Режиссер Роман Балаян

– Роман Гургенович, в прошлом году в Ереване на фестивале «Золотой абрикос» вам вручили знаменитый параджановский талер…

– Да, на семидесятилетие от фестиваля я получил награду за вклад в искусство и, видимо, за то, что я еще жив… (смеется). Это медаль, которую Параджанов в тюрьме сделал из кефирной крышки. Потом ее как-то отлили, кажется при участии Тонино Гуэрры.

– Вы уже много лет живете в Киеве, а в Армении бываете часто?

– Раз в году бываю на фестивале «Золотой абрикос». Естественно, оттуда я заезжаю в Карабах, на родину. На могилу матери и к детям моего покойного брата. Они живут в Степанакерте.

– Вы родом из Степанакерта? Там ведь сейчас такая сложная обстановка!

– Ну, пока не сложная. Пока идет перемирие. А что будет, по- моему, не знает ни та сторона, ни другая.

– На прошлом фестивале в Ереване демонстрировалась ваша картина?

– В прошлом году – нет, а в позапрошлом привозил фильм «Райские птицы». Но, по-моему, армянам не понравилось. Понравилось только Виму Вендерсу… Я и сам не считаю картину удачной. Есть этому, как ни странно, и физическая причина. Дело в том, что я не переношу жару, а в 2008-м, когда я снимал картину, было страшное пекло… А головной убор я никогда не ношу, как и все кавказцы. Ведь, как известно, зимой наш головной убор – это шапка снега… Я считаю, что у меня более-менее приличные картины закончились в 1987 году картиной «Филер».

– Чем вы это объясняете?

– Меня питала несвобода. И, скажем так, советская власть.

– Вы хотите сказать, что свобода вредит кинематографу?

– А я не знаю ни одного шедевра после 1985 года на постсоветском пространстве. А вы знаете? Хорошие фильмы есть, но шедевров не было. Так, чтоб как раньше… Как « В огне брода нет» Панфилова, «Неоконченная пьеса для механического пианино» Михалкова, «Мой друг Иван Лапшин» Германа…

– Но ведь напрямую в этих картинах не звучал протест против советской власти?

– А это неважно. Мои фильмы на современную тему были всего лишь «Полеты во сне и наяву» и «Храни меня, мой талисман». Мне говорят, что «Талисман» можно и сейчас пойти и снять… Но на самом деле нет. Все дело в состоянии. Ведь втайне это были размышления о советской интеллигенции, которая прогнулась. Которая считает себя потомком русской интеллигенции, а на самом деле все равно служила. И герой, в запале вызвавший обидчика, как Пушкин, на дуэль, не смог выстрелить. То есть дело в отсутствии поступка. У нас не было поступков. Я не считаю диссидентов… Это были люди жертвенные, но сам я никогда диссидентом не был. А у советской интеллигенции не было поступков.

– Вы участвуете в каких-нибудь общественных движениях на Украине?

– Нет, я равнодушен как к оппозиции, так и к властным структурам. Всю жизнь это было так, а тем более сейчас. Когда оппозиция мечтает занять место властвующих, для меня это не оппозиция. Я люблю вечную оппозицию. Я – в вечной оппозиции. Потому что я всегда не согласен. Ни с новой властью, ни с советской властью. У меня есть свое понятие внутренней свободы, которое и отражено в моих картинах… Я ведь тоже не совершаю поступков. Единственное только, что я никуда не вхожу, ни в какие организации и т.д.

– А вас приглашают к участию?

– Конечно.

– А письма вы какие-нибудь подписываете в защиту кого-то или чего-то или против?

– Если оно написано так, что вызывает злость, я говорю: можно я отдельно напишу? И я пишу отдельно. Потому что форма этих писаний – она «злостная». Если критика не вызывает стыд у того, кого критикуешь, а вызывает злость, то те, кого критикуешь, будут еще хуже. Я с 1991 года обвиняю все руководство Украины, что они не понимают роли кинематографа. Это единственная область искусства, которая непосредственно и быстро может оказаться представленной где-то. Это наиболее быстрый способ интегрировать свою ментальность, ведь художник пока еще выставку организует, писателя пока переведут на другой язык… А кино – это скорость, поскольку сейчас легче попасть на фестивали из стран – бывших республик Союза. Теперь нет конкурса из 15 республик, и картина от каждой страны может поехать…

– Вы не испытываете ностальгии по Советскому Союзу?

– Я испытываю ностальгию по друзьям и коллегам, с которыми я раньше чаще виделся. Я ездил на премьеры – они приезжали ко мне… Были какие-то всесоюзные кинособрания. Мы не слушали доклады, мы уходили пить коньяк или чай… Общались, взаимообогащались.

– А в Москве вы редко бываете?

– Вы знаете, когда я снимал сериалы, не я, а моя студия «Иллюзион-филмз», то довольно часто бывал: раза два в месяц, а сейчас в два месяца – раз.

– Но все-таки чаще, чем в Ереване…

– Да, конечно. Я не понимаю, почему в Ереван такие дорогие билеты! Дороже, чем в Париж.

– Как вы оцениваете ситуацию в российском кинематографе? И чем она отличается от украинской?

– В России киноотрасль – заработала. Я имею в виду количество фильмов. Когда есть большое количество, всегда может два приличных оказаться. А у нас вообще не снимают. Плюс, если даже снял кино, все понимают, что проката нет, значит, получил просто деньги за фильм. Или получилось более-менее прилично – послали на фестиваль. И этим заканчивается биография фильма. И режиссера тоже. Быть артистом без зрителя – это бессмысленно…

– В России кинематографисты тоже жалуются, что нет проката, что в прокате только американское кино…

– Да, но я же говорю про количество фильмов, а не про прокат. Прокат бывает у нескольких блокбастеров российских, и то не в таком масштабе, как у американских.

– Российские фильмы в основном тоже не доходят до зрителей…

– В том-то и дело. Тратятся деньги, чтобы группа получила свои деньги. Если получится, может, пошлют куда-то, если не получится, то – хоть деньги получили.

– А вы смотрите современное российское кино?

– Нет, к сожалению, я в кино не хожу уже лет двадцать. Я предпочитаю театры и галереи. Не потому, что плохие фильмы, просто боязнь у меня появилась…

– Кинофобия?

– Может быть, на эти два часа, которые я потрачу на кино, у меня есть другое занятие, более интересное. На премьеры, естественно, если зовут друзья, я вынужден ходить. Но всегда переживаю: а вдруг фильм не понравится? Например, в Выборге я шесть дней волновался, потому что в последний день должны были показывать фильм Андрея Смирнова «Жила-была одна баба». Андрюша не снимал 30 лет, и я волновался – что он сделал? Он мой ближайший друг. И мы каждый день были вместе и проклинали нынешние чернушные фильмы. А я говорил, что эта молодежь – она научилась делать фильмы якобы под названием арт-хаус, но они не умеют придумать улыбку Кабирии. Как у Феллини в «Ночах Кабирии». Он же придумал в конце, чтоб мы вместе с ней заулыбались и на что-то понадеялись! А то, что жизнь г… – это все и так знают. Это публицистика в художественном исполнении. Так вот мне в современном кино не хватает какого-то выхода в конце. Американцы же не зря придумали хеппи-энды.

– Вы считаете, что успех американского кино в хеппи-энде?

– И в ловком делании денег. У них кино – больше бизнес, чем искусство. Хотя Америка, думаю, в год делает шедевров пять, только мы покупаем не их.

– Андрей Кончаловский в интервью говорил, что шедевры делаются не в Голливуде…

– Там есть масса других самостоятельных студий, независимые кинорежиссеры. Тарантино снимает не в Голливуде, Джармуш снимает не в Голливуде.

– Вернемся к разговору об Андрее Смирнове. Вам понравился его фильм?

– Мощный! Андрей удивил меня. Я ему сразу написал эсэмэску такую: «Андрюша, мощно, неприятно, здорово». Это такой приговор, такой некролог всему, что происходило в России в 1911 году и в 1917 году! Различий почти не было на селе… Но главное, мне эта мощь понравилась. Это не только большой труд, это сага в лучшем смысле этого слова. Но смотреть фильм очень тяжело. И что за жуть – жизнь в той России! Это приговор прошлому с намеком, что что-то надо делать…Так вот, мы с ним всё обсуждали, что современным фильмам улыбки Кабирии не хватает, а в его фильме вообще нет никакой улыбки. Но в этом фильме ты это принимаешь. Что там происходит с этой несчастной бабой! Девица, которая вышла замуж не по любви. И ее насилует брат жениха, отец жениха, какие-то случайные люди, ребенок неизвестно от кого рождается, но это внешняя линия, а на самом деле этот быт, эта неустроенность – это отсутствие воздуха. Как сказал Блок о Пушкине, что он умер от отсутствия воздуха, от атмосферы последних лет. Так вот этот фильм – об отсутствии воздуха.

– Вам не кажется, что современные молодые режиссеры часто снимают сразу в расчете на какой-то европейский кинофестиваль…

– Конечно, и поэтому они не самостоятельны. Чего хочет Европа? Почему они любят Достоевского? Вот, я помню, был у меня разговор с французами об этом в 1990 году. Вот, например, «Идиот». Есть сцена и в книге, и в фильме, где Настасья Филипповна огромные деньги, которые дал Рогожин, бросает в камин. Купчишки все бросаются вытаскивать. И мы, советские, думаем: боже, какая низость, что они делают? А иностранцы думают другое: по какому праву кем-то заработанные деньги, да еще большие, эта дама бросает в камин? Им это интересно и непонятно. Это для них как жизнь зулусов или еще каких-то племен, на которую мы смотрим с удовольствием. Как какая-то экзотика, которая их удивляет. Но это у Достоевского.

– Почему вы перестали снимать экранизации классики? Чехова, Тургенева, Лескова?

– А сейчас продюсерам неинтересно этим заниматься.

– Но вы бы не отказались?

– Есть многие вещи Чехова, которые я бы снял. Но это, как я говорю, для «филармонического» зрителя, для тех, кто ходит в филармонию, а не во дворцы культуры…

– Но ведь у вас же есть своя студия…

– Нет, у меня студия исполнительская. Когда даются деньги и сценарии. А мы тратим эти деньги – исполняем их заказ. Сам я деньги не ищу.

– А вы не хотите заняться этим сами?

– Нет, для этого должен быть особый склад характера. У меня этого нет. Мне было бы неприятно пойти к какому-то богатому человеку и сказать: дай бабки на фильм! Но если бы, скажем, я встретил молодого человека безумно интересного и талантливого, который сможет снять классный фильм. Вот из-за него я пойду. Но из-за себя – никогда.

СПРАВКА