Бежавший впереди прогресса

Во времена застоя и расцвета самиздата по Москве хаживал такой анекдот. Генерал КГБ поручает секретарше срочно перепечатать учебник по химии:

– Только возьмите бумагу похуже и ленту выработанную!

– Будет сделано! – чеканит она.

Однако женское любопытство побеждает, и, вручая начальнику бледную копию на газетной бумаге, секретарша спрашивает:

– А зачем вам перепечатанный учебник химии, товарищ генерал?

Он ей с доверительной конспиративностью объясняет:

– Да сын мой, балбес, только самиздат и читает. А ему химию сдавать!

К поколению читателей самиздата принадлежал и Сережа Чудаков – сын начальника одного их магаданских лагерей, видевший своими оледеневшими детскими глазами, как уголовники утопили в проруби выкраденного пятилетнего сына лагерницы, заморозили, а потом ели с лезвия финки, как строганину. Да мало ли чего он там навидался, но если рассказывал, то чаще всего начинал с этого. Позднее он напишет: «О, душа, покрытая позором, Улетай, но только не сейчас. Ангел притворяется лифтёром, Прямо к звездам поднимает нас». Или кое-что пострашнее: «Смерти пятновыводитель Без следа выводит нас».

Он подпишет себе такой приговор: «Я законный я исконный Ультралюмпенпролетарий Кроме секса кроме страха Я лишён гражданских чувств».

Однако Чудаков себя незаслуженно оговорил. Олег Михайлов, назвавший Сережу русским Вийоном, спрашивает: «Писал ли Чудаков политические стихи?» И отвечает: «Нет, он презирал политику и политиков». Но разве презрение – это свидетельство безучастного равнодушия? Тот же Михайлов, отчасти противореча себе, передает коридорную перепалку Чудакова в редакции «Воплей» («Вопросов литературы») с ортодоксальной Тамарой Мотылевой. Она возмутилась: «Молодой человек! Вы, очевидно, никогда не были за границей! И потому не знаете, что существуют два лагеря…» Чудаков никогда за словом в карман не лез и легко срезал ее: «Вы знаете, я никогда не был за границей. Но я прожил восемь лет в Магадане. И видел там не два лагеря, а значительно больше…»

Избранный профоргом курса на журфаке МГУ, он стал зачинщиком студенческого собрания, потребовавшего отстранить от лекций преподавателей, которые вели себя так, будто Сталин всё еще в Кремле.

Вскоре после ареста Берии меня позвали в МГУ на поэтический вечер. Там я впервые увидел выскочившего на трибуну, как чертик из табакерки, худенького мятежника, со сверкуче лазурными, триумфально безумными глазами, в красном колпаке, из-под которого выбивались буйные волосы, и услышал звонкий, как литавры, голос, который заполнил всю аудиторию: «Ах, как чудно цвела криптомерия / возле моря, на улице Берия. / А теперь? А теперь криптомерия / превосходно растёт и без Берия».

Это и был Сережа Чудаков. Зал восторженно заулюлюкал, застучал ногами, оглушил сам себя аплодисментами – ничего подобного я до тех пор не встречал в нашей зажатой жизни, разве что на футболе, когда играли Всеволод Бобров, Алексей Хомич и другие дворовые гении. После ареста Берии показалось, что никому никогда уже не будет страшно. И Сережа Чудаков, может быть, ощущал себя этаким студенческим атаманом – интеллектуальным Стенькой Разиным на гребне девятого вала истории, и глаза его сияли.

Но это длилось недолго. Он слишком засветился, его запеленговали, а в нем была детская непредсказуемость, которая, как ни странно, пугала даже больше, чем стабильная антисоветскость. Он не укладывался ни в какие папки с тесемочками. Под какую статью можно было подвести его, скажем, за такие стихи: «Колесницы пошли на последний заезд Зевс не выдаст товарищ Будённый не съест. Только женщина сжала программку в руке И качнула ногою в прозрачном чулке»?

Вроде и прицепиться не к чему. А ведь товарищ Буденный определенно поставлен на место свиньи из поговорки «Бог не выдаст – свинья не съест». Да еще женская нога в прозрачном чулке покачивается рядом – уж не подсадная ли уточка? Словом, тень на плетень, а там, глядишь, и на избирательный бюллетень. Окоротить надо было автора. Изъять из общественной жизни, чтобы из профоргов не просачивался чуждый элемент в руководящие структуры. Вы думаете, это пародия? Но именно таким шизофреническим выискиванием аллюзий тогда и занимались идеологические ревнители.

Сережу Чудакова быстренько вышвырнули с журфака, чтобы не бежал впереди прогресса. Его фамилия начала вызывать дружную аллергию у редакторов газет и журналов. Жить стало не на что, кроме литературных халтур под псевдонимами. Чудаков потрясающе ориентировался не только в литературе, но и в кино, живописи, философии. И этот разносторонне талантливый человек оказался обреченно безработным в стране, чьим девизом всё еще оставалось «Кто не работает – тот не ест».

Но в чем нельзя было отказать Сереже, так это в изобретательности. Зная, как туго приходится в Москве непоступившим абитуриенткам – незадачливым девчонкам, стыдящимся возвращаться в родимые Тмутаракани, – Сережа стал предлагать им кров и заработок. Началось с публикаций его статей под их именами, а до-

шло до сексуальных шоу на даче одного профессора, не гнушавшегося съемкой порнофильмов. Постепенно у Сережи размывалась граница между чистым и грязным, а с этого и начинается распад личности. Его стали сажать в психушки. И кто знает, что там делали с ним. Психиатрия времен диссидентских процессов неоправдываема.

Не слишком ли много неоправдываемостей накопилось в истории России? Неоправдываемо было и поведение самого Чудакова, и наше отношение к нему. Мы непозволительно устали от него и просто-напросто его сдали. Неправда, что у судеб есть не изменяемые никакой силой предначертания.

Его, кажется, убили, но когда и где – никто не знает.

У Чудакова были задатки и большого поэта, и эссеиста, и искусствоведа, и философа. Всех этих возможных Чудаковых мы не спасли, и поздно оправдываться.

* * *
Ничего не выходит наружу
Твои помыслы детски чисты –
Изменяешь любимому мужу
С нелюбимым любовником ты

Ведь не зря говорила подруга
Что находишь ты в этом шуте
Вообще он не нашего круга
Неопрятен, живет в нищете

Я свою холостую берлогу
Украшаю с большой простотой
На стене твою стройную ногу
Обвожу карандашной чертой

И почти не добившись успеха
Выпью чаю и ванну приму
В телевизор старается Пьеха
Адресуется мне одному

Надо, надо ещё продержаться
Эту пару недель до зимы
Не заплакать и не рассмеяться
Чтобы в клинику не увезли

Отказ от знаков препинания – авторский. – Е.Е.

* * *
О как мы легко одеваем рваньё
И фрак выпрямляющий спину
О как мы легко принимаем враньё
За липу чернуху лепнину

Я двери борделя и двери тюрьмы
Ударом ботинка открою
О как различаем предателя мы
И как он нам нужен порою

Остались мы с носом остались вдвоём
Как дети к ладошке ладошка
Безвыходность климат в котором живём
И смерть составная матрёшка

Билеты в читальню ключи от квартир
Монеты и презервативы
У нас удивительно маленький мир
Детали его некрасивы

Заманят заплатят приставят к стене
Мочитесь и жалуйтесь богу
О брат мой попробуй увидеть во мне
Убийцу и труп понемногу
7 марта 1970
Автор выворачивает карманы.

* * *
Предъявили мне бумажку
Разрешили мне сказать
Дайте чистую рубашку
Перед тем как расстрелять
И почти убитый даже
Я сквозь холод ледяной
Вспомню как лежал на пляже
Рядом с девушкой одной
Ранним утром просыпаюсь
В розовеющем саду
Пахнет порох, накаляясь
Залп. Сейчас я упаду

<> Сухум, 1971.

* * *
Будто не было правительства,
жил Сережа Чудаков.
Думал вслух, как шут, правдиссимо,
да исчез и был таков.
Уродилось в краснофлагии
как чужое, не свое
у начальника у лагерного
диссидентское дитё.
Хоть не вырос он зашибленным
человеками с ружьем,
был отец – властей защитником,
сын – зачинщиком рожден.
Глаз недетских уголочками
наблюдал он, весь дрожа,
то, как ели уголовнички
человечинку с ножа.
Не причесывавший волосы,
искупить хотел он, что ль,
беспризорной своей вольностью
столько нашенских неволь?
И его прости ты, Господи,
что он век не угадал,
и за то, что он пронес, поди,
в сердце с детства Магадан.
Чуть похож на князя Мышкина,
на блаженненьких бродяг,
в ЦДЛ вносил под мышкою
солженицынский «ГУЛАГ».
Его родина не выругала,
а потом не помогла,
на асфальт московский вырыгнула
и, поморщась, убегла.
Жил по-своему превесело
после родственных утрат –
дачку шизика-профессора
переделал в секс-театр.
Там гитары вечно тренькали.
Подъезжали «ЗИМ» и «ЗИЛ».
Сколько с абитуриентками
зрелищ он изобразил!
С ними в прессу слал рецензии
те, что сам писал тайком, –
розановские, расейские,
с футуристеньким бредком.
Сочинил под водку с чачею,
всех мороча, как детей,
псевдонимами девчачьими,
целый выводок статей.
Сколько было милых, пустеньких,
всё же тепленьких дотрог,
сколько сочненьких и постненьких
для любви открытых ног!
На стене, от пальцев масляной,
вырвавшийся из удил,
то помадой, то фломастером
их ступни он обводил
так старательно, любовненько,
чтобы ножки без стыда
на обоях заклоповленных
оставались навсегда.
До свидания, Сереженька.
Справедлива ли была
наказания дороженька,
что к дурдому привела?
Не лечил бы я психушками
никогда и никого –
просто Моцартом и Пушкиным,
жизнью – только и всего.

Что за странненькая точечка
у Кремля блестит, дрожит –
не Сережина ли строчечка
гениальная лежит?
Евгений ЕВТУШЕНКО