Режиссер Николай Рощин

– Кажется, оптимизация стала одним из главных пугал наших дней. Ваш театр «А.Р.Т.О.» должен быть оптимизирован к началу марта. И мне хотелось бы узнать: почему выбрали именно вас? И каково это – быть объектом оптимизации?

– Мы пытались выяснить: почему именно мы? Мы что-то делали не так? Нами не довольны? Но нет. Уверяют, что театр отличный и ничего менять ни в репертуаре, ни в моих полномочиях руководителя не будут. Что все будет как есть, только еще лучше: снимется вся административная и бухгалтерская нагрузка, которая перейдет теперь к единой дирекции, к единому директору. В остальном все так же, даже название останется прежним, разве что называться мы будем не театр, а лаборатория. «Открытая сцена» тоже, видимо, станет лабораторией.

– Ходят слухи, что оптимизация может привести к отъему театральных площадей, особенно у театров, которые занимают площадки в центре…

– Такие слухи рождаются в нас самих, даже если никто об этом и не думал. Все пуганые. И сейчас, закрываясь на ремонт, мы, конечно, подсознательно опасаемся, что можем сюда больше и не вернуться... Не то что бы я прям держался за это место, но мы действительно обустраивали все здесь просто по сантиметру. Тут было такое… абсолютно убогое пространство, когда нам дали это помещение. В фойе стояли игровые автоматы, например. Чтобы их не было, приходилось разбираться с какими-то бандитского вида товарищами. Был втиснут непременный буфет, мы и его ликвидировали, чтобы появился хоть какой-то склад и комната для администрации. Про личный кабинет я и не говорю – нет его и не предусматривается. Публика тут тоже была довольно специфическая. Единственным заметным спектаклем за годы существования этой сцены был «Shopping&Facking» Ольги Субботиной. Местную публику к нашему по большей части абсурдистскому репертуару тоже приходилось приучать. Но мы быстро поняли, что это бесполезно, и тогда на наших афишах и флаерах появилась крупная надпись: «Осторожно! Театр не для всех». Может, немного прямолинейно, но зато это действительно отпугивало определенного зрителя; и людей, мучающихся во время спектакля от осознания, что они не туда попали, почти не стало. А сколько всего было с жильцами дома, суды с местным ТСЖ за электричество… Мы же до сих пор «висим» на их электросети. Бывало, пару дополнительных прожекторов врубим – все, у всего дома гаснет свет! А бывало, жители нам его просто выключали, и тогда, если были деньги, мы заказывали генератор, который орал у тех же жителей под окнами… В общем, замкнутый круг. И вот только сейчас готов проект и найдены деньги на собственную выделенную линию.

– То есть вы надеетесь, что, несмотря на оптимизацию, после ремонта вы вернетесь в родные стены «А.Р.Т.О.»?

– Стараюсь не думать о плохом. И вы ведь знаете, в открытую об этом никто не скажет до самого того момента. Сейчас это в порядке вещей. А вообще, я с 1 марта 2015 года уже не буду являться худруком, и всем будет распоряжаться единый директор, который и будет исполнять политику наших учредителей, то есть департамента культуры.

– А как такие разные театры, как «А.Р.Т.О.» и «Киноспектакль», такие разные художники, как ты и Клим, будете существовать в рамках одного учреждения?

– Этого пока никто не понимает. Когда нам было предложено с кем-нибудь непременно «слиться», я предложил департаменту объединить нас с Центром Мейерхольда. Мы там много работали, играли, там для нас совсем не чужое пространство. Но мне сообщили, что Центр Мейерхольда ни с кем объединяться не хочет. Так что вот вариант с ЦДР (Центр драматургии и режиссуры. – «НИ»), и других нет. Мне кажется, что в департаменте это слияние все тоже представляют как-то очень приблизительно, туманно. Ясно, что выполняют указание «свыше», так как нет ни четко проработанной идеологии нового центра, ни устава с учетом множества творческих лабораторий, никаких документов, которые бы как-то регулировали наше будущее… Мы сами написали Положение о лаборатории «А.Р.Т.О.», которое должно стать пунктом нового устава или приложением к нему, куда ввели пункт о том, что труппу и административный штат нашей лаборатории, репертуар и вообще весь творческий процесс формирует руководитель лаборатории, а не директор. И что статус лаборатории не предполагает коммерческих доходов. Но как это все будет работать – непонятно! Скажем, право подписи под финансовыми документами теперь будет у директора нового холдинга. И скажем, мне нужен вот этот актер или администратор, а ему совершенно другой. Или наш театр может играть спектакли не чаще двух-трех раз в неделю, а для него этого мало. Госзадание не велит…

– Обычно кто подписывает документы, тот и определяет стратегию жизни. А почему вы не можете играть каждый день?

– У нас нет отдельной репетиционной комнаты. Только сцена. А значит, нам нужно пространство для репетиций. У нас довольно сложные декорации и почти никакого специального оборудования – все вручную. Так что установка каждого спектакля тоже требует дополнительного времени. И вообще, зачем играть каждый божий день, если это лаборатория и у нее другие задачи? У каждого театра есть своя специфика, поэтому я и не понимаю: зачем общая дирекция? У кого-то один способ существования, у кого-то другой, но будем надеяться, что единой дирекции удастся качественно обслуживать и наши творческие идеи, и стиль, и технологию работы. Именно так: они нам должны помогать реализовывать наши проекты. А если будет наоборот, то…

– Никто не сомневается, что главная цель оптимизации – сокращение государственных дотаций. То есть, если совсем грубо сформулировать, после слияния будут давать меньше денег…

– Мне кажется, что меньше уже некуда. Департамент нам дает 800 тысяч рублей в год на две постановки.

– По четыреста тысяч на спектакль? Но на эти деньги поставить спектакль практически невозможно! Тем более что у вас всегда довольно сложная машинерия…

– Конечно, невозможно… Мы получали еще почти каждый год грант «Открытой сцены» на одну постановку. И как-то, заставляя себя верить в художественную ценность «бедного театра», концы с концами сводили. Сейчас в ситуации рушащегося рубля эти деньги становятся совсем эфемерными. А если их еще сократят, проще сразу все закрыть. При этом и ЦДР, и «А.Р.Т.О.» – это такие маленькие статьи московского театрального бюджета, что даже их полная ликвидация, мне кажется, ну никак не улучшит финансовых показателей.

– Сэкономив на корме для канарейки, на тигра все равно не напасешься… Николай, вы востребованный режиссер, которого зовут на постановки разные большие сцены… Что вас заставляет все эти годы оставаться в этом маленьком зале?

– Очень сложный комплекс причин… В этом театре столько моей крови и пота, нервов, сил, мыслей. Тут – мои единомышленники, люди, которые заточены именно под этот театр… Да, я работаю с Александринским театром и сейчас готовлюсь к новой постановке. Выпустил спектакль на Новой сцене – «Старая женщина высиживает» по Ружевичу, сейчас начну репетиции на Основной сцене – «Ворон» Гоцци. То есть не то что мне некуда податься или я нигде больше не нужен… Но «А.Р.Т.О.» – это большой и важный кусок моей жизни. И все, что там было накоплено и создано, может погибнуть от каких-то бюрократических игр. И это больно. Но когда вспоминаешь, что произошло здесь, у нас, на наших глазах, с такими величинами, как Васильев и Любимов, беспокоиться о себе и просить помощи становится как-то совсем неуместно.