Тень за правым плечом не спасла Россию в романе Александра Соболева

АННА БЕРСЕНЕВА

Нет сомнений, что это получилось не случайно. Ветерок стилизации ощутимо пробегает по всему тексту, начиная с пролога, действие которого происходит в современности. Российский славист приезжает на конференцию в Вену и после заседаний, столь же необременительных (и, к слову, не слишком содержательных), сколь и приятных, отправляется побродить по художественному музею, а потом по городу. Городская прогулка оказывается отмечена странностью, которая, впрочем, сначала не воспринимается как мистическая: у героя отключаются все девайсы, поэтому он выпадает из всех своих привычных социальных связей. Дальше - больше: лавка букиниста, в которую он заходит, расположена рядом с более чем странным провалом в мостовой, который выглядит так, словно ведет в параллельный мир. Но главная странность обнаруживается в рукописи, которую славист приобретает в лавке. Это записки дамы, жившей перед революцией 1917 года в Вологодской губернии, бежавшей от большевиков в Чехию и окончившей свои дни в Вене. В таковых мемуарах не было бы ничего особенного, если бы написавшая их Серафима Ильинична не являлась ни больше ни меньше как ангелом-хранителем. Причем не в переносном смысле слова, а в самом прямом. Будучи приставлена высшими силами к младенцу Анастасии, она вынуждена была неотлучно находиться рядом с ее родителями, вологодскими интеллигентами. Это позволило ей стать свидетельницей того, как готовился и происходил крах Российской империи в русской провинции.

Время, о котором идет речь в романе «Тень за правым плечом», знакомо Александру Соболеву, пожалуй, не меньше, чем то, в котором он живет в реальности. Будучи филологом, который находит, изучает и издает произведения забытых авторов Серебряного века, Соболев назвал его в одном из интервью родным и заметил, что чувствует себя в нем так, «как будто прожил там половину своей жизни». Так что, наверное, не стоит удивляться тому, как тонко и подробно это время прописано в романе. Причем речь не об одной только достоверности бытовой канвы, но - и даже в большей степени - о достоверности психологии современников и общественных настроений в целом.

Вот, к примеру, одно из наблюдений, в котором то и другое сплелось воедино и дополнилось вневременными размышлениями:

«В Вологде, вопреки тревожным слухам о здешнем климате (с которым, увы, мне предстояло вскоре познакомиться ближе), высаживалось какое-то огромное количество фруктовых деревьев. Мне давно приходилось замечать за русскими склонность к бестолковым вызовам природе и судьбе: впрочем, есть в этом что-то не специфически русское, а вообще азиатское. Я где-то читала про восточного умельца, который вырезал суру из Корана на рисовом зернышке — вот совершенно типичная история, только еще следовало бы потом кинуть это зернышко в казан с пилавом. Тратить месяцы и годы своей единственной, короткой, несчастной жизни на утомительно-однообразный труд, который никто не может оценить, — видится мне в этом или природная ограниченность, или истовая религиозность, или какое-то сверхъестественное упрямство, а чаще все, перемешанное вместе. Казалось бы, если ты не можешь жить без сливового сада, то живи там, где растить его ничего не стоит, где-нибудь под Воронежем или в Сумской губернии. Но нет: этот Иоаким севера специально селится у полярного круга и начинает выращивать свое мастиковое дерево там, где оно расти в принципе не может».

В своих размышлениях ангел-хранитель не обходит и вопрос, который уже задан в русской литературе бессчетное количество раз: «Вероятно, каждый живший тогда в России время от времени задавался мыслью, как получилось, что тысячелетняя империя, разлегшаяся на шестой части земной поверхности, рухнула как подкошенная под напором небольшой шайки болтунов, мерзавцев и заговорщиков».

Ответ, который Серафима на него дает, тоже давался неоднократно, поэтому его невозможно считать открытием: к краху империи привели люди, желавшие ее прогресса через революцию. Но вот наблюдения за конкретными составляющими действий и устремлений прогрессистов - это в романе и оригинально, и интересно.

Из-за своей умственной лени они творили себе кумиров:

«Удивительно, но к этим отдаваемым на сторону функциям принадлежала и мыслительная. Как в учительских семьях принято было нанимать на колку дров деревенского мужика, а на стирку белья деревенскую же бабу, так всякого рода умственные усилия они совершенно бесплатно передоверили Быченковой и похожим на нее лицам. Для того чтобы осознать этот удивительный парадокс, мне потребовалось некоторое время: на первый взгляд это выглядело столь же нелепо, как идея ангажировать специальных лиц для того, чтобы они ужинали за своего нанимателя. Но чем больше я погружалась в обыденную жизнь русского образованного класса средней руки, тем очевиднее становилась полная и абсолютная зависимость принадлежащих к нему лиц от указки их самоназначенных оракулов. Кое-что подобное, конечно, существовало и в древнем мире: известно, что римские, кажется, правители не предпринимали никаких серьезных шагов, не посоветовавшись с авгурами, которые с важным видом наблюдали за поведением цыплят. Но вряд ли даже им могла бы прийти в голову мысль беспокоить авгуров ради того, чтобы они научили их, как относиться к новой комедии Теренция: цыплята приберегались ими для более важных оказий».

И постепенно вырабатывали принципы пропаганды, которые впоследствии полностью реализовали в созданном ими государстве:

«Поскольку косное человеческое сознание с трудом может жить вовсе без идеала, они приучали восхищаться своими товарищами, случайно угодившими в жертвы: изловленными провокаторами, неудачливыми террористами, подстреленными экспроприаторами — недаром, захватив власть, они первым делом переименовали сотни и тысячи улиц в честь идолов своего подлого пантеона. И оказалось, что эта тактика, придуманная каким-то сумрачным гением, а то и самозародившаяся, как мыши в грязном белье, оказалась убийственно верной: если бесконечно вдалбливать любому человеку, что совесть — пережиток, душа — миф, идея отечества смехотворна, а единственная доступная святыня — покойный ветеринар-недоучка Бауман, павший в единоборстве с дворником, то рано или поздно эффект окажется налицо — хотя и не всегда именно в той форме, в которой мечталось пропагандисту».

А жизнь целой страны вследствие этого шла и пришла к своему неизбежному финалу:

«И мы живем, делая вид, что ничего не происходит: ходим в гимназию, учим детей, думая, что и дальше будем жить в своем пузыре, покуда вокруг все будет постепенно меняться к лучшему, потому что хуже уже вроде как придумать невозможно. Но на корабле, получившем пробоину, не может спастись палуба второго класса, когда первый уйдет ко дну, так не бывает».

Автор не отказывает себе в удовольствии отметить обычных персонажей, к тому же эпизодических, чертами великих современников ХХ века. Так, учитель пражской русской гимназии страдает нервным тиком, описание которого почти дословно повторяет описание тика Николая Бердяева; подобных меток в тексте немало. Они наводят на мысль, которая постепенно делается при чтении преобладающей: а ведь сугубо реалистичная манера присуща не только XIX, но и - как одна из вполне распространенных - Серебряному веку. И не оммаж ли тому времени, столь любимому Александром Соболевым, «Тень за правым плечом» - с необыкновенными сюжетными перипетиями, налетом мистики, обилием бытовых и психологических деталей? Это то, что выглядит наиболее выразительным в новом произведении, что раздвигает диапазон возможностей этого писателя, а читателю дает возможность безоглядно увлечься его новым романом.