Спасенный фронтовыми соловьями

Cчастлив тот, кто встречает в жизни людей, преподающих ему сызмала любовь к поэзии с такой же чистотой, как преподают совесть. Одним из них у меня был встреченный в 1952 году с шахматной доской под мышкой и «с огромным марсианским лбом» (как я описал его в автобиографии) геофизик Владимир Барлас, ставший впоследствии литературным критиком. Он был первым, кто влюбленно разъяснил мне Пастернака, чьи стихи в заботливо переплетенной бледной машинописи он всегда носил в облупленном клеенчатом портфеле.

Однажды, когда мы еще только-только по-

знакомились, Володя, сияя, вытащил из этого бездонного портфеля другую книжку и, прикрывая имя автора и название, начал упоенно декламировать. Такой упоенности поэзией я никогда не встречал ни у одного из наших критиков, за исключением, правда, Льва Аннинского. Читал Володя, задыхаясь, волнуясь, расцветая, негодуя, фехтуя с невидимым противником. Потом с уверенной победительностью спросил, поблескивая глазами, задорно, как на футбольном матче (он к тому же был влюблен и в тогдашний действительно стоивший любви футбол):

– А ну отгадайте, Женя, – кто автор?

Ан, не вышло!

– Михаил Дудин. – ответил я. – А книжка называется «Переправа».

Барлас впервые посмотрел на меня не как раньше: не иронически симпатизирующими, а уже несколько посерьезневшими глазами.

– А вы знаете, Женя, я сейчас еду к Дудину в Ленинград: показать ему мою статью о нем «На переправе». Боюсь, честно говоря… Ведь это моя первая статья. Хотите, прочту?

Он и статью читал, как стихи, взахлеб, и глаза были такие, как будто в них мерцали отблески пожарищ еще не прошедшей внутри нас всех войны.

Когда Барлас вернулся из Ленинграда, он был одновременно и радостным, и грустным:

– Вы знаете… ему понравилось, хотя он и сделал некоторые замечания. Он очень милый, добрый, но какой-то потерянный. А на прощание, пряча глаза, Дудин вдруг сказал мне: «Вы меня слишком идеализируете. Я сейчас совсем другой».

Что же случилось в пятидесятых с Дудиным и многими другими талантливыми поэтами-фронтовиками, например с Константином Симоновым, Семеном Гудзенко, Сергеем Наровчатовым, Михаилом Лукониным, Александром Межировым, Михаилом Львовым? Они достойнейше выдержали испытания Великой Отечественной войной, но поскользнулись на льду «холодной войны». От них требовалась уже не победа над фашизмом, которая была героически вырвана ценою стольких погибших, а победа над собственной совестью. Михаил Львов даже не подозревал, какими двусмысленными станут в так называемое мирное время его строки, написанные на войне: «Есть мужество, доступное немногим – Всё понимать и обо всем молчать». Именно за это сомнительное мужество помалкивания награждали премиями, орденами, подсаживали в государственные кресла.

В эти кресла не раз попадал и Михаил Дудин, а они были более вязкими, чем синявинские болота. А ведь фронтовое братство их духовно спасло после предвоенного арестно-расстрельного ужаса, дав ощущение, бессомненно, справедливой цели – победы.

Мировая поэзия не знает ни одного великого стихотворения, основанного на прославлении зла. «Жди меня», «Василий Теркин» не могли быть написаны по другую сторону фронта. Но когда микробы зла, разъедавшие совесть и нашего общества, начали во времена сталинского террора проникать в некоторых небесталанных поэтов, то сами эти поэты от ужаса, что и за ними «могут прийти», панически подписывали любые письма, где невинные люди назывались «врагами народа», и, корчась от отвращения к самим себе, все-таки впускали эти микробы внутрь стихов. Но, выживая физически, они распадались как поэты и загипнотизированно путали добро со злом. Даже такой добросердечный, помогавший многим молодым поэтам человек, как Степан Щипачев, и тот написал поэму, прославляющую Павлика Морозова.

Война помогла многим поэтам-фронтовикам вернуть чувство не павликоморозовского, а истинного патриотизма, которое не противоречило совести, служило уже не спасению самих себя, а спасению Родины. Наконец-то появилось правое дело, за которое можно было отдать жизнь. А оно-то и раскрывает в людях их таланты, в том числе и мужество.

Исчезнувшее чувство правого дела после войны, когда продолжалась беспачпортная жизнь колхозников, ставших победителями Гитлера, не могло не пошатнуть милосердную душу Михаила Дудина, выходца из русской рабоче-крестьянской глубинки. Его родители летом пахали и сеяли, а зимами становились к ткацким станкам в Иванове. Но род его восходил корнями к первым правдоискателям Руси – скоморохам, и не случайно заофициаленный супротив собственной воли поэт ошеломил всех, выпустив в 1992 году книгу непредставимых с его подписью безжалостных сатир «Грешные рифмы». Некоторые стихи, как оказалось, давно стали анонимными поговорками.

С большим запозданием Михаил Дудин напечатал написанное еще в 1959 году целомудренно трагическое стихотворение, продолжившее тему есенинского жеребенка, обреченно скачущего наперегонки с поездом. Дудин рассказал о судьбе другого жеребенка, сосущего палец своего будущего убийцы, как материнскую титьку, на справедливой в отличие от гражданской, но все-таки жестокой, как все войны, войне.

А через пятьдесят лет после Победы и через два года после смерти Дудина вышла его книга с невероятным прежде названием «Дорогой крови по дороге к Богу». И к одному из разделов был поставлен эпиграф: «…Неужели я жил только затем, чтобы люди убедились на моем примере в том, как не надо жить» (из частного письма), весьма напоминающий перефразированную цитату П.Я. Чаадаева о судьбе России. Дудин, видимо, запамятовал даже такое важное дело, доведенное до конца именно благодаря его настойчивости, как отмена позорного постановления ЦК ВКП(б), порочившего Михаила Зощенко и Анну Ахматову.

Никогда не забуду лицо Михаила Александровича на похоронах одного поэта из фронтовой плеяды, когда казалось, что в каждой рябинке по-древнерусски красивого лица Дудина светилось по припрятанной слезинке. С ним было всё, к счастью, сбывшееся и, к несчастью, несбывшееся.

Но душа его была спасена теми фронтовыми соловьями. Он бы многое дал, чтобы всё сложилось по Булату Окуджаве: «Сто раз я нажимал курок винтовки, а вылетали только соловьи».

* * *

От несбывшихся надежд все ветераны
слезы горькие украдкой вытирали.

Но ведь сбывшиеся тоже были всё же.
Пусть случится хоть бы так у молодежи.

Лишь пришли бы постепенно, понемногу
не дорогой крови по дороге к Богу.

Если даже не военного мы теста,
то идет война на кладбищах за место.

И нам стыдно, недостойно тратя силы,
отвоевывать на родине могилы.

Евгений ЕВТУШЕНКО

Соловьи