Александр Еременко: "На небеса взобравшийся старатель по уходящей жилке золотой"

Сергей Алиханов

Александр Ерёменко родился 25 октября 1950 года в деревне Гоношиха Алтайского края. Учился на заочном отделении Литературного института имени А. М. Горького.

Стихи публиковались в журналах: «Юность», «Знамя», «Урал», «Дети Ра», на порталах стихи.ру, modernpoetry.ru и других ресурсах Сети.

Автор поэтических сборников: «Добавление к сопромату», «Стихи», «На небеса взобравшийся старатель», «Горизонтальная страна», «Инварианты», «OPUS MAGNUM», «Поэты-метареалисты: Александр Еременко, Иван Жданов, Алексей Парщиков: Избранное», «Матрос котенка не обидит».

Издан сборник стихотворений других поэтов, посвященных Александру Еременко: «А я вам — про Ерёму».

«Король поэтов» — 1982 года. Творчество отмечено Премией Бориса Пастернака.

Живёт в Москве.

Поэзия Александра Еременко улавливает и направляет в будущее художественные тенденции. Предшествующие стили и узнаваемые стихотворные цитаты усиливают выразительность его текстов. Когда взгляд пробегает по узнаваемой цитате — словно по гиперссылке, интуитивно постигаешь глубинные замыслы поэта. А когда возвращаешься к чтению основного текста, то оказывается, что уже впитал в себя подсознательно! — суть лингвистического тропа. Очень часто в строфе или даже в строчке, являются слова, противоположные по смыслу, и которые несут в себе резкие контрасты парадоксальных образов.

Однако, Еременко вовсе не стремится сообщать читателю какую-либо окончательную истину — которой, в общем-то, нет. Посредством целенаправленного применения элементов звукового состава языка, то есть через просодию — поэт открывает своему читателю всю сложность метафоризации познаваемого мира:

...разворочена осень торпедами фар,

пограничный музей до рассвета не спит.

Лепестковыми минами взорван асфальт,

и земля до утра под ногами горит…

И вчерашнее солнце в носилках несут.

И сегодняшний бред обнажает клыки.

Только ты в этом тёмном раскладе — не туз.

Рифмы сбились с пути или вспять потекли.

Мимо Трубной и речки, завернутой в медь.

Кто упал, кто пропал, кто остался сидеть.

Вдоль железной резьбы по железной резьбе

мы поедем на А и на Б…

Значительный, и сокровенный Творческий вечер поэта прошел в театре «Мастерская Петра Фоменко» — на Старой сцене — видео:

https://youtu.be/S_vV8PsgAnQ

Однажды Александр Петрович Межиров заметил: «Шестидесятникам досталось все, что недополучили поэты предыдущей эпохи». Александр Еременко с некоторым удивлением обнаружил, что шестидесятники каким-то непостижимым образом присвоили себе и часть будущего:

Гальванопластика лесов.

Размешан воздух на ионы.

И переделкинские склоны

смешны, как внутренность часов.

Направо белый лес, как бредень.

Налево блок могильных плит.

И воет пес соседский, Федин,

и, бедный, на ветвях сидит.

... И я там был, мед-пиво пил,

изображая смерть, не муку,

но кто-то камень положил

в мою протянутую руку…

Творчество Александра Еременко породило статьи, отклики, литературоведческие исследования.

Евгений Бунимович — поэт и общественный деятель, поздравил Юбиляра в «Новой газете»: «Александр Ерёменко, Ерёма — легенда поколения поэтов, «король поэтов», получивший в начале 80-х этот титул в честном состязании. И получивший его по праву. Безоговорочно.

Много позже, в 2010-м, к шестидесятилетию поэта, вышла книжка «А я вам — про Ерёму», вся состоящая из посвященных ему стихов.

Случай сам по себе уникальный в истории русской поэзии.

Игорь Иртеньев живописал там портрет поэта:

А он стоял Мужского рода

В своем единственном числе,

И непредвзятая свобода

Горела на его челе».

Елена Сафронова поэт, прозаик, историк-архивист, замечает: «Каждый интересующийся современной русской поэзией человек знает имя Александра Ерёменко... в ту пору он сильно увлекался реминисценциями (от латинского слова «воспоминание») и его стихи, написанные в этом русле, стали называть ереминисценциями...».

Павел Крючков, поэт и заместитель главного редактора «Нового мира», делится: «Перечитав сейчас эти … — не знаю, как сказать? — горящие, пылающие, обжигающие стихотворения легендарного поэта Александра Ерёменко, я вдруг сообразил: как же давно они написаны и впервые опубликованы!

Последняя четверть прошлого века.

Сменились эпохи, поколения и режимы, а они, посвященные «странноприимному» времени и всё подчиняющему себе языку, тревожат своей немыслимой энергетикой, своей беспощадно-благородной «радиоактивностью».

И — фантастически свежи, словно бы про наше сегодня...».

Ирина Сурат — исследователь русской поэзии, доктор филологических наук, написала: «Ерёменко цитирует почти всегда в открытую, ловко жонглирует цитатами, резко стыкует и перемешивает их с советскими штампами, помещает в парадоксальный контекст. Эта центонная манера оказалась заразительной...

Не вдаваясь ни в какие теории, а, напротив, выразив пренебрежение к ним в эссе «Двенадцать лет в литературе» Ерёменко сформулировал одну важную для него, но не для всех бесспорную творческую установку: «Язык — в прямом смысле слова живой организм, он существует по собственным законам. Нужна определенная смелость и даже честность, чтобы его не насиловать, а грамотно идти по тем направляющим, которые он подсказывает. Идти — куда повело. Тогда могут получиться живые стихи...».

И стихи — в этом могут убедиться наши читатели — действительно живые:

***

Ласточка с весною

в сени к нам летит…

В глуши коленчатого вала,

в коленной чашечке кривой

пустая ласточка летала

по возмутительной кривой.

Она варьировала темы

от миллиона до нуля:

инерциальные системы,

криволинейные поля.

И вылетала из лекала

в том месте, где она хотела,

и ничего не извлекала

ни из чего, там, где летела.

Ей, видно, дела было мало

до челнока или затвора.

Она летала, как попало,

и не оставила зазора,

ни между севером и югом,

ни между Дарвином и Брутом,

как и диаметром и кругом,

как и термометром и спрутом,

между Харибдой и калибром,

как между Сциллой и верлибром,

как между Беллой и Новеллой,

как и новеллой и Новеллой.

Как между Женей и Андреем,

ах, между кошкой и собакой,

ах, между гипер- и бореем,

как между ютом или баком.

Меж Юнной старой или юной,

как между кедром или дубом,

как между глазом или задом,

между детсадом или адом.

В чулане вечности противном

над безобразною планетой

летала ласточка активно,

и я любил ее за это.

Я памятник себе

Я добрый, красивый, хороший

и мудрый, как будто змея.

Я женщину в небо подбросил —

и женщина стала моя.

Когда я с бутылкой «Массандры»

иду через весь ресторан,

весь пьян, как воздушный десантник,

и ловок, как горный баран,

все пальцами тычут мне в спину,

и шепот вдогонку летит:

он женщину в небо подкинул —

и женщина в небе висит…

Мне в этом не стыдно признаться:

когда я вхожу, все встают

и лезут ко мне обниматься,

целуют и деньги дают.

Все сразу становятся рады

и словно немножко пьяны,

когда я читаю с эстрады

свои репортажи с войны,

и дело до драки доходит,

когда через несколько лет

меня вспоминают в народе

и спорят, как я был одет.

Решительный, выбритый, быстрый,

собравший все нервы в комок,

я мог бы работать министром,

командовать крейсером мог.

Я вам называю примеры:

я делать умею аборт,

читаю на память Гомера

и дважды сажал самолет.

В одном я виновен, но сразу

открыто о том говорю:

я в космосе не был ни разу,

и то потому, что курю…

Конечно, хотел бы я вечно

работать, учиться и жить

во славу потомков беспечных

назло всем детекторам лжи,

чтоб каждый, восстав из рутины,

сумел бы сказать, как и я:

я женщину в небо подкинул —

и женщина стала моя!

Ночная прогулка

Мы поедем с тобою на А и на Б

мимо цирка и речки, завернутой в медь,

где на Трубной, вернее сказать, на Трубе,

кто упал, кто пропал, кто остался сидеть.

Мимо тёмной «России», дизайна, такси,

мимо мрачных «Известий», где воздух речист,

мимо вялотекущей бегущей строки,

как предсказанный некогда ленточный глист,

разворочена осень торпедами фар,

пограничный музей до рассвета не спит.

Лепестковыми минами взорван асфальт,

и земля до утра под ногами горит.

Мимо Герцена — кругом идет голова,

мимо Гоголя — встанешь — и некуда сесть.

Мимо чаек лихих на Грановского, 2,

Огарева, не видно, по-моему — шесть.

Мимо всех декабристов, их не сосчитать,

мимо народовольцев — и вовсе не счесть.

Часто пишется «мост», а читается — «месть»,

и летит филология к чёрту с моста.

Мимо Пушкина, мимо… куда нас несет?

Мимо «Тайных доктрин», мимо крымских татар,

Белорусский, Казанский, «Славянский базар»…

Вон уже еле слышно сказал комиссар:

«Мы еще поглядим, кто скорее умрёт…».

На вершинах поэзии, словно сугроб,

наметает метафора пристальный склон.

Интервентская пуля, летящая в лоб,

из затылка выходит, как спутник-шпион!

Мимо Белых столбов, мимо Красных ворот.

Мимо дымных столбов, мимо траурных труб.

«Мы еще поглядим, кто скорее умрёт». —

«А чего там глядеть, если ты уже труп?»

Часто пишется «труп», а читается «труд»,

где один человек разгребает завал,

и вчерашнее солнце в носилках несут

из подвала в подвал…

И вчерашнее солнце в носилках несут.

И сегодняшний бред обнажает клыки.

Только ты в этом тёмном раскладе — не туз.

Рифмы сбились с пути или вспять потекли.

Мимо Трубной и речки, завернутой в медь.

Кто упал, кто пропал, кто остался сидеть.

Вдоль железной резьбы по железной резьбе

мы поедем на А и на Б.

***

«Печатными буквами пишут доносы».

Закрою глаза и к утру успокоюсь,

что все-таки смог этот мальчик курносый

назад отразить громыхающий конус.

Сгоревшие в танках вдыхают цветы.

Владелец тарана глядит с этикеток.

По паркам культуры стада статуэток

куда-то бредут, раздвигая кусты.

О, как я люблю этот гипсовый шок

и запрограммированное уродство,

где гладкого глаза пустой лепесток

гвоздем проковырян для пущего сходства.

Люблю этих мыслей железобетон

и эту глобальную архитектуру,

которую можно лишь спьяну иль сдуру

принять за ракету или за трон.

В ней только животный болезненный страх

гнездится в гранитной химере размаха,

где словно титана распахнутый пах

дымится ущелье отвесного мрака.

…Наверное, смог, если там, где делить

положено на два больничное слово,

я смог, отделяя одно от другого,

одно от другого совсем отделить.

Дай Бог нам здоровья до смерти дожить,

до старости длинной, до длинного слова.

Легко ковыляя от слова до слова,

дай Бог нам здоровья до смерти дожить.

ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ

Осыпается сложного леса пустая прозрачная схема.

Шелестит по краям и приходит в негодность листва.

Вдоль дороги прямой провисает неслышная лемма

телеграфных прямых, от которых болит голова.

Разрушается воздух. Нарушаются длинные связи

между контуром и неудавшимся смыслом цветка.

И сама под себя наугад заползает река,

и потом шелестит, и они совпадают по фазе.

Электрический ветер завязан пустыми узлами,

и на красной земле, если срезать поверхностный слой,

корабельные сосны привинчены снизу болтами

с покосившейся шляпкой и забившейся глиной резьбой.

И как только в окне два ряда отштампованных елок

пролетят, я увижу: у речки на правом боку

в непролазной грязи шевелится рабочий поселок

и кирпичный заводик с малюсенькой дыркой в боку.

Что с того, что я не был там только одиннадцать лет.

У дороги осенний лесок так же чист и подробен.

В нем осталась дыра на том месте, где Колька Жадобин

у ночного костра мне отлил из свинца пистолет.

Там жена моя вяжет на длинном и скучном диване.

Там невеста моя на пустом табурете сидит.

Там бредет моя мать то по грудь, то по пояс в тумане,

и в окошко мой внук сквозь разрушенный воздух глядит.

Я там умер вчера. И до ужаса слышно мне было,

как по твердой дороге рабочая лошадь прошла,

и я слышал, как в ней, когда в гору она заходила,

лошадиная сила вращалась, как бензопила.

* * *

Уже его рука по локоть в теореме

и тонет до плеча, но страха нет, пока

достаточно в часах античного песка,

равно как и рабов в классической галере.

Еще полным-полно в запасниках вина.

Полным-полно богов в забытой атмосфере,

и смысл той прямой, где каждому - по вере,

воспринимается как кривизна...

* * *

Когда, совпав с отверстиями гроз,

заклинят междометия воды,

и белые тяжелые сады

вращаются, как жидкий паровоз,

замкните схему пачкой папирос,

где «Беломор» похож на амперметр...

О, как равновелик и перламутров

на небесах начавшийся митоз!

Я говорю, что я затем и рос

и нажимал на смутные педали,

чтоб, наконец, свинтил свои детали

сей влажный сад

в одну из нужных поз.

***

Двоятся и пляшут, и скачут со стен

зеленые цифры, пульсируют стены.

С размаху и сразу мутируют гены,

бессмысленно хлопая, как автоген.

И только потом раздвоится рефрен.

Большую колоду тасуют со сцены.

Крестовая дама выходит из пены,

и пена полощется возле колен.

Спи, хан половецкий, в своем ковыле.

Все пьяны и сыты, набиты карманы.

Зарубки на дереве светят в тумане,

как черточки на вертикальной шкале.

ПОКРЫШКИН

Я по первому снегу бреду.

Эскадрилья уходит на дело.

Самолета астральное тело

пуще физического я берегу.

Вот в прицеле запрыгал «фантом»

в окруженье других самолетов.

Я его осеняю крестом

изо всех из моих пулеметов.

А потом угодила в меня

злая пуля бандитского зла!

Я раскрыл парашют и вскочил на коня,

кровь рекою моя потекла.

И по снегу я полз, как Мересьев.

Как Матросов, искал сухари.

И заплакал, дополз до Берлина,

и обратно пополз к Сивашу.

ПАМЯТИ НЕИЗВЕСТНОГО СОЛДАТА

Уж давно ни мин и ни пожаров

не гремит в просторах тополей,

но стоишь - как Минин и Пожарский

над отчизной родины своей.

Над парадом площади родимой

городов и сел победный марш,

вдовы сердце матери любимых

слезы душу верности отдашь.

Не забудем памятный Освенцим

грудью Петрограда москвичи!

Мы сумеем Джоуля от Ленца,

если надо, снова отличить.

Пусть остался подвиг неизвестным,

поколеньем имени влеком,

ты войдешь, как атом неизвестный,

в менделиц Таблеева закон!

***

Я пил с Мандельштамом на Курской дуге.

Снаряды взрывались и мины.

Он кружку железную жал в кулаке

и плакал цветами Марины.

И к нам Пастернак по окопу скользя,

сказал, подползая на брюхе:

«О, кто тебя, поле, усеял тебя

седыми майорами в брюках?»

…Блиндаж освещался трофейной свечой,

и мы обнялися спросонок.

Пространство качалось и пахло мочой -

не знавшее люльки ребенок.

***

Бессонница. Гомер ушел на задний план.

Я станцами Дзиан набит до середины.

Система всех миров похожа на наган,

работающий здесь с надежностью машины.

Блаженный барабан разбит на семь кругов,

и каждому семь раз положено развиться,

и каждую из рас, подталкивая в ров,

до света довести, как до самоубийства.

Как говорил поэт, «сквозь револьверный лай»

(заметим на полях: и сам себе пролаял)

мы входим в город-сад или в загробный рай,

ну а по-нашему - так в Малую Пралайю.

На 49 Станц всего один ответ

и занимает он двухтомный комментарий.

Я понял, человек спускается как свет,

и каждый из миров, как выстрел моментален.

На 49 Станц всего один прокол:

Куда плывете вы, когда бы не Елена?

Куда ни загляни - везде ее подол,

во прахе и крови скользят ее колена.

Все стянуто ее свирепою уздою,

куда ни загляни - везде ее подол.

И каждый разговор кончается - Еленой,

как говорил поэт, переменивший пол.

Но Будда нас учил: у каждого есть шанс,

никто не избежит блаженной продразверстки.

Я помню наизусть все 49 Станц,

чтобы не путать их с портвейном «777».

Когда бы не стихи, у каждого есть шанс.

Но в прорву эту все уносится со свистом:

и 220 вольт, и 49 станц,

и даже 27 бакинских коммунистов...

НЕВЕНОК СОНЕТОВ

1.

Сегодня я задумчив, как буфет,

и вынимаю мысли из буфета,

как длинные тяжелые конфеты

из дорогой коробки для конфет.

На раскладушке засыпает Фет,

и тень его, косящая от Фета,

сливаясь с тенью моего буфета,

дает простой отчетливый эффект.

Он завтра сядет на велосипед

и, медленно виляя вдоль кювета,

уедет навсегда, как вдоль рассвета,

а я буду смотреть, как сквозь лафет,

сквозь мой сонет на тот велосипед

и на высокий руль велосипеда.

2.

Прости, господь, мой сломанный язык

за то, что он из языка живого

чрезмерно длинное, неправильное слово

берет и снова ложит на язык.

Прости, господь, мой сломанный язык

за то, что, прибежав на праздник слова,

я произнес лишь половинку слова,

а половинку спрятал под язык.

Конечно, лучше спать в анабиозе

с прикушенным и мертвым языком,

чем с вырванным слоняться языком,

и тот блажен, кто с этим не знаком,

кто не хотел, как в детстве, на морозе,

лизнуть дверную ручку ...

3.

В густых металлургических лесах,

где шел процесс созданья хлорофилла,

сорвался лист. Уж осень наступила

в густых металлургических лесах.

Там до весны завязли в небесах

и бензовоз и мушка дрозофила.

Их жмет по равнодействующей сила,

они застряли в сплющенных часах.

Последний филин сломан и распилен.

И, кнопкой канцелярскою пришпилен

к осенней ветке книзу головой,

висит и размышляет головой:

зачем в него с такой ужасной силой

вмонтирован бинокль полевой.

4.

Громадный том листали наугад.

Качели удивленные глотали

полоску раздвигающейся дали,

где за забором начинался сад.

Все это называлось «детский сад»,

а сверху походило на лекало.

Одна большая няня отсекала

все то, что в детях лезло наугад.

И вот теперь, когда вылазит гад

и мне долдонит, прыгая из кожи,

про то, что жизнь похожа на парад,

я думаю: какой же это ад!

Ведь только что вчера здесь был детсад,

стоял грибок, и гений был возможен.

5.

Когда мне говорят о простоте,

большое уравнение упростив,

я скалю зубы и дрожу от злости,

и мой сонет ползет на животе,

и скалит зубы, и дрожит от злости,

и вопиет в священной простоте:

закройте рот, вас пригласили в гости,

и может быть, что мы совсем не те,

кого здесь ожидают в темноте,

перебирая черепа и кости,

что случай у материи в долгу.

Я не творю, но я играю в кости,

а если так, откуда знать могу,

как упадут те кости.

6.

В лесу осеннем зимний лес увяз.

Как будто их местами поменяли.

И всем деревьям деньги разменяли.

Природа спит, надев противогаз.

Не шевелится углекислый газ.

Не дышит свет на воду. В одеяле

спит стоя лес, уйдя в свои детали:

в столбы, в щели, в лунку, в паз.

Природа спит, как длинный-длинный пас,

нацеленный в неведомые дали,

и крепко спит, не закрывая глаз,

и крепко спит, как профиль на медали.

И крепко спит, уткнувшись в параллели

своих прямых. И не глядит на нас.

7.

БЛАТНОЙ СОНЕТ

Блажен, кто верует. Но трижды идиот,

кто на однажды выбранной планете,

презрев конфигурации природ,

расставит металлические сети.

О господи, чего еще он ждет?

Местком закрыт, хозяин на обеде.

Слова бегут, как маленькие дети,

и вдруг затылком падают на лед.

Сощуря глаз, перекури в рукав,

что этот голубь, с облака упав,

наверно не зависит от условий,

где, скажем, размножается жираф.

И если мысль не равнозначна слову,

тогда зачем мы ловим этот кайф?

8.

СОНЕТ БЕЗ РИФМ

Мы говорим на разных языках.

Ты бесишься, как маленькая лошадь,

а я стою в траве перед веревкой

и не могу развесить мой сонет.

Он падает, а я его ловлю.

Давай простим друг друга для начала,

развяжем этот узел немудреный

и свяжем новый, на другой манер.

Но так, чтобы друг друга не задеть,

не потревожить руку или ногу.

Не перерезать глотку, наконец.

Чтоб каждый, кто летает и летит,

по воздуху вот этому летая,

летел бы дальше, сколько ему влезет.

9.

О господи, води меня в кино,

корми меня малиновым вареньем.

Все наши мысли сказаны давно,

и все, что будет - будет повтореньем.

Как говорил, мешая домино,

один поэт, забытый поколеньем,

мы рушимся по правилам деленья,

ты вырви мой язык - мне все равно!

Над толчеей твоих стихотворений

расставит дождик знаки ударений,

окно откроешь - а за ним темно.

Здесь каждый ген, рассчитанный как гений,

зависит от числа соударений,

но это тоже сказано давно.

10.

Вдоль коридора зажигая свет

и щурясь от пронзительного света,

войди, мой друг, в святилище сонета,

как в дорогой блестящий туалет.

Здесь все рассчитано на десять тысяч лет,

и длится электрическое лето

над рыбьим жиром тусклого паркета,

чтоб мы не наступили на паркет.

Нас будут заворачивать в пакет,

чтоб ноги не торчали из пакета,

согласно положений этикета,

но даже через десять тысяч лет

я раздвоюсь и вспыхну, как букет,

в руках у хмурого начальника пикета.

11.

Как хорошо у бездны на краю

загнуться в хате, выстроенной с краю,

где я ежеминутно погибаю

в бессмысленном и маленьком бою.

Мне надоело корчиться в строю,

где я уже от напряженья лаю.

Отдам всю душу октябрю и маю

и разломаю хижину мою.

Как пьяница, я на троих трою,

на одного неровно разливаю,

и горько жалуюсь, и горько слезы лью,

уже совсем без музыки пою.

Но по утрам под жесткую струю

свой мозг, хоть морщуся, но подставляю.

12.

О господи, я твой случайный зритель.

Зачем же мне такое наказанье?

Ты взял меня из схемы мирозданья

и снова вставил, как предохранитель.

Рука и рок. Ракета и носитель.

Куда же по закону отрицанья

ты отшвырнешь меня в момент сгоранья,

как сокращенный заживо числитель?

Убей меня. Я твой фотолюбитель.

На небеса взобравшийся старатель

по уходящей жилке золотой.

Убей меня. Сними с меня запой,

или верни назад меня рукой

членистоногой, как стогокопнитель.

13.

ВЕЧЕРНИЙ СОНЕТ

Цветы увядшие, я так люблю смотреть

в пространство, ограниченное слева

ромашками. Они увяли слева,

а справа - астры заспанная медь.

По вечерам я полюбил смотреть,

как в перекрестке высохшего зева

спускается на ниточке припева

цветок в цветок, как солнечная клеть.

Тогда мой взгляд, увязнувший на треть

своей длины, колеблется меж нами,

как невод провисая между нами,

уже в том месте выбранный на треть,

где аккуратно вставленная смерть

глядит вокруг открытыми глазами.

ЯРМАРКА

Взлетает косолапый самолетик

и вертится в спортивных небесах.

То замолчит, как стрелка на весах,

то запоет, как пуля на излете.

Пропеллер - маг и косточка в компоте,

и крепдешин, разорванный в ушах.

Ушли на дно. Туда, где вечный шах;

в себя, как вечный двигатель в работе.

Упали друг на друга. Без рубах.

В пространстве между костью и собакой

вселенная - не больше бензобака,

и теплая, как море или пах.

* * *

В электролите плотных вечеров,

где вал и ров веранды и сирени

и деревянный сумрак на ступенях,

ступеньками спускающийся в ров,

корпускулярный, правильный туман

раскачивает маятник фонарный,

скрипит фонарь, и свет его фанерный

дрожит и злится, словно маленький шаман.

Недомоганье. Тоненький компот.

Одна большая гласная поет,

поет и зябнет, поджимая ноги,

да иногда замрет на полдороге,

да иногда по слабенькой дороге

проедет трикотажный самолет...

* * *

И рация во сне, и греки в Фермопилах,

подробный пересказ, помноженный кнутом,

в винительных кустах,

в сомнительных стропилах,

в снежинке за окном.

Так трескается лед, смерзаются и длятся

охапки хвороста и вертикальные углы,

в компасе не живут, и у Декарта злятся,

летят из-под пилы...

* * *

Сгорая, спирт похож на пионерку,

которая волнуется, когда

перед костром, сгорая от стыда,

завязывает галстук на примерку.

Сгорая, спирт напоминает речь

глухонемых, когда перед постелью

их разговор становится пастелью

и кончится, когда придется лечь.

Сгорая, спирт напоминает воду.

Сгорая, речь напоминает спирт.

Как вбитый гвоздь, ее создатель спит,

заподлицо вколоченный в свободу.

* * *

Невозмутимы размеры души.

Непроходимы ее каракумы.

Слева сличают какие-то шкалы,

справа орут - заблудились в глуши.

А наверху, в напряженной тиши,

греки ученые с негой во взоре,

сидя на скалах, в Эгейское море

точат тяжелые карандаши.

Невозмутимы размеры души.

Благословенны ее коридоры.

Пока доберешься от горя до горя -

в нужном отделе нет ни души.

Существовать - на какие шиши?

Деньги проезжены в таксомоторе.

Только и молишь в случайной квартире:

все забери, только свет не туши.

* * *

Благословенно воскресение,

когда за сдвоенными рамами

начнется медленное трение

над подсыхающими ранами.

Разноименные поверхности.

Как два вихляющихся поезда.

На вираже для достоверности

как бы согнувшиеся в поясе.

И ветки движутся серьезные,

как будто в кровь артериальную

преображается венозная,

пройдя сосуды вертикальные,

и междометия прилежные,

как будто профили медальные,

и окончания падежные,

вдохнув пространства минимальные.

Как по касательным сомнительным,

как по сомнительным касательным,

внезапно вздрогнут в именительном,

уже притянутые дательным...

Ах, металлическим числительным

по направляющим старательным,

что время снова станет длительным

и обязательным...