Константин Комаров: "Ни о чём ничего не узнают, если я обо всём не скажу"

Сергей Алиханов

Константин Комаров родился в Екатеринбурге в 1988 году. Окончил Филологический факультет Уральского Федерального университета имени Б.Н. Ельцина.

Публиковался в журналах: «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Нева», «Урал», «Дети Ра», «Новая Юность», «Вопросы литературы», «Звезда», «Бельские просторы», «День и ночь», в альманахе «Антология современной уральской поэзии», на сетевом портале «Мегалит», на многих других ресурсах Сети.

Автор поэтических сборников: «На ощупь иду», «Одни под одеялом», «От времени вдогонку», «Безветрие», «Невеселая личность», сборника критических статей «Быть при тексте».

Творчество отмечено премиями: журналов «Урал», «Дети Ра», «Нева», «Вопросы литературы», «Шары».

Призёр поэтических конкурсов «Критерии свободы», «Мыслящий тростник», финалист премий «Дебют» и «Лицей».

Член Союза российских писателей и Союза писателей Москвы.

Поэзия Константина Комарова возникает и живет среди бытовых подробностей, приземленных, типичных, примелькавшихся, и вовсе не стоящих даже обычного, а не то что поэтического внимания. Унылые эти подробности порой кажутся симулякрами. Все узнаваемо, напрямую соотносится с реальностью, и строфы составляются из вдруг промелькнувших в памяти, полу-осознаваемых временных обрывков, чуть ли ни со спастическими душевными болевыми ощущениями.

И на фоне этой обыдлости — малозаметные, и от того еще более ранящие душу и поэта, и читателя, житейские трагедии, происходящие вовсе не в каком-то там экзотическом замке Гельсингфорс, а прямо тут, по дороге с колдобинами — в булочную. Эти бесконечные «маленькие трагедии» генерируем мы сами, сами же их и проживаем, и теперь об этом же читаем стихи.

Поэт и те люди, с которыми он делит, так сказать, речевую, а потом текстовую общность, как раз и есть негероические герои печальных событий, и во всей их безысходности, все же описанные с юморком. Никакое воображение здесь не нужно, все совершенно адекватно и даже эквиритмично — то есть в стихе соблюдается даже ритм уличных происшествий и встреч. После долгого и тесного, душного коммунального времяпровождения, или комфортного сидения возле ящика в однушке, ритм, конечно, незамысловатый. А адекватный «понятийный язык» только подчеркивает идентичность и бытования, и текста.

Просодия полузвучаний, обрывков, полутонов, и вдруг до глубины цепляющая, - во всей душераздирающей пастельности и цветовой, и смысловой гаммы:

На третьей остановке от тебя

я был с автобуса за безбилетность ссажен

и вышел в мир, бессовестно грубя

всем встречным, ну а ты осталась с Сашей...

под серым, кем-то высосанным небом,

лишенным даже оспинки огня,

и извинюсь, а ты пойдешь за хлебом:

без хлеба жить сложней, чем без меня…

Связи временные и пространственные, их возникновение и взаимовлияние, восприятие новых соотношений - тонкое и замечательное качество творчества Комарова. Выстраивание поэтических систем и интерпретаций дарует внимательному читателю его стихов новое чувственное познание окружающего мира:

Пространство сумерек кромсая,

сквозь плотную густую сталь

с небес идёт дождя косая

прозрачная диагональ.

И ей навстречу - световая -

из неопределённых мест

идёт диагональ другая

и образует с нею крест.

А ты гадаешь всё: при чём тут -

подкожную гоняя ртуть -

не те, кто ими перечёркнут,

а Тот, кого не зачеркнуть…

И все-таки, в первую очередь Константин Комаров представитель своеобычной и очень характерной уральской поэзия — видео:

https://youtu.be/-dH4MtepYqw

Творчество Константина Комарова породило множество статей и откликов.

Екатеринбургский поэт, земляк Константина и блогер, Гриш Тарасов признает: «Стихи помимо воли заставляют (чуть ли не насильно, но такому насилию, пожалуй, что, и порадоваться можно) припомнить чуть ли не весь Серебряный Век… но просодия, тем не менее, уникальная, своя, впрочем, не будь её, и поэта никакого не было бы. Ан есть. По факту и в наличии. И голос такой, что помимо воли читателя погружает читателя стихов в некий объёмный, чудесный по-своему мир, где реальность выхвачена чётко и метко, хоть и урывками…».

Наталья Усманова поэт, и прозаик анализирует: «Вожделенная материальность слова сохраняется, но речь уже идет о библейском Слове, которое было в начале всего. Мир — целостное великое стихотворение. Готового рецепта актуальной поэзии в книге Константина Комарова нет, но — не беда. В самом факте честного художественного обращения к больной теме больше новаторства, чем в десятках попыток молодых авторов вывести пост-постмодернизм посредством формальных экспериментов. Наступило время собирать разбросанные камни и вспоминать, что новое — хорошо забытое старое, хотя бы отчасти».

Алексей Котельников прозаик, поэт, журналист и редактор убежден: «Комаров предпочтёт гений поэту. Тем выше возможности и тем желанней безответственность. Но там, где поэзии нет – на каждом шагу, массово и ментально густо – Комаров ничем, кроме поэта или любой его ипостаси являться никогда не будет...».

В интервью нашему автору, поэту Юрию Татаренкову, сам Константин Комаров поделился:

«– Какие бы тяжёлые времена поэзия ни переживала, её жизнь продолжается – и слава Богу. Поэзия – язык в его предельном воплощении, в его лучшем состоянии. А язык – самоорганизующаяся и саморазвивающаяся система. Так что поэзия бессмертна… Дружба в классическом понимании между поэтами не то, чтобы невозможна… Для меня очень важно дыхание рядом, ощущение общего дела. Как бы я ни относился к некоторым поэтам, как бы ни была не близка чья-либо поэзия – я рад, что в это абсолютно непригодное для поэзии время люди пишут стихи! Не побоюсь выглядеть пафосным, но поэзия – миссия, служение...».

И стихи — результат этого бескорыстного служения.

* * *

Наплевать, что слова наплывают

друг на друга в усталом мозгу.

Обо мне ничего не узнают,

если я рассказать не смогу.

Но не в этом ирония злая

задыхания строк на бегу:

о тебе ничего не узнают,

если я рассказать не смогу.

Снова рифмы морскими узлами

я в бессонные строфы вяжу.

Ни о чём ничего не узнают,

если я обо всём не скажу.

* * *

Так ключи живут в кармане,

в гардеробе - пальтецо,

так обречены трамваи

на трамвайное кольцо.

Так сминают оригами,

так в тепле стлевает плед,

так снежинка под снегами

выплакала свой скелет.

Так снимают маску с маски,

так идут среди гурта,

так скрипят без всякой смазки

ржавые ворота рта.

Так безликое хилеет,

так влетает моль в плафон,

так диктуют ахинею

в ненадёжный диктофон.

Так в дыму мучном и тучном

пеленают пустоту,

так бухают, потому что

не горели на спирту.

Так терзают мыслей тюбик,

передёрнув на зарю.

Так не любят. Так не любят.

Так не любят - говорю!

* * *

Юрию Казарину

Двухцветной пешеходной зеброю

прозрачный путь пересекло

стекло, смесившееся в зеркало,

забывшее в себе стекло.

Но не поверенные алгеброй

слова ещё ищи-свищи

по тем краям, где крылья ангелы

распахивают, как плащи,

где звуки, что ещё не розданы,

скользят утраченным стихом,

не ярче дыма папиросного

в свердловском воздухе сухом,

и неба минного, минорного

им никогда не миновать,

ведь всё, что не поименовано,

им суждено именовать.

Губам не каждым тайно вверено,

как масло, растопить число,

чтоб дерево сквозь слово «дерево»

обычным чудом проросло,

чтоб снов серебряные вентили

вели к изнанке след витой

и чтоб дышала лунка светлая

в воде, измученной водой.

* * *

Пространство сумерек кромсая,

сквозь плотную густую сталь

с небес идёт дождя косая

прозрачная диагональ.

И ей навстречу - световая -

из неопределённых мест

идёт диагональ другая

и образует с нею крест.

А ты гадаешь всё: при чём тут -

подкожную гоняя ртуть -

не те, кто ими перечёркнут,

а Тот, кого не зачеркнуть.

И засыпаешь ненароком,

размалывая все мосты,

а тело чует за порогом

уже нездешние кресты.

* * *

Смотрели, и не моргали,

и видели свет и боль,

так режут по амальгаме

своё отраженье вдоль

и делают поперечный

контрольный святой разрез,

и волчьей и птичьей речью

напичкан кирпичный лес.

Да кто я, стихи диктуя

себе самому впотьмах?

Так первого поцелуя

боится последний страх.

Так плавится мозг наш костный,

на крик раздирая рот,

так правится високосный,

вконец окосевший год.

Так ночью безлунно-сиплой,

когда не видать стиха,

бесшумно на землю сыплет

небесная требуха.

По скользкому патефону

скребётся игла зимы.

И в зеркале потихоньку

опять проступаем мы.

* * *

Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,

Мне есть чем оправдаться перед ним.

Владимир Высоцкий

Я ухожу в начальное, в ночное,

в нечаянное чёрное окно,

немногие последуют за мною,

для многих не заманчиво оно.

А мой туда слепой направлен вектор,

я вспоминаю, как метал и рвал,

и всей неэффективностью аффектов

фиктивность жизни не перекрывал,

как шла она от ГОСТа до погоста,

вязала руки, скалила углы,

и лишь одно родное эпигонство

меня вжимало в грязные полы,

в бесполые меня толкало речи,

пустые, как соматика сама,

и довело теперь. И мне не легче,

что это горе - ох, не от ума,

а от безумия, простительно-простого

и сладкого, как пряники в меду.

Но пусть я буду переаттестован,

когда Ему долги сдавать приду.

* * *

На столе стоит холодный кофе.

Я уже давно не Холден Колфилд.

Да и дело тут не в кофеине,

Просто небо, как фильма Феллини.

Просто порастратил всю отвагу,

Просто стих уже не жжёт бумагу.

Просто ни братишки, ни сестрёнки,

Просто вековечны шестерёнки,

Что в часах друг другу зубья точат,

Мне уже не досаждая, впрочем.

Рвётся жизнь, как будто киноплёнка,

потому что рвётся там, где тонко.

Понемногу затихает тренье,

Зрелость уменьшает силу зренья.

Горло сипнет и поёт неверно,

Так всё и кончается, наверно.

Это арифметика простая,

Я спокоен, сам в себя врастая:

Всё, с чем к богу я приду с повинной,

делится на восемь с половиной.

* * *

Безветрие. Подайте бури мне,

ведь скоро мне не надо будет бури.

Мы с зеркалом играем в буриме,

оно со смертью жизнь мою рифмует.

Придуманные пляски на ноже

кончаются нелепей с каждой строчкой;

из знаков препинания уже

я всё дружней не с запятой, а с точкой.

Не те слова, мелодия не та,

что мне играла в беззаботном детстве:

в мои, кажись бы, скромные лета

почил уж Веневитинов чудесный.

Ещё чуток - и Лермонтова я

переживу, живучая скотина.

Мне скажут, что я жизнью провонял,

что стих мой - обезвреженная мина.

А далее Есенин там попрёт,

а дальше - Пушкин, Байрон, Маяковский,

и, не дай бог, вперёд меня помрёт

какой-то нежный верлибрист московский.

Но бог не даст. Он сдачи не даёт,

а стихотворство - вовсе не от бога.

Зажился я... на лестничный пролёт

пойду курну - убью себя немного.

О.М.

Такой тебе путь предначертан

твоей диковатой луной,

и снова в почётную Чердынь

твой поезд идёт ледяной.

Мальчишка. Мечтатель. Мучитель.

Молчанья сырого мясник.

Свет слов и ночных и мучнистых

ты вылущил и прояснил.

Но страшные стражи не спали,

и вот до коричневых слёз

терзают охрипшие шпалы

губами дрожащих колёс.

А в сон твой последним посольством

из мира без страхов и бед

приходит солёное солнце

и зренью ломает хребет.

И века чердачная осыпь,

и голоса дробная сыпь.

Ну здравствуй, раб божий Иосиф,

а ты не ответишь - осип,

заметишь лишь на автомате

во мгле, что лютей и лютей,

лежащих, как рыбы в томате,

тебе незнакомых людей.

«И мне будет с ними не тесно -

подумаешь, экая блажь».

И тела обмякшее тесто

на божьи бисквиты отдашь.

Ф.Н.

В душе его немало душных шахт,

меняет маски, чтоб не быть распятым,

пока звучит в расстрелянных ушах,

как песня пса, рапсодия распада.

Кричит верблюд и воет соловей,

а он, напитанный уже коровьей кровью,

сильнее стал, бодрей и здоровей.

(Болезнь - точка зренья на здоровье).

Спина раба всегда отыщет плеть,

Но, пустоглазь презревшие баранью,

сумевшие себя преодолеть,

увидят солнце за победной гранью.

И солнце упадёт пред ними ниц,

шеренги нарушая вековые,

и сотни тьмою выдубленных лиц

узнают радость стать собой впервые.

И будет сброшен с плеч ослиный гнёт,

мораль окажется гнилой и бесполезной,

но всё-таки от них не отвернёт

свой мутный взгляд трепещущая бездна.

А он уже безумием продрог,

и Овербек вовсю обеспокоен...

Мы не подняли то, что нам предрёк

последней битвы одинокий воин.

* * *

Не клоун, но клоуна клон,

эрзац несмешного паяца

выходит к толпе на поклон,

пытаясь толпы не бояться.

Выходит, утратив задор,

стремительно падая духом,

и каждый гнилой помидор

свистит, словно пуля над ухом.

Чванливо плюются отцы,

мамаши ворочают крупом -

желейный колышется цирк,

теряя свой цинковый купол.

Среди этой адской возни,

в постыдной щекотке испуга,

стоит он за них. И они,

ей-богу, достойны друг друга.

* * *

Слово лежит во рту,

будто бы лазурит.

Пламенем на спирту

не говорит - горит.

Вплавлена в плексиглас

сонная немота.

Тонущий в плеске глаз

не различит цвета

каменных мотыльков,

дымчатых облаков,

радужных угольков

и золотых песков.

Но стрекотанье звёзд

радует дурачка

до закипанья слёз

на глубине зрачка.

Он подносил ко рту

карту кривых зеркал

и целовал их ртуть -

плакал, не умолкал.

Но наконец, умолк...

И показалось мне

в страшной, как серый волк,

сказочной тишине

звоном пустых кольчуг,

каплею на ноже -

что я ещё молчу,

но говорю - уже.

* * *

Выбивая, как пыль из ковра,

исковерканный голос из горла,

я ничем не могу рисковать,

кроме речи, и это прискорбно.

Одинаково звук искажён

при грудной тишине и при оре,

и поэтому лезть на рожон

бесполезно уже априори.

Но пока пика звука остра,

между строчек не может остаться

языку посторонний экстракт

из бесстрастных и мёртвых абстракций.

И когда, как пожарный рукав,

размотается стих в разговоре,

я впадаю в него, как река в

голубое крахмальное море,

чтоб уже утонуть без обид

в этой мягкой и призрачной каше,

и помехами в горле рябит

неизвестный божественный кашель.

* * *

Молчанью не нужен рупор.

Смотри на меня в упор!

Смотри и молчи, чтоб глупым

не вышел наш разговор.

Молчи и смотри. Готово.

Не наша с тобой вина,

что не различает Слово

предметы и имена.

В безумии волн фотонных

теряется слова след.

Насколько мудрец - фотограф,

настолько же глуп - поэт.

Но если не станет света

с последнею головнёй,

мы выживем только этой

нелепейшей болтовнёй.

Ни кисти мазок, ни нота

не смогут помочь - не ври.

Оставшаяся на фото,

со мною поговори.

* * *

Беспечная, усталая,

поскольку так припёрло,

скрипит строка суставами

и продирает горло,

и голоса увечные,

ужасные, драконьи,

грозят пугливой вечности

языческим дрекольем,

растёт из кучи мусора,

из перегноя дней

божественная музыка

танцующих теней,

юродствует, и корчится,

и просится в слова,

и никогда не кончится,

пока душа жива.

* * *

Отсутствие вещей ещё терпимо,

страшнее, если нету вещества,

и за окном моим куда-то мимо

пустого мира падает листва.

На потолке гнездится что-то злое,

от вакуума страдает голова,

в тетрадях толстых под чернильным слоем

беспечно растворяются слова.

И толку ни на грош душе нетленной,

когда её во лжи не укорят;

капроновая тишина вселенной

абстрактна, как и всякий звукоряд.

И я уже не ощущаю пластырь

на пальце, что об воздух раскровил,

с небес осенних вниз стекает плазма,

бессильная земле прибавить сил.

Я поглощён привычным этим адом,

но есть ещё единственная нить.

Как хорошо, что ты со мною рядом:

тебя-то уж никак не отменить...

* * *

Местоименья биполярны,

их биполярность такова,

что на густые капилляры

расслаиваются слова.

И речи сумрачной увечья

настолько лживы на свету,

что, опустив противоречья,

упрёшься в злую правоту.

Суров её красивый панцирь,

когда она себя творит.

И стынет истина меж пальцев

усталых ноющих твоих.

А по измученному стону

схватить несложно на лету,

что, как ладья, ладони тонут

и одеваются в латунь...

Стихии уподобясь водной,

о, речь больная, - наяву -

приди, умри меня сегодня!

Я завтра снова оживу.

* * *

Утром утрирован, вычерчен вечером,

мимо себя прохожу незамеченным.

Фантики смыслов, осколки фонетики

и чудаки мне приносят, и медики.

Так, до предела дошедши, отчаянье

в гавань спокойную тихо отчалило.

И ничего-ничего не меняется,

и Ничего-Ничего не мешается.

Только луна по ночам треугольная

глаз мой печалит, как рифма глагольная.

И тем не менее - времечко тикает,

зеркало видит меня и хихикает.

Я никогда на него не смотрю.

Милые, ждите меня к январю...

* * *

Однажды мы проснёмся утром,

возможно, в домике с трубой,

в пространстве правильном и мудром,

перемешавшем нас с тобой.

И ты расскажешь мне подробно,

не упустивши ни аза,

о том, что видят исподлобья

твои пытливые глаза,

куда счастливая монетка

вчера пропала без следа

и кто этот нектарный некто,

определивший нас сюда,

и что нас раньше отделяло

и как объединило нас

одно большое одеяло -

широкое как парафраз.

И в рамках сумрачного жанра,

в который вписан этот стих,

без страха штампов и пожара

одну закурим на двоих.

И вспомним - были одиноки,

в воздушной кутались броне.

И страх, который эти строки

сейчас нашёптывает мне.