Беги, Фауст, беги

Роберт Уилсон работает в качестве приглашенного режиссера в театрах разных стран. Но это нисколько не влияет на узнаваемость его сценического языка. Уилсон с изумительной легкостью превращает актеров разных школ и направлений в идеальных «сверхмарионеток», точно вписывающихся в его визуальный мир.

Мир Уилсона, где цвет, свет и музыка такие же полноправные герои действия, как и актеры, гипнотически красив, прежде всего, своей подчеркнутой искусственностью, театральностью. Он восхищает мастерством тончайшей выделки. Спектакли Уилсона напоминают дорогие игрушки для ценителей. Любой, кто пытается копировать его язык, обречен оставаться китайской подделкой. Актеры в его постановках безупречно владеют культурой жеста, поскольку каждое движение подчинено строжайшей партитуре. Именно она позволяет исполнителям стать гармоничной частью уилсоновских «живых картин». Лица актеров выбелены, словно маски, гротескный грим, аффектированная речь делают их похожими на оживших мультипликационных персонажей. «Фауст» в очередной раз доказывает, что язык этого режиссера более всего органичен именно немецким актерам. Острота и четкость внешней формы, отчужденной от эмоционального переживания, резкая смена настроений – те характерные особенности игры немецких исполнителей, так необходимые режиссеру.

Среди работ Уилсона «Фауст» – еще один мастерски с формальной и эстетической точки зрения сделанный спектакль. Проблема лишь в том, что осталось непонятным, зачем Уилсону потребовался именно Гёте. В его берлинском спектакле трагедия играется в стиле бродвейского мюзикла и немецкого кабаре. Стихи Гёте изрядно сокращены, некоторые фрагменты текста положены на незамысловатый музыкальный мотив. Полноправным соавтором Уилсона в «Фаусте» выступил композитор Херберт Гренемейер. Именно он написал для спектакля песни и музыку, исполненную живым оркестром.

Конечно, Уилсон ведет со зрителем двойную игру, балансируя на грани китча. Здесь тебе и актеры, пляшущие в костюмах черного пуделя и снежного человека. Здесь и картонные египетские пирамиды, и сфинксы, сменяющиеся такими же картонными дорическими колоннами, – иллюстрация к путешествиям Мефистофеля. Мефистофель же с подрисованными домиком бровями, с прицепленными светящимися рогами и в красном бархатном костюме напоминает героя, сошедшего со страниц детских комиксов. Вагнер, например, напоминает безумного карикатурного Эйнштейна. С колосников на тросах спускаются архангелы, усыпанные блестками, и застывают барочными скульптурами.

Уилсона не интересует сюжет трагедии Гёте и ее интерпретация, он рассказывает историю Фауста так, как если бы ее решил пересказать ребенок. Для Уилсона герои Пушкина, Шекспира или Гёте – образы коллективного сновидения, затертые культурой восприятия, пустые ничего не означающие символы. Он работает с ними так, как работал, например, с образом Мэрилин Монро Энди Уорхол. Помещая их в свою визуальную вселенную, отрывая их от привычного контекста, Уилсон наблюдает за тем, что остается в результате от этих образов, рождают ли они какой-то новый смысл. Подчеркнутая искусственность сценического мира Уилсона, существующего по своим временным и пространственным законам, где время будто растянулось в бесконечность – отражение автоматизма, аутизма окружающей жизни, где связь с реальностью стремительно обрывается.

Главным действующим лицом в спектакле Уилсона оказывается именно Мефистофель Кристофера Неля, подвижный, как ртуть, циничный шут. Фауст Фабиана Стромбергера – безучастный, пассивный ведомый. Для Фауста странствия, в которые он пускается вместе с Мефистофелем, – череда придумываемых для него чертом сновидений. Для Мефистофеля, наоборот, жизнь есть бегство от сна. Но по законам уилсоновского мира, родственного кэрролловскому, – чем быстрее бежишь, тем вероятнее, что окажешься на том же самом месте, с которого и начинал свой путь, другими словами – не сдвинешься с места. Выразительной метафорой тому служит в спектакле замедленная проекция несущегося гепарда, который не может обогнать в оцепенении движущихся по сцене персонажей. Сценическое время будто сковывает, тормозит время реальное.

И потому название спектакля Уилсона не «Фауст», как следовало ожидать, но «Fast», т.е. «быстрый», пропущенная буква «u» подписана сверху. И герой этого спектакля не Фауст, но неприкаянный, не находящий себе места в этом мире грез Мефистофель. В финале спектакля оба героя сидят, как братья-близнецы, поделив между собой два дьявольских рога, обоих ожидает одна участь. Оба признают, что жизнь – всего лишь сон, который ни один, ни другой теперь прервать не в силах.