Третий глаз натуралиста

То, что Михаил Пришвин в течение 50 лет до самой своей кончины в 1954-м вел тайный дневник, стало широко известно лишь в конце ХХ века, когда записи удалось опубликовать. Тогда же стала широко известна фраза, оброненная писателем по поводу своих личных заметок: «За каждую строчку моего дневника – пять лет расстрела». Это было действительно неожиданное явление на фоне умильной «Кладовой солнца», проникнутой пафосом любви и красоты. Постоянное самобичевание за невозможность исправить несправедливость, фиксация человеческой деградации и унижения, государство, надвигающееся мощным катком на личность… Тогда, после дневникового холодного душа, совершенно в другом ракурсе предстали пришвинские сказки и лесные повести – как духовный и физический эскапизм, спасительная территория приличного человека.

Кроме дневниковых записей, как теперь выясняется, эмоциональным свидетелем эпохи выступает еще и фотоархив писателя. Будучи страстным фотографом, Пришвин наводил объектив камеры не только на птиц и зверей, иллюстрируя свои легальные книжки, но в путешествиях по стране фиксировал время, людей, изменяющийся ландшафт (человеческий и природный). Были и просто «тайные» фоторепортажи: так, выставку открывает серия снимков 1930 года, на которых запечатлено срывание и разбивание колоколов Троице-Сергиевой лавры. В дневнике эти события стали поводом оплакать судьбу интеллигенции и сказать о «сером человеке», вершителе государственных законов, для которого не существует личности – есть только бумажка, норма. В снимках Пришвин словно бы повествует о смерти не колокола, но живого человека: вот он не поддается и постоянно разрывает канаты, вот опрокинутый, но еще «живой» лежит на земле, вот у него в прямом смысле слова отрывают язык, а вот окончательно разбивают для переплавки. И все это на фоне «грязных» черно-белых снегов, словно сама природа в трауре.

Трагедией потери, болью и состраданием проникнуты почти все серии, связанные с путешествием по русскому Северу. Вот уж где «человеческий материал» полег в угоду государственным механизмам: Соловки, Беломорско-Балтийский канал, Пинега. В дневниках Пришвин писал о жертвоприношении крестьянина: сколько их полегло на великих стройках, сколько опустошено деревень, сколько монастырей превращено в бараки. Даже тогда, когда писатель пытается показать светлые стороны трудового порыва – вот на барачной двери надпись, запрещающая входить «разгильдяям, прогульщикам и рвачам», – они смотрятся как горькая ирония (в эти двери вообще входить не хочется). Очень, стоит заметить, своевременная выставка: как раз сейчас сталинизм пытаются реабилитировать в визуальном плане (да, жили бедно и плохо, но зато какие великие творения!) – Пришвин как истинный натуралист показывает оборотную сторону этих творений рук государственных, когда умирает все живое и самобытное.