Дорогой классиков

В «ближнем зарубежье»

«С детства путешествия были моей любимою мечтой», – писал Александр Сергеевич Пушкин. По России и Кавказу поездил поэт немало, за границу же его не пускали, а так хотелось: «Ночей Италии златой я негой наслажусь на воле»… Удалось добраться лишь до Турции, где, по его словам, ни за какие деньги было не купить того, что есть в любой лавчонке самой захудалой российской губернии. Вот сейчас проехался бы Александр Сергеевич…

Особенно приглянулись классику в его путешествиях тифлисские бани, грузинское вино («кахетинское и карабахское стоят некоторых бургонских»), красота осетинских женщин и пожарские котлеты в городе Торжке. Зато не понравились отношение к России «лиц кавказской национальности» («Черкесы нас ненавидят»), калмыцкая кухня, особенно чай с бараньим жиром и солью («Не думаю, что любая другая кухня могла изобрести что-нибудь гаже»), а также русские дороги и грязь на почтовых станциях.

Самое полюбившееся Пушкину место – Крым: «Среди мрачных сожалений меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли в Крыму». Этого, правда, у Александра Сергеевича так и не случилось, а вот Чехову удалось, и свой сад в Ялте (лучшем месте для «грудных больных», как считал Антон Павлович) он возделывал с удовольствием, отмечая, что «Ялта лучше Ниццы, несравненно чище ее» (!).

В «экскурсионной» Европе

Италия была Меккой для целых поколений русских, но трудно соперничать в любви к ней с Гоголем. Город его души – Рим, и его наш писатель знал, как свою родную Диканьку. Кстати, гениальная землячка Гоголя, Мария Башкирцева, «Дневниками» которой зачитывалась вся Европа, находила много общего между этими местами: «По красоте сада, парка и строений Диканька может соперничать с виллами Боргезе и Дория в Риме».

«Рим больше, чем счастье и радость», – писал Николай Васильевич. Одно из самых любимых мест писателя – собор Св. Петра. Однажды на внутренней стороне купола он прочитал надпись, сделанную императором Николаем Павловичем: «Я здесь молился о дорогой России».

Федор Достоевский заграницу особо не жаловал и сбегал туда лишь ради любви с Аполлинарией Сусловой, а также для того, чтобы поиграть в казино, поскольку являлся страстным игроком, а игорные дома в России в то время были запрещены. Даже Швейцарии отказывал в ее знаменитых видах, утверждая, что Веве под Женевой хуже Зарайска. А вот Италия «смиряла» писателя, и особенно любил он сады Боболи.

Интересно, что именно эти сады отмечал и другой наш мятежный гений – Александр Блок. Он-то заграницу вообще терпеть не мог («Европейская жизнь так же мерзка, как и русская»), все страны подвергал остракизму (за исключением, пожалуй, лишь Германии, которую называл «страной, наиболее близкой России» – быть может, голос крови сказывался). В Италии же, считал поэт, жить нельзя, потому что вокруг только искусство и древность. Правда, о Венеции как-то обронил, что-де там хочется быть художником, а не писателем, Равенну похвалил за то, что сумела сохранить раннее искусство, а вот о Флоренции, кроме садов Боболи, – ни единого теплого слова...

Зато Антон Чехов писал: «Меня неистово тянет в Италию, Италия удивительно хорошая страна». Впрочем, у многих наших классиков находились к этой стране и претензии. В основном жаловались на «холод неистовый»: ни печей, ни вторых рам на окнах в Европе не предусматривалось, а камины нашим северянам мало помогали.

Владимир Маяковский слыл большим «франкофилом». Он был в Париже семь раз, и от каждой поездки приходил в восторг. Хотя было с чем сравнить – поэт бывал в Германии, Чехии, Польши, Мексике, Америку проехал всю («Я в восторге от Нью-Йорка города»). Но все же писал: «Я хотел бы жить и умереть в Париже…»

В целом же, как ни странно, к Парижу наши классики оставались равнодушными.

Гоголь находил его сухим и безжизненным; Достоевский считал французов чванливыми, а Францию вообще упрекал в потере «всякой религии»; Чехов, приезжавший сюда, чтобы «накупить себе костюмов, белья, галстуков, платков и проч.», без пиетета отмечал: «Эйфелева башня очень, очень высока», и что французы вечно сидят на улицах, чувствуя себя там как дома. И уж совсем разгромно выступил Александр Блок: «Франция мне глубоко чужда». Разве что вид с Монмартра да надгробие Наполеона вызвали в нем отклик, а про Лувр так и написал, что осмотреть его трудно и Музей восковых фигур не в пример интереснее.

На водах

Ах уж эти санатории и курорты, как любила их обеспеченная Россия! Дорогу на курорты нам проложил неуемный Петр, а именно в Карлсбад, нынешние Карловы Вары. Там до сих пор сохранился дом, где останавливался русский царь. Наши охотно ездили и в Мариенбад, и в Баден-Баден – словом, везде, где есть целебная вода. Василий Жуковский называл эти края «купательным парадизом».

Русский философ Петр Чаадаев, лечившийся в Карлсбаде от «нервов и желудка», пил по десять кружек воды в день, а после озадаченно резюмировал: «То запор, то понос, то насилу ноги таскаешь, то бегаешь как угорелый».

Видимо, дозировка оказалась избыточной – вот Иван Гончаров, например, в Мариенбаде пил только по три-четыре и отмечал: «Доктора спорят, отчего больные от мариенбадской воды испражняются зеленым веществом: одни говорят, что это желчь, другие – натр, словом, здесь г… возбуждает идеи и даже страсти». Иван Александрович подробно описывал свой распорядок дня: подъем в половине шестого, затем воды, в час-два – обед из четырех блюд, причем «цыпленок такой тощий, как будто и он пил мариенбадскую воду». Вина нет, зато кофе и чай разрешены. Через 20 лет другой наш писатель, Николай Лесков, отмечает тесноту этого курорта, добавляя: «Дороговизна изрядная, все вдвое дороже Парижа».

Многие ли наши нынешние соотечественники могут позволить себе месяцами пребывать в столь благословенных местах? А ведь сколько с тех пор появилось новых соблазнов – от питания «все включено» до ароматерапии… Тем более что вода и солнце прежние, так что копите деньги, господа!