Сергей Ивкин: "Всякий раз я пресекаю импульс обнажить излишество любви"

Сергей Алиханов

Сергей Ивкин родился в 1979 году в Екатеринбурге. Окончил Художественно-педагогический институт при Российском государственном профессионально-педагогическом университете (Екатеринбург).

Автор поэтических сборников: «Пересечение собачьего парка». «Конец оценок». «Воробьиные боги». «Йод», «ГУЛ» (Галерея уральской литературы), «Символы счастья», «Голая книга», «Грунт», «Щебень и щебет», «Имя мне – дым».

Стихи включены в «Антологию современной Уральской поэзии».

Творчество отмечено премиями: «Пилигрим», «Новый Транзит», «Илья», Дипломант конкурса имени И.А. Бродского в номинации «Большое стихотворение», конкурса переводчиков «Военный дневник», Лауреат «MyPrize».

Живет и работает в Екатеринбурге.

Вдохновенная эмоциональность и сознания, и мышления позволяет поэту обходиться без невольных заимствований. Интертекстуальная насыщенность строф, обусловлена исключительно художественными и творческими задачами:

Холодный грунт развеяли ветра

Взошли деревья на корнях паучьих

Я так любил их перескрип певучий

И бледное сияние костра

Смотри я стал похож на них сестра

Вот облако ложится на волну

И рыба хлещет птицу плавниками

Прости сестра мы были двойниками

Пока бежали на одну луну

Я ветви к отражению тяну...

Поэт не ставит под сомнения возможность собственного творческого выживания. Совершенное владение формой возрождает в первозданности и саму реальность — ни это ли высшая цель мастерства? Индивидуальный дар раскрывается на фоне типичной жизни. Лучшая терапия — полное и адекватное выражение в языке событий и сопутствующих чувств, и тогда в поэтическом даре открывается сокровенность читательского спасения:

Пока меня не отдали под Суд

за время, разбазаренное на ме-

лочёвку, я приеду в дом к отцу,

увидеть неутраченное нами,

наговориться, души отворить.

Засуетится мать на нищей кухне

и будет что-то вкусное варить,

и до утра светильник не потухнет...

Отец стоит и руку жмёт. Он вновь

на свой престол продавленный садится.

И яркий свет, избыточный, дневной,

в иконы превращает наши лица...

Сергей Ивкин читает в рамках проекта «Галерея уральской литературы» стихи, видео:

https://youtu.be/EOSWVqaC7mI

Творчеству поэта посвящены статьи.

Евгений Степанов поэт, литературовед, издатель и наш автор написал: «Особое место в уральской плеяде поэтов занимает екатеринбуржец Сергей Ивкин, который — во многом —стал олицетворением своего поэтического поколения... образованных, начитанных поэтов, хорошо знающих что и как было сделано в поэзии до них...

Они аккумулируют культуру, собирают ее и не делают даже попыток совершить верификационные революции. Отсюда — и стиль. Сдержанный, спокойный, без крайностей. Традиционный.

Сергей Ивкин — поэт силлабо-тонической школы… ему хорошо, комфортно в традиции... вместе с тем, Ивкин обогащает свою просодию за счет всех возможностей языка, не чураясь языка улицы, просторечных слов, книжного дискурса. Литературная речь в его поэзии соседствует с офисным сленгом, современными жаргонизмами, аббревиатурами.

Поэт дает читателю (прежде всего, самому себе) новую модель поведения, как жить в мире, любить и говорить о Боге, восхищаться поэзией классиков и современников, когда страна тотально коммерциализирована...

Поэзия — это не только язык и разговор о человеке. Поэзия — это постоянно совершенствующиеся технологии. Амплитуда поэтических приемов Ивкина велика. Здесь все в меру, столько, сколько нужно. ...широкая амплитуда приемов, умелое их использование... приобретает черты определенной новации; «талант — единственная новость, которая всегда права» …».

Ольга Маркитантова поэт, литературовед, филолог поделилась: «...первая проблема поэта... освобождении души от боли прошлых ошибок через их осмысление, о внутренней трансформации и принятии окружающей действительности, как она есть…

В суровом северном климате не до нежностей и сантиментов, поэтому, так важно сохранить тепло сердца. Осознание неизбежности потерь на следующем уровне развития души оказывается жаждой освобождения… ощущается широкая амплитуда ритмического колебания внутри строки. С нее начинается крупная нервная вибрация поэтической речи, проходящая сквозь все стихи... большую роль играет поэтическое переосмысление различных фактов с их последующим включением в личное психологическое пространство...

В основе этого желание поэта противостоять растворению в Лете дорогих ему миров путём сохранения памяти о самом себе…

Поэзия Сергея Ивкина продолжает генерировать новые смыслы бытия, наслаивает новые кольца общемирового древа культуры... незаживающий саднящий рубец, она же — освобождение от боли, обновление, возвращение к себе подлинному...».

Валерий Шубинский — поэт и переводчик, историк литературы в журнале «Формаслов» поделился: «Сергей Ивкин — очень типичный, характерный уральский поэт, что замечательно. Потому что это одна из самых сильных поэтических школ России последних десятилетий.

Что характерно для уральской поэзии? Урал — это один из самых старых индустриальных регионов в России. И, может быть, поэтому — такая ремесленность в очень хорошем смысле этого слова, ощущение сделанности текста, ощущение его конструктивности…

Это сильная сторона уральцев. И вообще восприятие мира как объекта человеческих рук, объекта человеческого мастерства. Я помню это ощущение ещё в дни моей юности…

Сейчас стиль уральских поэтов немного изменился. в истинно уральских традициях.

Но в чём проявляется дух эпохи? Здесь уже не индустриальная, а постиндустриальная парадигма. Здесь мышление программиста в стихах, человека, воспринимающего мир как программу. И это тоже очень интересно.

У Ивкина этот рациональный, программистский, постиндустриальный, как угодно можно называть, взгляд на текст, сочетается с острым ощущением сюрреальности. И текст очень быстро соскальзывает в такое правильное поэтическое безумие… интересна игра со стихотворной графикой, возникает ощущение, что каждый отдельный блок слов — это какая-то отдельная сущность. …очень точное ощущение сюрреальности мира… это постиндустриальный уровень; но подключается вечность, абсолютное время поэзии, и время текста становится тройным, и оптика становится тройной.

...прямой человеческий лиризм, исповедальность — всё это сейчас банализирует поэзию. И поэт должен это либо как-то необычно повернуть, либо он оказывается в струе очень многократно прожившей себя традиции. Я заново открыл для себя поэзию Сергея Ивкина...».

И наши читатели откроют для себе стихи:

***

Эту вселенную нужно сдавать в ремонт.

Не в кракелюрах, а в трещинах кислород.

Солнце моё, ты выжато, как лимон.

Всё до последней капли ушло в народ.

Прежде обходчик Вова пинал столбы.

И провода звенели чистейшим ля.

Ну а сейчас электричество жрут грибы.

И потому под ногами горит земля.

Воду подняли, когда прохудился шельф.

Так и висит атмосферою над хребтом.

Солнце моё, залезай отсыпаться в сейф.

Переговоры с подрядчиком — на потом.

Руки дойдут, мы научимся, не скули.

Выключи мысли, в ленте листай котят.

Мы обещаем скорейший апгрейд Земли.

Может какие фиксики прилетят.

***

В хорошей истории край размывается морем.

Терпимо — туманом. Прискорбно — зависшею мгой.

Становится лебедем клюнутый в темя заморыш.

Становится совестью времени мелкий изгой.

Я вместе с героями лез на словесную груду

и полное право имею сорваться на вой.

В хорошей истории есть мотивация «Буду».

Зарёванный. Бешеный. Мокрый. Счастливый. Живой.

***

Высокий воздух. Фляга «Бугульмы».

Сухарики. Далёкие холмы.

Вот с кем ты говоришь, башка седая?

Планета под ботинком проседает.

Хвост лошади, стоящей на горе.

Что очи, возведённые горе,

увидят в небе, кроме Салавата?

Немного зябко и череповато.

Усыпанная звёздами Уфа.

Куда ещё прийти во сне («Фа-фа», —

из Фёдорова строчку напевая,

из фляги по глоточку выпивая)?

Тогда нас было много, нас несло

сквозь сумерки, нам было весело

и лишь ребёнок ныл, просясь на плечи.

Архитектура, жизнь, фрагменты речи.

А запись на повторе — ты один:

вперёд ушёл эскорт любимых спин,

и снятся только мелкий снег и фляга,

вечерний город в триколоре флага.

Вот так стоишь, как жёлтый сухоцвет.

Рассеянный совсехсторонний свет.

Шекспир какой-то. Акт четвёртый драмы.

И вместо титров вязь кардиограммы.

***

Я повторяю себе: засыпать не страшно,

нет, никто не залезет (F9) в биос,

я не утрачу наутро стишков вчерашних,

паспорта номер и серию, фото, био

Да, повторение — мать, но упрямство — отчим.

Вот я лежу в темноте (отменить цитату)…

Страшно проснуться в состоянии нерабочем

и повторить это действие многократно.

Подозреваю, что я — результат ошибки

или подлога (вместо Христа — Варраву).

Нужно меня отключить — заменить прошивку.

Я не хочу быть исправленным, Боже Правый.

***

До треска зубовного, до наготы

подкожной прошли этот путь.

«Великий целитель, нам скоро кранты.

И свой стетоскоп не забудь».

Великий целитель с вершин на орле

слетает к немытым мужам.

Он каждому молча меняет реле

и всё, что потратила ржа.

Меняет нам масло, доводит болты,

сшивает поползший покров:

и снова мы с миром ущербным «на ты»,

привычная красная кровь.

Что ж, брат Терминатор, в дорогу пора.

Обратно в подземный приют.

А то, что у нас полетели «дрова»,

на это и боги плюют.

***

Почта. Пандорино горе.

Чёрного ящика жизни

поднята мною крышка

ночью на жёлтой кухне.

Вымытая посуда

держит меня за плечи.

Чашки и блюдца смотрят,

будто бы утешая:

Прошлое не напрасно.

Ты – человек хороший.

Вот потому и выжить

даже и не пытался.

Нас ежедневно моешь,

вешаешь, расставляешь.

Тех, кто тобой разбиты,

не было. Мы не помним.

Я – человек обычный.

Я – человек-добытчик.

Я – человек-слагатель.

Я – человек-шагатель.

Я – человек упрямый.

Я вылезал из ямы.

Я вылезал из ямы.

И всякий раз… Не помню.

Мне рассказал половник:

Выудил из кастрюли,

после разлил в тарелки.

Всё мне другие дали.

Нежность и благодарность

я возвращал посуде.

И лепестки у ямы

медленно раскрывались.

***

Помнят. Шлют смайлы. Но больше не любят. Нечем

ночью держаться за жизнь, когда зашуршит погода.

Смотришь на мир головой Иоанна Предтечи:

под бородой только трубка от пищевода.

Часть твоей плоти. Вырванные. Чужие.

Не зарастают. Не заменяются. Не мешают.

А всё равно спасибо, что все вы – живы.

Смерть – это тайна. Глупая. Не большая.

***

Холодный грунт развеяли ветра

Взошли деревья на корнях паучьих

Я так любил их перескрип певучий

И бледное сияние костра

Смотри я стал похож на них сестра

Вот облако ложится на волну

И рыба хлещет птицу плавниками

Прости сестра мы были двойниками

Пока бежали на одну луну

Я ветви к отражению тяну

Где человек выходит из огня

Такое нарождается в тенях

Что каждый вечер жду возврата солнца

Твоей воде сибилла улыбнётся

Моей воде зеркальней без меня

* * *

Я думаю, что после смерти, как

в компьютерной «стрелялке», нам зачтётся

(не птичья поднебесная тоска,

а) внутреннее наше благородство

по отношенью к истине, к тому

кому и как мы здесь в любви признались,

б) как держались, уходя во тьму,

как в совесть сублимировали зависть.

Поэты — пчёлы. Знает ли пчела:

что существует только ради мёда?

что пасечник проводит вечера

с тем, что давно задумано природой?

Но каждая приносит свой набор

из кассы вероятных

песнопений.

И ложечкой десертной добрый Бог

вкушает каждый новый сорт с

терпеньем.

* * *

да я выжил вот в этой культуре

безымянной почти что на треть

перепало на собственной шкуре

в невозможное небо смотреть

(это тёмное небо отвесно)

ты приходишь в себя от тычка

в электричке становится тесно

тчк тчк тчк

Кыштым

Горный северный край. Ветер по умолчанию — южный.

Итальянская зелень в июле груба и манерна.

Храмы недоразрушены, т.е. открыты наружу

самым светлым, что только осталось наверно(е).

Не надо бросаться к реке: её дамбам и сливам.

Т.к. ты сухопутен — уважит колонка любая.

Надо всё потерять и под вечер проснуться счастливым,

женский воздух Кыштыма растянутым горлом хлебая.

Даже души на небо отсюда уводит автобус.

Не спеши до него. Что тебе до людей легковерных?

Посмотри на закат. Над болотом постой, чтобы…

Чтобы

примелькались стрижи в твоих трещинах, сколах, кавернах.

* * *

когда умрёшь вернись

ребёнком в лоно

печальной baby двадцати

двух лет

возьми в библиотеку

вавилона

при случае читательский

билет

для прочих абонентов

неприметный

до времени не видимый

почти

открой всё то что издано

посмертно и

новыми

глазами

перечти

Возвращение

Пока меня не отдали под Суд

за время, разбазаренное на ме-

лочёвку, я приеду в дом к отцу,

увидеть неутраченное нами,

наговориться, души отворить.

Засуетится мать на нищей кухне

и будет что-то вкусное варить,

и до утра светильник не потухнет.

Постелят в главной комнате кровать,

воды согреют — ноги вымыть, станут

журнальный столик спешно собирать,

лить с горкою, не видя грань стакана.

Не будет ни расспросов, ни мольбы —

поем и упаду в подушку навзничь.

И буду думать: «чтобы так любить,

здесь все живут, как в ожиданье казни».

Я буду слушать шум на кухне и

как в коридоре обувь чистят влажной

рубашкой бывшей. Термином «свои»

не объяснить: зачем с утра так важно

гостинцев липких напихать в рюкзак

для будущей невестки и, прощаясь,

в глаза и в лоб меня облобызать

с извечно-русской просьбой: «Приезжай, а?»

Отец стоит и руку жмёт. Он вновь

на свой престол продавленный садится.

И яркий свет, избыточный, дневной,

в иконы превращает наши лица.

* * *

Асе

Птица семейства кассандровых.

Шапочка, шарф, пальтецо.

Медленно — перед фасадами.

Долго — Садовым кольцом.

Каждое старое здание —

клетка с открытою две-

рцей — получает название

с лёгкой ладони твоей.

В сумерках трудно ворочаться

в плотной московской толпе.

Ты выдыхаешь пророчество,

словно в итоге к тебе

эта страна не относится:

здесь не живут соловьи.

Только свела к переносице

рыжие брови свои.

* * *

Ничего в руках не остается

Только память кожа воздух солнце

Только память кошка снег бумага

Все что потерял ушло во благо

Все что потерялось не напрасно

Были кожа воздух солнце праздник

Кожа воздух солнце праздник нега

Волны обжигающего снега

* * *

Терпение — есть пение в ночи,

ворчливый вечер тело отключил,

и только голос фонарем в метели

качается. Высокая печаль

без горечи, но с гордостью. Рычаг —

поднять себя из карстовой постели.

Спокойствие. Угрюмость без хандры.

Болезненного опыта дары,

когда чем больше били, тем счастливей.

Уверенность, что месяц — и теплынь.

И можно будет пить из пиалы,

открыв окно, горячий черный ливень.

* * *

Мне казалось: способен на шаг.

Но сегодня дотумкал: я — шар,

словно гелием, полон большой

мандельштамовской нищетой.

Весь в картофельных свечках опят

командир мой в гондоле остыл.

Облака громче сосен скрипят.

Надо поверху бросить настил.

Потащили под локти ветра.

Нужен клапан, чтоб выпустить газ.

Обещали: там будет дыра —

что угодно спрессует в алмаз.

* * *

Скольким хотелось бы «Здравствуйте, как дела?»

Помнишь и любишь, но застревают в горле

напоминания: мимо судьба вела,

ну так чего беспокоить их личным горем?

Всякая реплика: жажда сказать свое —

не поделиться, вывалить, вот, носитесь.

И потому безадресные «Але» —

все мои тексты? Кто я всем вам? Проситель?

Да, не Пракситель. Не мраморные века,

а восковые месяцы дарят губы.

Голос, скрипящий сквозь буквы издалека.

Помнит и любит. Кого из нас помнит и любит?

* * *

Стихотворение — ящик Экзюпери.

Белый барашек, смотри, задремал внутри.

Он идеальный и дружит с Розой.

А самолет и пустыня — проза.

Стихотворение — это колодец для

сердца, которому нужно напиться. Я

не ощущаю жажды, но жду наркоза.

А самолет и пустыня — проза.

Стихотворение — нежный укус змеи.

Для прирученного лиса следы мои

пахнут восторгом и не таят угрозы.

А самолет и пустыня — проза.

* * *

Дрон о четырёх вертушках,

что ты кружишь над душой?

Мне не тошно, мне не скучно,

мне почти что хорошо.

Схлопни огонёк зелёный,

в небеси не тарахти.

Я сегодня просветлённый.

Я в порядке. Я в сети.

Щёлкай камерой, вальсируй

над панельным домино.

Постою пешком. Спасибо.

Чито-гврито, Мимино.

* * *

Чувствую,

прямо к ноздрям

подошла обида.

Нужно

подняться на цыпочки

и дождаться.

Можно быть праведным,

как Иоанн Кронштадтский,

и погрузиться во зло,

и того не видеть.

В каждой войне правы оба.

На то и войны.

И не принявших сторону

не бывает.

Не прекращается

Вечная Мировая

ложи отвергнутых

с табором недостойных.

Вот и сижу

один

в тишине на даче,

слушаю цвирки птиц

и фальцет болгарки.

Я получил расчёт за свои подарки.

Да и чужую ненависть отбатрачил.

***

Ветер колотит оконной рамой

комнату за стеной.

Чаще всего называют Мамой

ту, что придёт за мной.

Так утешительно и не страшно,

что под её стопой

пламя — тряпичное, снег — бумажный,

сам — не такой тупой.

***

Детство в азарте идёт по зелёной миле.

Странные птицы, поющие «Текели-ли»,

низко летят, прикрываешь рукой затылок.

Солнце легло в торосы и в них застыло.

Всякий кулик поминает свои Кулички.

Где Апокалипсис прочно вошёл в привычку,

нет метафизики — сами чернее Вия.

В космос уходит библейская Ниневия.

Самое время уста зашивать хулящим:

те, кому страшно в нынешнем настоящем,

не причастятся следующей печали.

Нам ещё столько жуткого обещали!

***

Ничего в руках не остаётся

Только память кожа воздух солнце

Только память кошка снег бумага

Всё что потерял ушло во благо

Всё что потерялось не напрасно

Были кожа воздух солнце праздник

Кожа воздух солнце праздник нега

Волны обжигающего снега

***

Квантовая психика распада

для того, кто смотрит сквозь хрусталь,

выглядит как мелкая награда,

стоило бы выкинуть, да жаль.

Пусть хранится на каминной полке

средь мизерных пластиковых штук.

Это лучше, чем носить наколки

или душу выдохнуть в мундштук.

Посмотрите, правда, крайне мило,

разве ль я не умница?

Стоят

алебарды, грабли, пики, вилы,

всё, чем оцарапывался, в ряд:

память, нашинкованная в мессу,

вера, утрамбованная в грусть,

психика, устойчивая к стрессу,

но слегка разболтанная.

Пусть.

Как прекрасен дом в пожаре лета!

Ничего не сохранить в огне.

Господи, а можно взять вот это?

Честно-честно, очень нужно мне.

***

Допустим, есть рельеф, и мягкая стена

сдвигается, показывая рядом

ступени вниз и колоннаду вверх.

Как отличить, чего тебе не надо?

Всё, что ни сделай, вызывает смех.

Нет будущего? Есть густой туман,

в котором, если руки простирал,

не видно пальцев, холодок за ворот.

Вернувшийся в Итаку ветеран

не обнаружил им любимый город.

Вокруг пасутся мирные стада,

руины живописные, селенья

смеющихся на новом языке.

Как объяснить сержанту в отделенье

Подвешенность на тонком волоске?

***

Ещё чуть-чуть ещё в пуху зарыться

кошачий бок поднять, собачий нос уткнуть

и заварить свой рай на кукурузных рыльцах,

цедить сквозь полотно, смотреть сквозь эту муть.

Торжественная взвесь, застывшая как блёстки,

не воздух, а волна заходит в чистый сад.

Сейчас вот-вот проснусь проекцией на плоскость

и соскользну назад.

Здесь хорошо в белёсом тёплом дыме

под пеною мостов и руки распластав.

Пока из глубины нас небо не подымет,

обмётаны халвой счастливые уста.

Кошмар и благодать сопутствуют свет свету.

Деревья – это тушь, минуты – это ртуть.

Сейчас я перейду на два деленья лета

и плотность обрету.

Ещё продлись на три четвёртых ноты,

пока меня волна подносит к потолку…

Один огромный вдох, один глоток зевоты

на систоле, а там… Наружу… Не могу.

Не поднимай меня, ну потерпи немного,

не отдавай другим, переключив режим.

Сейчас я обниму зарёванного Бога,

пока ещё лежим.

***

Сложилось так, что жизнь не удалась.

И можно дальше не ловить удачи.

Спасибо, рыбка. Оставляю снасть

на берегу. Я не могу иначе.

Отложенное с детства на потом

в конце концов мне перестало сниться.

Я ухожу, не запирая дом.

Не всё ль равно куда. Спасибо, птица.

***

Та музыка, которая тебе

послы... Шла ожидаемым ответом,

как надпись проступила на ребре

почти истёртой в зеркало монеты,

рекламою какой-то ерунды

звучавшая -- в момент преобразилась

свидетельством «есть Райские сады,

и херувимы, и Господня милость,

блаженная? мучительная? связь

всего со всем, и ничего не дробно,

всё сохранится, сбудется». ...шалась...

И только Вавилона гул утробный.

Тощий год

1

палевое облако страны

не слышны друг другу не нужны

в бесконечном млечном маскараде

острые истерики вины

на любой у-до-влет-во-ре-ны

срочный инфоповод чёрта ради

ждали апокалипсис сейчас

время помещённое в санчасть

раздирает кожу ищет баги

слышишь как архангелы рычат

тот на ком поставлена печать

добровольно отбывает в лагерь

всё обман что у других не так

армии панических атак

верный зиг при входе в супермаркет

скучная позиция крота

двигаться не раскрывая рта

позабыв про электронный маркер

ожидали тоталитаризм

получили королевство клизм

пресный храм резиновой вагины

выживаем из ума артист

зеркалу играющий на бис

нарисует кровью георгины

думали что это будет гриб

комиксы нам подарили грипп

видишь чёрный силуэт на жёлтом

я не бэтман -- пресловутый всхлип

детский счёт и карусели скрип

будущее здесь его нашёл ты

2.

так получилось больше нет среды

истреблены висячие сады

ручного олимпийца Аронзона

я -- лист в корнях воздетой бороды

среди соцветий мяты резеды

и прочего державного шансона

у нас теперь иная пастораль

албанский круль низвергнутый в февраль

оставил марту выжженный репейник

я помню что история -- спираль

но то что выше времени мне жаль

предполагает массовое пенье

прости Боккаччо мой Декамерон

учёт дистанционных похорон

мне остаётся лечь зубами к стенке

и вспоминать состав вчерашних крон

и на ветвях рассевшихся ворон

все их невероятные оттенки

помилуйте какой ещё Урал

я даже и страны не выбирал

есть для бастарда Александра Грина

гостиная в ней на стене штурвал

и серой фотографии овал

вот только окна залепила глина

когда Святая Смерть заносит плеть

мой дар реализованный на треть

меня не оградит не даст свободу

прочь Пиндемонти превращайся в персть

для призраков не разумею петь

стою на берегу смотрю на воду

***

До сих пор в кармане фигу

пестовал, но вдруг до слёз:

мне Серёжа эту книгу,

эту книгу преподнёс.

Были прочие подарки,

водки двадцать тысяч лье,

нас подруги-санитарки

выносили еле-е…

Первым кто кого обидел

Геродот не разберёт.

Цезарь – я, а он – Овидий,

кстати, оба за народ.

Он кукушкой по Дунаю,

я – под братские ножи,

только горечь ледяная

в этой жизни не по лжи.

Как отрубленную руку

книгу жёлтую достал.

Пение лишилось звука,

сливы – вкуса, блеска – сталь.

Отраженье отраженья.

И среди вчерашних строк

я – живущий без движенья,

он – ушедший на Восток.

***

Не играй в царя горы, не сиди на крыше.

Понимаю, что инстинкт, понимаю, база.

Ты пятёрку получил тем, что просто выжил:

две ноги, и две руки, даже оба глаза.

Очень медленно иди, и не прыгай в дыры.

Воля — это тяжело. И не факт, что надо.

Больше нет учителей. Только командиры.

И запомни: не прокис — вот и вся награда.

Положи ладонь на стол. Не смотри скелетом.

Я тебе не предлагал стать к себе добрее.

Но пока ты будешь жить, все твои билеты

гарантируют подъём в нашей лотерее.

***

Словно вымокшую кошку,

согреваю на груди

ту серебряную ложку.

Лучше бы не находил,

не терзался воровато:

совершил ли я грабёж –

этой ложке нет возврата,

и своей не назовёшь.

Я живу, простоволосый,

не ухожен и небрит.

Даже в печь её не бросить:

не сгорает, а горит.

***

Фоточки, которых я не сделал…

Этика заела. Стоп. Табу.

Но глаза хранят чужое тело,

позы, жесты, чёрточки на лбу:

продавщица тянет с манекена

джинсы и целует, хохоча,

карапуз, обнявший за колени

в коридоре спящего врача,

батюшка в порыве благодати

из ведра на паству воду льёт,

нищий за киоском Роспечати

лёг, обняв зелёный самолёт…

Всякий раз я пресекаю импульс

обнажить излишество любви.

Мир, давай с тобой договоримся:

и меня на том же не лови.

***

Эта жен-щи-на у меня болит.

Не касался её, а болит фантом.

Понимаю: Ева, или Лилит,

или все, кто в Библии есть потом,

но она - несбывшийся персонаж.

Ничего и не было никогда.

Сквозь дешёвый выцветший трикотаж

ничего не светит. Сошла вода.

Сочинил историю, целовал

жидкокристаллический монитор.

Ах, какие пишет она слова!

Сердце просит выпивки и простор.

Сердце бьётся в рёбра, орёт «Пусти!»,

у него свой разум и свой резон.

Не дай Бог заметить её в сети:

вместо тик и так - колокольный звон.

***

Тёплый туман поднимается с тополей.

Мальчик пробует воздух сверкающий рисовать.

Так не бывало прежде на тусклой его земле:

облако не обретало контуры птицельва,

древо не пронизали светом… Лови лучи

и аккуратно укладывай меж листов.

Мастерство, которому взрослых не научить:

видеть чистый воздух – мистику, волшебство.

Сколько пройдёт – откроют его тайник:

супрематизм какой-то, иди-смотри

на изничку мира, в которую он проник,

где все игрушки Бога светятся изнутри.

Иона

1

Всё возьми. Оставь пожить немного.

Вдохи реже, а удары чаще.

В этом самолётике для Бога

я – не больше, чем кимвал звучащий.

В полутьме стеклянной отраженье

отвечает, словно из утробы

на УЗИ в нечётком разрешенье,

лишь поются губы: бобэоби.

Нашу тень распятую выносит

на поля, лишённые приплода:

партизаны поджигают осень.

Это не финита, а погода.

Это объявление метели.

На петлицы ягоды рябины.

Нас радисты заживо отпели.

Запах листьев хлещет из кабины.

2.

Радиорубка верньером скребёт эфир.

Ветер сегодня общительней, чем дельфин.

Между помехами нет ничего на свете.

Тёплое чрево кита, где мне трудно ды…

То, что спасает от холода и воды,

также имеет форму и сущность клети.

Бейся, радист. Отчаянье – это стыд.

Дождь… Поднимается море… Рассудок спит

и порождает чудовищ огневолосых:

это горит обмотка твоих реле.

Помни, с молитвой и на одном крыле

ковыляет во мгле Утёсов.

3.

Трещины тоннелей в тёмно-синем

небе не видны со дна колодца.

Только песня тянет из трясины.

Только песня проявляет солнце.

Только песня оградит Иону,

сообщит артериальной почтой,

что желудок обратится в лоно,

и могила обернётся почвой.

***

Плывите!

И ваши каюты

украсят верблюды

и голуби.

Идите

по звёздному атласу –

аверсу

глобуса –

от Яффы,

где улицы метят

глазурью

и ляписом,

до Гипербореи,

где вешают

головы

люпусов.

Чем дальше

от дома –

сильнее планета

вращается.

Чем дольше в пути,

тем надёжнее

плечи

попутчика.

Когда капитан

плоть и кровь

раздаёт

на причастие,

всё лучшее –

там,

так зачем вам

надежда на лучшее?

Плывите!

Отныне вы

в зеркале моря –

небесное воинство

и ваши затылки

наполнены

ветром

и правдою:

военный устав

и блажная

пиратская

вольница,

вселенская скорбь

и конкретная

песня

для радости.

Семь футов

под киль –

и пускай сушеходы

завидуют,

что парус над вами

белей,

чем невеста

на выданье,

что сохнет на шкотах

закат

и созвездия

бусами

ложатся на воду

окладом

следам

иисусовым.