Posted 9 октября 2014,, 20:00
Published 9 октября 2014,, 20:00
Modified 8 марта, 02:05
Updated 8 марта, 02:05
– Дмитрий, вашей Лаборатории исполняется уже десять лет...
– Да, десятого октября, вместе со мной. Десять лет назад мы сыграли премьеру «Недосказок».
– А как вы относитесь к датам? К театральной и к своему юбилею?
– Со страхом. Ничего хорошего нет в том, что идет время. Это объективная реальность, которая приносит и конец театра, и старость человека. Берешь молодого актера, с течением времени получаешь старого. Сам не молодеешь. Как-то все изменяется... Важно, наверное, изменяться в правильную сторону. Но это очень сложные процессы: и в театре, и в отношениях с людьми. Это и прекрасно, и сложно. Это и есть жизнь... Я даже не очень хочу философствовать на эту тему. Но свою компанию я по-прежнему люблю и очень хочу с ними работать. Даты сами по себе мало что значат – важно, что за ними стоит. Как вы к ним пришли, с чем, что вы собираетесь делать дальше. Есть у вас силы, взаимное доверие. Есть ли драйв, что немаловажно.
– Но нет желания закрыться в мастерской и опять писать картины и ни о чем не говорить со зрителем?
– Нет. Только сейчас мне кажется, говорить нужно как-то иначе. Что-то должно измениться в языке. Или в спектаклях, или в теме, я еще не понял, как и что. Может быть, это что-то такое, что незаметно должно произойти, но должно. Не может спектакль идти одинаково до каких-то событий и после них. Какой-то отпечаток происходящее должно оставить...
– Вам в вашей Лаборатории не удается как-то защищаться от «внешних воздействий»? Все то, что сейчас происходит в стране, в мире все же проникает?
– В меня проникает. С ребятами я не очень хотел бы разговаривать на эту тему, хотя иногда этого не избежать. Я не хочу на них влиять. Я им сказал, что я по этому поводу думаю, чтоб они знали, а там уж каждый думает сам.
– Но вам удается от всего этого как-то отстраниться или переключиться?
– Нет, отстраниться от этого я не могу. Переключиться – да, на время репетиции, когда работа вступает в свои права, когда занимаешься делом... А так накатывают, конечно, волны пессимизма и по поводу театра, и по поводу вообще роли искусства в жизни человека довольно-таки ограниченной, как оказывается.
– Я недавно была на презентации книги Славы Полунина «Алхимия снежности». Он говорит, что дает в ней рецепт счастья. А вам не хочется книгу написать?
– Лучше делать спектакли, пока хочется. Но какие? Что там должно быть, чтобы люди даже за Островским увидели и почувствовали, что мы думаем по поводу «алхимии» и по поводу «снежности»...
– А от других театров вам поступают предложения, как несколько лет назад, когда в музыкальном театре Станиславского вы поставили оперу «Холст. Масло. Смешанная техника»?
– Я часто говорил, что я не хочу ничего делать, кроме как со своими. Поэтому, может быть, и не зовут. Но, кстати, как раз по поводу оперы сейчас есть предложение. Не здесь, и пока все это довольно зыбко. Хотя я бы с удовольствием поставил оперу. У меня даже есть идеи.
– Идеи насчет выбора произведения или, может, это будет музыка вашего «лабораторного» композитора Кузьмы Бодрова?
– Можно и так, и так.
– Но если нет конкретной музыки, то почему есть идеи именно насчет оперы?
– Ну как! Язык оперы совсем другой, чем драмы. И мне, попробовав это, очень понравилось. Какая-то большая перспектива там есть, может быть, не совсем изведанная. Даже при том обилии замечательных опер, которые сейчас ставятся, есть в этом жанре что-то неиспробованное.
– «Школа драматического искусства» открыла этот театральный сезон вашей премьерой «О-й. Поздняя любовь». Расскажите, почему вы вдруг взялись за Островского, а не за Чехова опять?
– Пошел навстречу «пожеланиям трудящихся». У нас Маша Смольникова – актриса психологического театра. Она захотела Островского, я сказал – пожалуйста.
– И как вам Островский?
– Хороший драматург. Немножко давний, но очень хороший.
– Он не показался каким-то не очень «уютным», что ли?
– Он совсем неуютный. Он про Россию, по-моему, высказался довольно круто...
– Почти Салтыков-Щедрин...
– Да, он у нас почему-то обычно «проходит» за такого благостного дядечку в кресле, а на самом деле он, по-моему, был достаточно трезв по отношению к окружающему.
– А вы у всех актеров готовы идти на поводу или только у «основополагающих»?
– Только у «основополагающих».
– В этом спектакле из ваших, можно сказать, маститых артистов играет только Маша Смольникова, известная зрителям по фильмам «Сталинград» и «Дочь», а остальные, кажется, еще студенты?
– Да, в этом спектакле она – самая матерая, а остальные – студенты четвертого курса режиссерского факультета нашей мастерской с Каменьковичем.
– На сборе труппы театра говорили, что вы готовите еще один спектакль – «За грибами». Расскажите о нем поподробнее?
– Мы его начали репетировать, но это будет спектакль больше постановочный, чем актерский. То есть он актерский, конечно, но требует больше материального оснащения для репетиций. Поэтому мы сейчас ждем, когда у нас начнет что-то появляться из оформления. Без этого трудно продолжать, там очень много деталей, с которыми мы должны работать. В этом смысле – это не Островский, где просто актеры на голой сцене. А здесь мы дошли до определенного периода и теперь должны остановиться и ждать.
– Не расскажете, что в основе этого спектакля?
– В основе только наши фантазии. Там нет никакой литературной основы.
– То есть это будет похоже на ваши ранние работы?
– Я бы так не сказал. В одном спектакле у нас в основе «Демон», в другом – «Дон Кихот»... У нас всегда какая-то литературная основа была. Кроме «Смерти жирафа». И то там были актерские истории наших ребят. Я надеюсь, что новая работа будет ни на что не похожа. Она была задумана даже до Островского.
– Кстати, об Островском. Почему вы поменяли местами большинство персонажей «по половому признаку» – женские роли отдали юношам, а мужские – девушкам?
– Если вы читали пьесу, вы же помните, что хозяйка этого дома, Шаблова, она, в общем-то, мужик в юбке, настоящая бандерша. Смешно же, если бандершу в кино или театре играет мужчина. Это же клоунада! Эта пьеса – отчасти комедия. «Черная», но комедия. По-моему, все это такой «черный» раек, балаган. Вот, скажем, Маргаритов – адвокат, несчастный папа Людмилы. Он – абсолютно женщина, этакий божий одуванчик. Алина Ходжеванова, которая его играет, на мой взгляд, идеально подходит на эту роль. Из мальчиков мне долго нужно было бы делать такой характер, а она уже такая. Как Аня Синякина когда-то в «Опусе № 7» сыграла Шостаковича. Почему? Потому что мне не мужчина нужен был, а нежное существо, зажатое сапогом этой власти к полу и выскакивающее из-под него. Такой нежный кузнечик... Хотя у нас не все играют «наоборот», там есть и главная героиня, и главный герой, и его брат. Но театр – это же не реализм в моем случае, это – игра. Игра, которая имеет свои законы, их заранее объяснять не стоит, просто нужно прийти и постараться поиграть вместе с нами. Вот и все. Я надеюсь, все будет понятно, когда вы будете смотреть. Помните, как Пушкин сказал, что художника «надо судить по законам, им самим над собою признанным». Надо сначала прочитать стихотворение, а потом уже понять, почему именно такая рифма.
– То есть вы такую нашли рифму для Островского?
– Ну да. Я первый раз его ставлю, и для меня это немного необычное дело, ведь там очень много текста и серьезного, и несерьезного. С Чеховым как-то уже все приладились, и он как бы «размятый пластилин», один делает скульптуру, как Джакометти такую вытянутую, другой, как Генри Мур, – круглую, третий еще что-то. А Островский – «не размятый пластилин», мы его одновременно и разминали, и делали какую-то скульптуру. Это довольно трудно, но очень интересно, потому что он очень хороший драматург. Если убрать процентов пятнадцать старины, не буквально старых выражений, а такого театра немножко «объяснительного», реалистичного... Но так же, как у Чехова, который, в общем-то, тоже реалист, есть «нереализм», позволяющий всем делать разные версии его пьес, так и у Островского. Если чуть-чуть снять патину, почистить немножко, как старые ложки, то они заблестят. У Островского – современные мысли и чувства, живая кровь! И мы попытались для него найти какой-то новый театральный язык. А, может быть, и не новый, но любопытный. Чтобы на это смотрели, как на живой странный русский балаган: страшный и смешной.
СПРАВКА «НИ»