«Снег Мариенбурга»: Григорий Злотин написал и издал книгу будущего

Анна Берсенева. писатель

В современной русской литературе не часто появляются произведения, вызывающие у читателя одновременно радость и растерянность. Книга Григория Злотина «Снег Мариенбурга» (М.: Издательский проект «А и Б». 2021. Иллюстрации Петра Перевезенцева) - как раз такая редкость. Жанр ее определить не просто. Это не разделенный на главы роман и не сборник рассказов - хотя бы потому, что в книгу входят и стихи, и драматургические тексты. Может быть, отчасти подходит рабочий термин из сферы кинопродюсирования: Григорий Злотин создал вселенную. В этой вселенной, как и положено, своя география, история, пантеон героев, хронология событий и даже орфография.

Вселенная называется Курляндией, и «создал» не в полной мере означает «придумал». В помещенный в конце книги «Краткий экскурс в историю, географию и генеалогию Курляндии» входят вполне энциклопедическая информация. Только вот отличить ее от информации вымышленной невозможно ни в этой справочной части, ни во всем повествовании.

Приводятся, к примеру, вполне реальные сведения: «Бурштын-берег, нем. Bernsteinküste: название балтийского побережья в зап. части Земландскаго полуострова в Малой Литве (см. «Литва, Малая»). Знаменит благод. богатым месторожд. бурштына (янтаря) в окрестностях г. Пальмникен. Неподалеку находятся тж. известные курорты Раушен, Кранц и Нойкурен (см. «Нойкурен»)». И немедленно в той же энциклопедической части возникает: «Ключ, кашгарский (тж. синьцзяньский): прибор, употребляемый в прикладной философии. Служит увековечению дорогих сердцу воспоминаний, мест былого счастия и проч. Состоит из двух частей и требует для работы не менее двух хранителей».

Вся эта книга искрится вымыслом, мерцает тайнами, и фантасмагории - сюжетные, исторические и географические - то и дело возникают в ней. Вот к одному из героев, Лепусу, являются некие гости. Он открыл «окно, выходившее во двор-колодец невзрачнаго доходнаго дома, где Лепус нанимал квартиру в три маленькиe комнатки, мухобойкой отмахнулся от банкира и двух-трех продавцов недвижимости и с отвращением промямлил: «Ну, что ж, приходите тогда, что ли». <…> По крайней мере к этому времени стало очевидным, что оба посетителя вполне прозрачны. Хотя с некоторых ракурсов они выглядели довольно плотными в своих серых облачениях, но теней не отбрасывали и не мешали разсматривать рисунок на обоях, даже когда стояли у стены. Лепус насторожился. Его длинные уши, покрытые белою шелковистой шерсткой, тут же вытянулись, заострились и даже повернулись в сторону передней, где продолжался шелест и тихая возня». После того как гости-волки (а они в этой книге населяют Курляндию в силу исторических причин) съедят ушастого хозяина, автор сообщит, что «Глашенька, вполголоса бранясь, замывала кровь на паркетном полу, точно никакого Пал Андреича не было».

А, так это пародия! - воскликнет читатель, разумеется, узнавший аллюзию на набоковскую «Защиту Лужина». И будет не прав. Да, приметы пародии в самом деле рассыпаны по всему тексту. Так, в Митаве 1928 года ее комендант генерал фон Трота беседует по телефону: «Йа, йа, Кемска во-олёст». Но это лишь подтверждает, что автор считает необходимым иметь в своей вселенной всё. Если одним из персонажей является мешок («Как и всякое живое существо, мешок, оказавшись в замкнутом пространстве, начинает суетиться. Ему нет нужды, что клетка просторна и светла. Как бы ласково ни принимала его неволя, мешок тут же принимается судорожно искать выход. (Разумеется, вы прекрасно понимаете, что я говорю только о полных мешках.) Изловить мешка нетрудно. Tрудно его приручить»), то почему не появиться в этой россыпи и камешку пародии?

«Снег Мариенбурга» - это и не стилизация. Николай Заболоцкий, как переводчик знавший цену приему, не случайно. заметил, что стиль и стилизация не одно и то же, и холодная стилизация приводит к искусственности речи. Здесь же читательское сознание отказывается считать искусственным и холодным такой, например, фрагмент:

«Бывали мгновения (весившие века), когда мнилось, что за тонкою стеной быта хоронится главное. В некоторыя такия минуты эта стена представлялась ему не толще занавесочной кисеи, и сквозь нее непрестанно лился мягко-желтоватый октябрьский свет. Если однажды в пору ранней осени — когда в городах над рельсами трамвая загорается надпись «Осторожно — листопад!» — Вам доведется пройтись по отлогим холмам стараго прибрежнаго сосняка, и Вы станете пристально глядеть на чуть шевелящияся, живыя колонны этого охряного света, прерывно ниспадающаго из-за скрещенных ветвей на теплый хвойный ковер, то Вы сразу же поймете, отчего ребенку и впрямь верилось, будто Та Сторона — не за горами».

Или такой:

«Деревья, накануне еще коралловые в матово-сером небе, теперь стояли все в слезах и блестели, мокли и блестели, готовые выстрелить почками при первом же знаке весны».

Но что же это за произведение такое?

Издатель Илья Бернштейн придумал для книги Григория Злотина изысканный и неожиданный облик: авторский текст снабжен не только вдумчивыми иллюстрациями Петра Перевезенцева, но и материалами zoom-конференции, в ходе которой литературоведы и критики обсуждают заранее присланный им для чтения текст. Материалы этого обсуждения можно прочитать в предисловии и послесловии, а можно и послушать, воспользовавшись помещенным в книге кюар-кодом. Книга будущего, одним словом.

В этом обсуждении проявилось все, что характерно для современной отечественной литературной критики.

И снобизм: Григорий Злотин живет в Лос-Анджелесе, а поскольку «параллельная» русская литература в диаспоре якобы так и не возникла, ему ничего другого-де не оставалось, как придумать альтернативную реальность.

И здравый смысл: смешно считать периферией какое бы то ни было место на том основании, что там нет нас, и назначать какую бы то ни было литературу мейнстримной во времена глобализации и осознания индивидуальных ценностей в культуре.

Литературовед Михаил Павловец во время обсуждения заметил:

«То, что было второстепенным, чем-то попутным, вдруг приобретает сверхзначимость. И читатель, чье тщеславие и самооценку принято лелеять, вместо поглаживаний получает подзатыльники! Выясняется – братец, а ты же ведь не знаешь этого ничего! Хотя все это было тут, рядом... Ты знаешь, где она, Митава, например? Или как раньше назывался Алуксне? И эта миссия книжки, мне кажется, одна из самых привлекательных и интересных. Но именно она же и оказывается на пути «Снега» к «широкому читателю»: книга не льстит, она ставит довольно тяжелые задачи, рассказывая о том, чего ты не знаешь и чем не интересовался».

Илья Бернштейн, как раз хорошо знающий описываемые места, видит еще одно важное обстоятельство, связанное с этой книгой: здесь «очень сужен диапазон туристических впечатлений. Холодное море, небогатая растительность – мох да сосны, не очень интересная еда... Всё – звук, цвет, запах, вкус – приглушенное и монотонное. То есть здесь все предназначено для путешествий вовнутрь, все способствует сосредоточению. Думаю, что явно или подспудно это тоже обусловило злотинский выбор».

Можно предположить, что автор посмеивался, слушая все предложенные толкования. Свое «заявление о намерениях» он, впрочем, тоже сделал. Образ снега Мариенбурга, давший название книге, несколько раз возникает в ней:

«Путь исчез. Снег, снег Мариенбурга, сухой и черный, и горький, словно чай с пеплом, кружился над ним. … О пепле писем, о кончине слова, Сошедшего в немой янтарный свет. … Снег века тает, как речной туман»…

Ну а чтобы читатель не забыл о литературных ориентирах, последняя строка злотинского текста извещает, что кураторы тома отобрали иллюстрации (а книга снабжена и прекрасными старыми фотографиями) из коллекции, находящейся «в особняке господаря на Копысском Подворье Митавы, что в Ґерцог-Эрнст-Штрассе, напротив посольства Касталии».

Что ж, читатель, можно надеяться, счастлив наблюдать за тем, как - в Касталии ли, в Курляндии ли - литературная игра становится явлением литературы.