Время мрака

В «Хованщине», кроме чудесного оркестрового вступления «Рассвет на Москве-реке», есть замечательные горестные хоры и вызывающие мурашки любовные песни Марфы. Музыка пронизана народными песнями и православными распевами, сюжет основан на событиях конца 17 века – молодость Петра Первого, стрелецкие бунты и раскольничьи самосожжения. Текст писал сам композитор, достигнув, как и в партитуре, особого эффекта – не последовательно-связного рассказа, но относительно фрагментарной мозаики, высвечивающей болевые «узлы» русской истории. Авторской партитуры как таковой не существует, оркестровку по сохранившемуся клавиру кто только не делал. Музыкальный же театр выбрал эмоционально «жесткий» вариант Дмитрия Шостаковича.

Оркестранты под управлением Александра Лазарева (ему персональное браво) вдохновенно «распоряжались» красками музыки. Оркестр бил в набат, исходил не знающей краев боярской спесью, вещал о ярой сокровенности веры. Слаженный хор создавал иллюзию нависшего над героями исторического рока. Жаль только, слова не всегда можно было разобрать. Солисты (за исключением, пожалуй, Дениса Макарова-Досифея, который эмоционально жидковат в партии предводителя раскольников) мастерски лепили роли: и Николай Ерохин (безвольный бабник Андрей Хованский), и Антон Зараев (Шакловитый, радеющий за родину с помощью убийств и доносов), и Валерий Микицкий (трусливый Подьячий с казенным портфельчиком). Превосходный бас Дмитрий Ульянов (Хованский-старший) – спесивый вояка с гонором, ставший поверженной жертвой интриг, Ксения Дудникова (Марфа) – влюбленная фанатичка с роскошными протяжными меццо-низами. Неплохо лишь добавить этой Марфе (завораживающей всех одним присутствием, как удав – кроликов) ощущения силы, значительности в манере держаться, но это к молодой талантливой Дудниковой еще придет. Как и Нажмиддин Мавлянов (Голицын) найдет актерские нюансы в дополнение к красивому тенору. Пока же этот поклонник ненавистного героям оперы Запада лишь попивает иноземный напиток из европейской чашечки.

В отличие от солистов, режиссер и сценограф сделали упор не на эмоцию, а на концепцию, что-то вроде «наша история – сплошное смутное время». Костюмы (Мария Данилова) слегка исторические, но не слишком. Стрельцы символически одеты в красное – видно, навек заляпаны пролитой кровью. В «Хованшине» Тителя иногда занимаются бытом: купают в тазу ребенка, пьют самогон, ставят самовар, даже пускают голубей, но эти ростки нормальности тонут в болоте всеобщих истерик. Смута – бесконечная и бессмысленная – царит и в социуме, и в частных делах, под общественными амбициями, как всегда, таятся личные комплексы. Марфу и Досифея гложет не только старая вера: она для них – и сублимация похоти. А финальный человеческий костер – лишь буквальное воплощение разного рода пламенных страстей, кипящих в телах и душах.

«Хованщину» играют в одном сценическом пространстве: нечто вроде большой неуютной избы или аскетического терема. Это прежде всего – тотальная западня для персонажей, а потом уж и Россия, и Москва, и московская улица, и собственно горница. Публика должна мгновенно переключать восприятие: только что дощатые стены (и постоянный длинный стол посредине) обозначали Красную площадь или хоромы Хованского, теперь – Замоскворечье или раскольничий скит. Серый сруб, правда, «оживляют». В начале спектакля под увертюру – трупами вповалку на телеге. В середине – пробегом раскольников с иконами. В конце – восточным сценическим оркестриком с дудуком (эпизод с мало пляшущими, аморфными персидками) и огнем горящих свечей в массовом самоубийстве. А когда толпа стрельцов ровно устилает скамьи «кровавыми» кафтанами и слаженно кладет головы на воображаемые плахи… Нет, эта опера не обязательно должна быть похожа на картину Сурикова «Утро стрелецкой казни»: Титель выбрал минимализм, на что имеет полное художественное право. Но эпическое переплетение мест действия и характеров, борьба самолюбий и воль, неистовая психологическая разноголосица, присущие музыке и сюжету «Хованщины», тут не концентрируются, а, наоборот, понемногу разряжаются в условном пространстве, где действие становится набором холодноватых приемов. Слишком элегантно для кровавой истории.