Многозаботный лирик

В подмосковном Переделкине, выбранном А.М. Горьким под писательский рай, редко можно встретить на лесных тропинках гуляющих писателей, а особенно вдвоем, когда они муж и жена и не молчат скучающе, как, увы, многие пары сейчас, а оживленно разговаривают, будто давно не видевшиеся влюбленные.

Но эти двое – счастливое исключение.

Она – Лариса Миллер, одна из самых достойных наших женщин-поэтов, мать двух сыновей. Но ее глаза остаются печальными, даже когда она улыбается. Она обожает не только Анну Ахматову и Марину Цветаеву, но и таких разных поэтов, как рано ушедший Борис Рыжий и малоизвестный русский эмигрант, верный последователь «парижской ноты» Анатолий Штейгер, явно близкий ей лаконичной естественностью и простотой высказывания.

А рядом с Ларисой – ее муж с 1962 года, физик и правозащитник Борис Альтшулер, поражающий своей юношеской мандельштамовской нахохленностью и готовностью немедленно кому-то помогать, кем-то возмущаться или восхищаться.

Не бывает не только бывших разведчиков, но и бывших правозащитников. Отцом Бориса был один из пионеров атомного проекта, физик с мировым именем Л.В. Альтшулер, который тоже открыто высказывался о правах человека. Я думаю, что общение с этой семьей, где совесть ценили выше всего, сыграло огромную роль в становлении Ларисы, начавшей писать стихи сразу после замужества.

С завидным неравнодушием, как молодожены, они обсуждают всё, что происходит сегодня в мире, в отличие от тех мужей и жен, которым нечего сказать друг другу – так они надоели самим себе, и всё им до фени, кроме разве сплетен да анекдотов.

Когда я встречаю Ларису и Бориса, когда слушаю их, не возникает сомнений в том, что жива еще российская интеллигенция. Стоит мне процитировать чью-либо стихотворную строку, и не только она, но и он сразу может подхватить и продолжить цитату.

А ведь при массовом разгуманитариваньи технических вузов может статься, что больше уже никогда не будет духовной общности между «физиками» и «лириками». Надеюсь, что мои опасения не оправдаются, что если не наши дети, то наши внуки не позволят им оправдаться. Иначе у нас не будет ни великой науки, ни великой литературы. И начнется падение духовного статуса России, который гораздо важнее имперских географических амбиций. Даже сужение территории не может быть столь трагично, как сужение мышления и упадок талантливости.

На первый взгляд Лариса Миллер не оправдывает формулу «Поэт в России – больше чем поэт», потому что ей несвойственна публицистическая риторика и нигде у нее нет и намека на объявление себя гражданским поэтом. Но кто сказал, что гражданственность обязательно должна быть громыхающей? Любое неравнодушие, сочувствие и утешение даже полушепотом несут в себе заряд гражданственности – всё зависит от характера поэта, от тембра его внутреннего голоса. Важно, что этим голосом сказано, а не то, насколько он громок или тих. Владимир Соколов, высоко ценивший стихи Ларисы Миллер, сформулировал трагедию множества людей в мире, чьи красноречивые упражнения на тему прав человека лишь лицемерно прикрывают попирание этих прав:

Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.

Это была гражданская позиция, взывающая к тому, чтобы прежде всего вочеловечить достоинство, а потом уже объяснять человеку, что у него есть права на это достоинство, которые никто – вплоть до государства – не может отобрать.

Я люблю стихи Ларисы Миллер, потому что она настолько занята мыслями о самом существенном в истории и в повседневной жизни, и не только своей, но и других людей, что в ее строках явственно проступает мягкая, нежная, но тревожащая нас гражданственность. Стоит задуматься над ее крошечным стихотворением:

И в чёрные годы блестели снега,
И в чёрные годы пестрели луга,
И птицы весенние пели,
И вешние страсти кипели.
Когда под конвоем невинных вели,
Деревья вишнёвые нежно цвели,
Качались озёрные воды
В те чёрные, чёрные годы.

Умиляясь красотой пейзажей, люди часто забывают, что красота любой страны – это не только нерукотворная природа, не являющаяся ничьей собственной заслугой, но и красота человеческого поведения, нравственности, мощи разума, доброты сердца. Природа Соловецких островов красивейшая. Но там был первый концлагерь, где томились и великий мыслитель отец Павел Флоренский, и будущий замечательный филолог Д.С. Лихачев, и многие другие.

Строительство лагерей уродовало красоту национальной природы, как, впрочем, и многие монументы, недостойные стоять рядом с памятниками А.С. Пушкину, Ф.М. Достоевскому, Н.В. Гоголю и всем тем, кто воплощал мыслительную и нравственную красоту нашего отечества.

В поэзии Ларисы Миллер есть и раздумчивая религиозность, в ее основе – тот неназываемый, кто воплощает в себе совесть. И жизнь в согласии с ней ничего общего не имеет с истерическим отбиванием поклонов и затверживанием одних и тех же заемных мыслей без развития собственных. Такая религиозность перерастает церковные рамки. Это ненавязчивое преподавание некоего идеала, заложенного в самом замысле существования человечества, для которого понятие совести неотменимо. Такая божественность несет в себе образ не чего-то отвлеченного, а Высшего разума, как выражался К.Э. Циолковский.

В стихах Лариса Миллер ищет отгадку жизни, а не сбивается на школярское вызубренное повторение: «А вместо благодати – намёк на благодать, На всё, чем вряд ли смертный способен обладать. О, скольких за собою увлёк ещё до нас Тот лик неразличимый, тот еле слышный глас, Тот тихий, бестелесный мятежных душ ловец. Куда, незримый пастырь, ведёшь своих овец? В какие горы, долы, в какую даль и высь? Явись хоть на мгновенье, откликнись, отзовись. Но голос твой невнятен. Влеки же нас, влеки. Хоть знаю – и над бездной ты не подашь руки. Хоть знаю – только этот почти неслышный глас – Единственная радость, какая есть у нас».

Какого эпитета к слову «поэт» заслуживает Лариса Миллер? Она сама вряд ли задумывается над этим – у ее лирики много других забот.

Одно ясно – она поэт, и поэт истинный.

* * *
Так хочется пожить без боли и без гнёта,
Но жизнь – она и есть невольные тенёта.
Так хочется пожить без горечи и груза,
Но жизнь – она и есть сладчайшая обуза,
И горестная весть, и вечное страданье.
Но жизнь – она и есть последнее свиданье,
Когда ни слов, ни сил.
Лишь толчея вокзала.
И ты не то спросил. И я не то сказала.
1990

* * *
Нельзя так серьёзно к себе относиться,
Себя изводить и с собою носиться,
С собою вести нескончаемый бой
И в оба глядеть за постылым собой,
Почти задохнувшись, как Рим при Нероне.
Забыть бы себя, как багаж на перроне.
Забыть, потерять на огромной земле
В сплошном многолюдьи, в тумане, во мгле.
Легко, невзначай обронить, как монету:
Вот был и не стало. Маячил и нету.
1990

* * *
Спасибо тебе, государство.
Спасибо тебе, благодарствуй
За то, что не всех погубило,
Не всякую плоть изрубило,
Растлило не каждую душу,
Не всю испоганило сушу,
Не все взбаламутило воды,
Не все твои дети – уроды.
1990

* * *
Откуда ты?
Как все – из мамы,
Из темноты, из старой драмы,
Из счастья пополам с бедой,
Из анекдота с бородой.
Ну а куда?
Туда куда-то,
Где всё свежо: цветы, и дата,
И снег, и ёлка в Новый год,
И кровь, и боль, и анекдот.
1996

* * *
Не стоит жить иль всё же стоит –
Не важно. Время яму роет,
Наняв тупого алкаша.
Летай, бессмертная душа,
Пока пропойца матом кроет
Лопату, глину, тяжкий труд
И самый факт, что люди мрут…
Летай, душа, какое дело
Тебе, во что оденут тело
И сколько алкашу дадут.
Летай, незримая, летай,
В полёте вечность коротай,
В полёте, в невесомом танце,
Прозрачнейшая из субстанций,
Не тай, летучая, не тай.
1998

* * *
Среди сплошного дежа вю
Несозидательно живю.
(Здесь буква «ю» стоит для складу,
И исправлять её не надо.)
Уж вроде всё видали мы,
Сердца пылали и умы,
И щёки иногда пылали…
Чего мы только не видали!
Мы не видали ничего
За исключеньем одного
Себя, любимого, родного –
Что так не ново, так не ново.
2001

* * *
Неуютное местечко.
Здесь почти не греет печка –
Вымирают печники.
Ветер с поля и с реки
Студит нам жильё земное,
А тепло здесь наживное:
Вот проснулись стылым днём,
Надышали и живём.
2001

* * *