Люди и тролли

Ноймайер загорелся идеей показать переделанный балет в Москве – ведь первую редакцию «Пер Гюнта» у нас тоже показывали, правда, давно. Музыка была специально заказана Шнитке в конце восьмидесятых годов, поскольку хореографа не устроила известная партитура Грига к «Пер Гюнту» – Ноймайеру хотелось чего-то более современного. Ведь герой балета попадает не туда, куда его отправил Ибсен, а в мюзик-холл и Голливуд, где становится звездой костюмного фильма из античных времен. Шнитке написал трагикомедию с сарказмом, от этих звуков душа ноет, как больной зуб, но боль растворяется в грандиозном финале, посылающем душу в космос.

Как выглядит «Пер Гюнт»? Условные скалы, будто вырезанные из раскрашенной бумаги, минимум декораций (в основном металлические мостки, но есть, например, громадная голова Сфинкса). Главный герой (приветливо-жизнерадостный Эдвин Ревазов) при первом появлении одет в оранжевый комбинезон, чтоб выделяться из толпы, в таких же одеждах танцуют его двойники-ипостаси: Невинность. Проницательность, Агрессия и Сомнение. Женщина жизни, Сольвейг (перманентно трогательная Анна Лаудере), носит, конечно, белое. Мерзкие людишки в шоу-бизнесе и не менее ничтожные типы из «общества» разодеты, как павлины. Одежда у Ноймайера вообще играет важную роль. Если Сольвейг раздевает блудного Пера по возвращении, оставляя его голым, то есть в плавках телесного цвета, – значит, герой душевно очистился, обрел гармонию, стал самим собой. Роковая женщина Пера (терпкая Элен Буше, она в балете Ингрид, Анитра и Зеленая) тяготеет к зеленому. И сквозь спектакль медленно, в излюбленном Ноймайером рапиде, шагают десятки мужчин в серых костюмах, специально одинаковые, чтоб мы поняли: это человек толпы, серая масса.

Но если не покупать программку, в которой указаны все эти «Аспекты личности» и «Имяреки», догадаться, что есть что и кто есть кто, можно не всегда. Или вообще не догадаться. Судя по разговорам публики в антракте, так и было: фраза «мы не поняли» нередко витала в воздухе. С другой стороны, если знать заранее, о чем этот литературный символизм, – действие покажется нарочито многозначительным, мало того, угнетающе конкретным, будто тебя запихнули в школу прописных истин. Конечно, эту пьесу трудно ставить – драматург сочинил фантасмагорическую притчу, но дал театральным интерпретаторам соблазн для ухода в наглядность, в иллюстративную метафизику с последующим морализаторством. В трактовках «Пер Гюнта» степень условности, необходимая современному искусству (и современному балету) как воздух, может при неточном подходе устремиться к нулю. Ноймайер такого соблазна не избежал. А в эпизодах мюзик-холла и Голливуда и вовсе оказался в опасной (или для многих – в прекрасной, кому как) близости к манере Бориса Эйфмана.

Пластика балета очевидно предсказуема: дерганая «простонародность» в деревенских сценах юности Пера, красивая неоклассика в лирических дуэтах с Сольвейг, напористая грубая «развязность» троллей, вихляющая декоративная пошлость в мире поп-искусства. Сцена с рабами на съемках псевдоисторического голливудского блокбастера, кажется, пародирует танцы восставших рабов в «Спартаке» Григоровича. По возвращении домой Пер Гюнт едет на лодке посуху, преодолевая, надо полагать, житейские волны. Этот эпизод можно считать эпиграфом к мышлению постановщика. Наворотив с три короба символов, метафор и аллегорий, вволю побродив в мире очевидной сатиры, ставя солистов то в роли людей, то в обозначения знаков, Ноймайер собственными руками умалил роль хореографии. Танец, погребенный под ворохом многозначительности, оказался крайним во многих эпизодах спектакля. Лишь в финале танец реабилитирован: в отменном «бесконечном» адажио Пер Гюнта и Сольвейг в окружении им подобных пар. Освободившиеся от одежд (то есть от мирской шелухи) пары «выпевают» оду высоким чувствам в затягивающей взор медитативной пластике. Финал – лучший эпизод балета. Ноймайеру, наконец внявшему многозначной природе движения, удалось уйти от умозрительных пластических сентенций типа «нехорошо обманывать невинных девушек», «массовая культура – убожество» и «человеку нельзя стремиться к мишуре как смыслу жизни». И когда занавес опускается (посреди неоконченных па), ощущение, что все – прах, кроме любви, возникает само собой.