Жизнь в трубу

Выбор пьесы Горького Тальхаймером весьма закономерен. Потому что кем как не жителями дна, мрачных подземелий и застенков являются герои большинства спектаклей немецкого режиссера. Вместе с верным соратником, художником Олафом Альтманом, Тальхаймер помещает своих героев в тесную нору, забивает их в узкие щели. Стены сдавливают персонажей с разных сторон. Потолок угрожающе нависает над их головами. Земля то и дело уходит из-под их ног. Жизнь героев Тальхаймера, о какой бы постановке ни шла речь, походит на ожесточенную борьбу за выживание между людьми, все больше напоминающими насекомых. Альтман, один из лучших театральных художников своего времени, чья сценография для работ Тальхаймера имеет решающее значение, и в этот раз придумал выразительный «визуальный код» спектакля.

Дно в представлении Альтмана – длинная кишка канализационной трубы, освещенная прозекторским светом, здесь и обитают герои пьесы Горького. Они скатываются в эту водосточную подземку, как по ледяной горке. Скользят и падают в лужи коричневатых отходов, стекающих по медным стенам. Выбраться из этой «зловонной» ловушки никому, разумеется, не удастся. Сколько бы раз персонажи с разбегу ни карабкались вверх. Сколько бы их ногти ни царапали холодный металл. Здесь у всех один путь – вниз и только вниз. А ниже, в сущности, некуда. Это отчетливо понимают и сами герои: и развратная рыжеволосая Василиса Юлии Боеве, расхаживающая по сцене в драных колготках и лифчике, и мастурбирующий Медведев Ульриха Хоппе, не вынимающий рук из трусов, и тщедушная, бледная Наташа Лизы Ризом Олсен, и растерянный, забитый Вася Пепел Кристофа Гавенда. Тальхаймер не дает ни героям, ни зрителям шанса на иллюзию, надежды на спасение. Поэтому идейный (определяющий для Горького) конфликт между Лукой и Сатиным здесь оказывается попросту неуместным. В «Тартюфе» Тальхаймера герои безропотно отдавали себя во власть новоявленного мессии, специально не делавшего ровным счетом ничего для того, чтобы расположить их к себе. Семейка эротоманов безоглядно подчинялась проповедям хмурого, неотесанного бродяги, похожего на рок-звезду, возбуждавшего героев своей уверенностью и силой. В новом же спектакле Луку Тильмана Штрауса, единственного среди драных, грязных обитателей канализационных труб одетого в щеголеватый белый костюм (он вроде как антагонист Тартюфу Тальхаймера), вовсе не замечают и не слышат. Кто он и как сюда попал – никого не интересует. Каждый герой в состоянии одержимости и агонии повторяет лишь одну и ту же реплику: будь то Настя, сипло кричащая: «Выход! Выход!», будь то Анна, выхаркивающая вместе с кровью слова: «Я умираю, я умираю», будь то Василиса, с ненавистью рявкающая: «Грязь, грязь». Одичалый актер же настолько переполнен монологами, что его ими в буквальном смысле тошнит. Никому из них не нужны утешающие и услаждающие слух речи Луки. Возможность коммуникации между героями сведена к нулю. Они либо бросают свои реплики в пустоту, либо стараются переорать друг друга. Здесь важно не донести смысл слова, в котором у Горького есть и боль, и жалоба, и мольба, но заглушить своим истошным криком крик другого. Так Барон Инго Хюльсмана «забивает» криком в самый дальний угол Клеща Петера Мольтзена, как бильярдный шар.

В канализационной яме, где каждому ясно, что выхода нет, слова Луки похожи на жалкий лепет или пародию. И потому Лука Штрауса чутко меняет тактику, он начинает не утешать героев, а старается приблизить облегчающий для всех конец. Анну Алины Штиглер, избитую мужем, он сперва словно бы заботливо обнимает, но потом, уставившись в одну точку, хладнокровно душит, не обращая внимания на то, как извивается женское тело в его руках. У Горького Пепел убивает Костылева случайно, в припадке ненависти. У Тальхаймера это убийство совершается сознательно. Пепел не выпустит Костылева из цепких рук, пока окончательно не размозжит его голову о пол канализационной трубы.

И без того тесное пространство постепенно наполняется мертвыми телами, о них то и дело спотыкаются, измазываясь в грязи и крови. Однако в спектакле Тальхаймера это не выглядит ни жутко, ни омерзительно, ни страшно. Действие спектакля, сыгранного на одной ноте истошного крика, кажется весьма однообразным, а пьеса Горького в таком прочтении чрезвычайно плоской. Театральная условность в этот раз играет с Тальхаймером злую шутку. В лужах бутафорской крови и потоках грязи, цветом напоминающих скорее разведенное какао, все страдания героев кажутся столь же ненатуральными и вымученными. Кого жалеть, если жалеть, в сущности, некого?