А в Лутовинове – рай, несмотря на жару.

Тает дорога, вот-вот уж приехать пора нам;

Только чуть-чуть потерпеть – на несчётной версте

Светлые контуры стройного Спасского храма

За поворотом возникнут во всей красоте.

И неожиданно необратимое время

Вспять потечёт и волной увлечёт за собой,

Где неподвижная сень двухсотлетних деревьев

Нас от несносного солнца укроет листвой.

Скрытой тропинкою среди кустов и кореньев

Неторопливо уйдем с проторённых аллей;

Может быть, этой тропинкой влюбленный Тургенев

Савину в сад уводил от докучных гостей.

Тут ей в подарок поднёс драгоценные серьги;

Трелью своей соловей отозвался вдали.

Савинский пруд обогнув, добредём до беседки,

Где признавался писатель актрисе в любви.

Кажется, будто при нас это происходило;

Но не хватает лишь малости: вот бы узнать,

Вот бы услышать, какие слова находил он,

Чтобы красавице чувства свои передать.

Знаю, признанье его не остыло поныне,

Пусть своей цели писатель вполне не достиг.

Вспомним Ивана Сергеевича и подымем

Полные рюмки – за русский свободный язык.

ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК

В известном городе большом

Совсем недавним прошлым

Между соседями тишком

Жил человек хороший.

Не худощавый, не толстяк,

Не грешник, не святоша,

Неторопливо, просто так

Жил человек хороший.

Ни разу не был уличен

Ни в пьянке, ни в дебоше;

И все сошлись на том, что он

Был человек хороший.

Он не читал ученых книг,

Решив – себе дороже;

Пусть он успехов не достиг,

Но человек хороший.

Ему талантов не дал Бог,

Благих желаний тоже;

Пусть никому он не помог,

Но человек хороший.

О нем весь двор судил-рядил,

Но порешили проще:

Раз никому не навредил,

То человек – хороший.

Однажды он глаза смежил,

Все вкратце подытожил

И умер, словно и не жил,

Тот человек хороший.

Твердили на похоронах,

Что он не вынес ноши

И вот безвременно зачах,

А человек – хороший.

С тех пор, друзьями позабыт,

Знакомыми заброшен,

На дальнем кладбище лежит

Тот человек хороший.

Жизнь заново не проживешь,

Не переменишь кожи.

И не поймешь, – а был хорош

Тот человек хороший?

* * *

Его стая для славы растила,

Он привык побеждать. Но теперь

Кровь сочится в траву, и насилу

Рыщет по лесу раненый зверь.

На мгновенье он выпал из круга,

И, стыдливо потупив глаза,

От него отвернулась подруга,

От него отказались друзья.

Только смерть где-то рядом, все ближе

Шаг за шагом. Чего ожидать?

Он матерый, он знает, как выжить.

Он не знает, зачем выживать.

Лишь мучительно чует, что это

Исключительно волчий вопрос,

И пока не получит ответа,

Он не сможет бороться всерьез.

На границе звериного лога

Он приляжет на хвойный настил.

Он поверил бы в волчьего Бога,

Если б тот за него отомстил.

Он не станет зализывать раны,

Гнать страдание, гордость и стыд,

И умрет оттого, что упрямо

Пораженья себе не простит.

НАРКОЗ

Из коридора доносился гомон,

Врач за спиной завязывал халат;

А я лежал на операционном

Столе под светом в десять киловатт.

Сестра, как прима из кулис на сцену,

Впорхнула; нет, скорее, подплыла.

Я помню, как легко входила в вену

Оранжевая бабочка-игла.

Но то ли что-то не сложилось, то ли

Меня не брал их фенобарбитал,

Я, потеряв все проявленья воли,

Сознанье до конца не потерял.

Я слышал, как сквозь радиопомеху,

Забавный писк, переходящий в бас;

Но мне, признаться, было не до смеху,

Во всяком случае, не в этот раз.

Сейчас меня разрежут, делом грешным,

А там уж расстараются вовсю.

Я попытался крикнуть безуспешно:

Постойте, подождите, я не сплю!

Но действие задумали с размахом;

Созвали весь, что есть, медперсонал,

И то, что я кричу, борясь со страхом,

Никто не слышал, и не замечал.

Я понимал, дела мои пропащи.

Но, господа, мне нечего терять!

Извольте помнить, кажется, пока что

Здесь не анатомический театр;

И я не исполнитель главной роли,

Чтоб потешался каждый ротозей.

А нож тем временем входил без боли,

И становилось во сто крат страшней.

Я им грозил (мол, вы меня не злите!),

Не выказать стараясь слабины;

Но чувствовал, что сам я здесь, как зритель,

И на себя гляжу со стороны.

Я больше не был неделимым целым;

Как будто через точечный разрез

Душа случайно разлучилась с телом

И где-то обретается окрест.

Мой дух кружил беспомощно снаружи

И сам с собою приходил в разлад.

Я погружался в первобытный ужас,

Как предки миллионы лет назад.

Под свод, облитый кадмиевой желтью,

Заклятья возносились по слогам;

Меня, казалось, приносили в жертву

Загадочным языческим богам.

Но тени отступали друг за другом,

Когда разрушился последний круг,

И таинство, творимое хирургом,

Соединило душу, плоть и дух.

Что ж, коль на то пошло, то взятки гладки;

Не важно – волшебство иль ремесло.

Но врач задумчиво снимал перчатки,

Как будто видел, что произошло.

Наутро он зашел в палату снова,

Велел сестре меня перевязать.

Мы с ним не перемолвились ни словом,

Хотя обоим было, что сказать.

И то, что знали мы, запанибрата

Нас не свело. Нам было ни к чему.

Он лишь исполнил клятву Гиппократа.

А я был жив, благодаря ему.