Режиссер Марк Захаров

– Иосиф Бродский очень точно определил отношения художника и власти: «плохая политика портит нравы, и это уже по нашей части». Театр в советскую эпоху часто вмешивался в «политику». Сейчас он стал значительно индифферентнее. Как вам кажется, что приобрел и что потерял наш театр, из которого ушла «политическая составляющая»?

– Театр приобрел свободу. Из театра ушли грубая топорная цензура, идеологическое давление. Иногда оно было очень изощренным, иногда глупым. Скажем, я помню, как я уговорил Анатолия Эфроса вернуться на эту сцену и поставить у нас в театре «Гедду Габлер». Мы уже сделали распределение ролей и отправили эту пьесу на разрешение в Министерство культуры. Разрешение мне пришло… отдельно на «Гедду» и отдельно на «Габлер». Звучит анекдотически, но так было. В таком виде цензурный аппарат ушел. Но свобода – тяжкая ноша. Раньше придумать театральный спектакль (теперь чаще используют слово проект) было гораздо легче. Изменилось время, изменился зритель.

– А в чем причина, на ваш взгляд?

– Информационная эпоха очень сильно повлияла на театр, на окружающий мир. Телевидение, реклама, антреприза, изобилие концертов. Наконец, в Москве появилось такое количество ресторанов и такое количество казино, что и в Париже столько не насчитаешь. В Москве есть куда пойти вечером. И люди не всегда выбирают театр. Раньше мы издевались над американской поговоркой «время – деньги». Сейчас мы поняли, что появилась масса людей, для которых время – это довольно большие деньги. И пойти в вечернее время (в так называемый прайм-тайм) на спектакль – это довольно ответственный выбор. Найти силы погружаться в мир Достоевского, Островского – это все сложно. Сейчас большой импульс приобрели маленькие театры, небольшие сцены. И это хорошо, они дают импульс всему театральному делу. Я к ним с самого начала относился чуть иронически. Собрав всю желчь, которая у меня есть, я предложил сделать спектакль в грузовом лифте. Аншлаги обеспечены. Я придумал, что это будет монолог человека во время эпилептического припадка, и заканчиваться он будет припадком. Воздействие, и весьма сильное, обеспечено. С большой сцены такого биологического воздействия добиться не удастся… Но, невзирая на свой скептицизм, я слежу, что делается на малых сценах в разных театрах. Слежу, как работает Фоменко, как работает Додин.

– Мне кажется, что люди часто предпочитают театру ресторан по той простой причине, что в Москве не осталось (или почти не осталось) ресторанов, где тебя могут отравить. И довольно много театров, где ты на такое зрелище наткнешься, что будет жаль и потраченного вечера и денег…

– Мне рассказывали режиссеры, мои ученики, которые много ставят в антрепризах, что еще несколько лет назад достаточно было нескольких известных имен, чтобы в провинциальном городе антрепризный спектакль шел на аншлагах по десять представлений. Теперь, дай Бог, чтобы два раза прошел. Может, это закономерный процесс. Публика и впрямь умнеет… И постепенно условия, в которых живут наши театры, изменятся.

– Я думаю, что ряд театров выпускает заведомо «не получившийся» спектакль просто потому, что жаль вложенных в него денег… Хочется хоть что-то вернуть… Но вот вы не позволяете «Ленкому» опускать планку…

– Это очень мужественный поступок сказать, что такой-то спектакль не годится… Но иногда приходится. Я согласен с вами, что сейчас очень много ерунды в театре.

– Как выживает «Ленком» во время резко сократившихся субсидий на театры?

– Нам много помогает московское правительство, мы можем платить людям, которые у нас работают, скажем, достойные деньги по российским меркам. Но, конечно, в нынешней ситуации я не могу себе позволить прежнего количества постановок в год. Выпустить спектакль – это очень дорого. Поэтому я теперь гораздо дольше примериваюсь к материалу, чтобы избежать ошибки. Период поиска, подготовки и вхождения в репетиционный процесс у меня увеличился весьма значительно.

– Приятно, что ваш роман с публикой сложился вполне счастливо и длится уже много лет…

– В определенной степени мы избалованы любовью публики. Театр существует восемьдесят лет. Вот у нас сейчас будет очередной юбилей. Я немного устал от юбилеев. Но что делать… «Ленком» любили при Берсеневе. И тот период, когда в «Ленкоме» работал Эфрос, был замечательным периодом. А в 74-м году с пьесы Горина «Тиль» начался уже период сегодняшнего «Ленкома». Достаточно счастливый период. К нам всегда ломилась публика. Жили всегда с аншлагами.

– Мне кажется, что люди ходят в театр в поисках настоящего. Не картинка на экране, а живой актер, живой голос, живые эмоции… Чем более насыщенна информационная среда, тем сильнее эмоциональный голод…

– Возможно, хотя меня настораживают, скажем, побоища после футбольных матчей. Такое хорошее, красивое зрелище футбол, а развязывает такие животные инстинкты. Значит, нарушена какая-то правильная связь с публикой. В театре самое дорогое – когда зритель подключается к происходящему на сцене, к энергии, которая живет на сцене. И обратно – актеры получают взамен энергию зрительного зала. Возникает некая общая биомасса, биополе, не знаю, как это назвать, но это то, для чего живет театр. Можно смотреть спектакли в режиме простого созерцания. Но я это не люблю. В поисках контакта, я, наверное, даже перебираю со зрелищными элементами. Вахтангов дал грандиозное определение «фантастический реализм». Вот помню, когда у нас на сцене очень много стреляли и шло много дыма, покойный Леонов меня спрашивал: «Маркуша, это у нас опять «фантастический реализм»?» Со временем я преуменьшил количество внешних раздражителей. Но все равно уверен, что большая сцена должна быть зрелищно привлекательной.

– Вы начинали репетировать «Бригадира» Фонвизина (блестящий репертуарный выбор), отложили эту идею, сейчас репетируете «Женитьбу» Гоголя. Часто ли вы меняете первоначальный замысел, откладываете пьесу?

– Не слишком часто, но бывает. Скажем, у меня было увлечение «Снегурочкой» Островского. Арбузов, умирая, предрек, что скоро самой репертуарной пьесой станет именно «Снегурочка». Я начинал работу над ней, отложил. «Бригадира» после нескольких репетиций я тоже отставил. Хотя вот мои студенты подхватили эту мысль, и наш проект обрел сценическую жизнь. Сейчас мы занимаемся «Женитьбой»…

– Сейчас режиссеры довольно свободно общаются с классическим текстом: перекраивают его, переписывают своими словами, меняют сюжетные линии и т.д.

– Это довольно сложный процесс. На Западе при театрах очень давно существует должность «драматурга». У нас завлиты, там – драматурги, люди, которые переписывают классический текст, чтобы он не терял актуальности. Это очень сложный и деликатный процесс. Тут сложно поставить какие-то рамки: это можно с текстом делать, а это – нельзя. Я приветствую новаторские поиски молодых режиссеров – Серебренникова, Чусовой, но, мне кажется, в «Ленкоме» правильнее обходиться с классическим текстом с большей бережностью. Мы делаем вставки в гоголевский текст. Но мы берем эти вставки из лексического мира Гоголя. Грубо говоря, моя задача в том, чтобы зрителю казалось, что эта реплика всегда была в пьесе. Ну и, конечно, чтобы текст вызывал смех. Если Гоголь не смешон, то это уже не Гоголь, а что-то другое…

– Про Товстоногова говорят, что дисциплину звездной труппе БДТ помогало держать его чувство юмора. Что помогает вам столько лет сохранять климат «Ленкома»?

– «Ленком», естественно, не расположен на необитаемом острове. И всякие ужасы, связанные с сериалами, антрепризами, да и просто с болезнями, затрагивают и нас. Есть бациллы зависти, ненависти, – я объяснял студентам, что эти микробы всегда живут в театральном воздухе. И надо вырабатывать иммунитет, чтобы им противостоять. И у нас случаются срывы. В приступе дурной правды могу вам сказать, что на гастролях наш театр несколько раз выходил за рамки культурных норм и терял свое достоинство. Но это были срывы. Если сказать, что помогает нам держаться… Артисты понимают ценность театра-дома. Несмотря на все реформы, несмотря на его экономическую уязвимость. Дом легко уничтожить, но создать трудно. Как-то Олега Янковского, еще в советское время, пригласили участвовать во французской постановке. И все было замечательно. А потом проект кончился, и все участники разошлись. Он растерялся. Он был уверен, что последует какое-то прекрасное продолжение. И тогда, мне кажется, он многое понял и переоценил. Понял, что «Ленком» – это навсегда.

СПРАВКА

Народный артист СССР Марк ЗАХАРОВ родился 13 октября 1933 года в Москве. В 1955 году окончил актерский факультет ГИТИСа. Играл в Пермском областном драмтеатре, театре им. Н. Гоголя в Москве, был актером и режиссером Московского театра миниатюр (1960–1964) и студенческого театра МГУ (1964–1965), режиссером Московского театра сатиры (1965–1973).
С 1973-го – главный режиссер Театра им. Ленинского комсомола. Как кинорежиссер дебютировал в 1977 году с экранизацией романа Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Двенадцать стульев». В числе снятых им фильмов – классика советского кино «Обыкновенное чудо» (1978), «Тот самый Мюнхгаузен» (1979), «Дом, который построил Свифт» (1983), «Формула любви» (1984), «Убить дракона» (1988). Захаров лауреат Государственной премии СССР (1987) за спектакли «Юнона и Авось» и «Диктатура совести», лауреат Госпремий России (1992, 1997).