В пространстве Давида Боровского

На фотографиях Мастерской – Давид Боровский, то в отчаянии уперший лоб в ладонь, то счастливо улыбающийся, всегда естественный, нигде не позирующий, с каким-то постоянным напряжением интереса в глазах. Фотографии тем более впечатляют, что в жизни он никогда не стремился «попасть в кадр», оказаться в центре. В театральном мире, где любая ветошь обычно шествует по центральному проходу и говорит как можно громче – чтобы все видели, кто идет, – Боровский потрясал своим умением сесть в сторонке, отойти от любого центра куда-нибудь подальше. Он так естественно сам не задумывался о своем величии, что и собеседникам с ним было легко.

Медленно, на юбилейном вечере Александр Титель уточнит – «неторопливо», он подбирал слова, всегда лукаво-точные. Когда вопрос был развернутым или тяжелым – брался за карандаш и несколькими штрихами обозначал ситуацию, ставя в тупик интервьюера: ну, как ты это изящество линий передашь косноязычной газетной прозой. Любимым вопросом всегда было: что нового? Что нового видела? Прочла? Куда съездила? Слушал, не перебивая, и мы в десятый раз кружили по Камергерскому, пока делилась последними столичными новостями.

Неважно себя чувствующий в Турине той роковой последней весной, он, услышав восторженный рассказ о музее кино, все-таки пошел смотреть. В его записной книжке осталась запись: «Турин. Мuseo Nazionale Del Cinema»… Воспроизведение этого последнего блокнота (остались десятки), сделанное любимым сыном художником Александром Боровским, подарили приглашенным, и теперь можно разглядывать летящий почерк карандашных записей, летучие рисунки-эскизы, деловые пометки, календарь встреч и дел, наброски первых видений будущего спектакля…

Выступавший на вечере легендарный Эдуард Кочергин объяснил, что среди коллег-художников Давид Боровский занимал место особое и отдельное: «Он от нашей формы художнической выходит в режиссуру. Я мыслю как художник, конкретно, в смысле изобразиловки, а он мыслит категориями театра уже глобальными, он этими категориями владеет».

Художественные решения Боровского всегда ошеломляли абсолютной внезапностью и убедительной непреложностью: так и только так. Сценография Боровского обнажала неслучайный порядок причинно-следственных связей мироздания, где каждая деталь – символ и предзнаменование, каждый предмет – еще и вещь в себе.

Боровский любил использовать на сцене энергию «натуры»: от дощатого кузова грузовика до деревенской бороны, от березовых стволов до лязгающего лифта. В свободно передвигающемся по сцене занавесе «Гамлета» на Таганке видели метафору истории, образ трагедии, сценографический портрет самого Шекспира. Но вязаный шерстяной занавес был чем-то большим, чем метафора. Он был живым существом, воспринимаемым с предельной чувственной конкретностью, завораживающим и пугающим. Давид Боровский создал сценический образ «играющего пространства», чьи метаморфозы не менее значимы, чем судьбы персонажей. Предметы в его сценографии обрели собственные сюжеты, насыщенные и символические, как и истории действующих лиц…

На сцене СТИ стояла деревянная веранда из спектакля «Записные книжки» по Чехову, за столом сидели друзья Давида Львовича – Эдуард Кочергин, худрук Театра Леси Украинки Михаил Резникович, Адольф Шапиро, Юрий Рост, Леонид Хейфец, Михаил Левитин, Вениамин Смехов, рассказывающие о «своем» Давиде Боровском. Актеры СТИ выходили с книгой Боровского, читая его прозу. Ведущие – Сергей Женовач и Евгений Каменькович – иногда читали отрывок из записных книжек.

Ощущение присутствия Мастера было таким сильным, что иногда ловила себя на том, как оглядываюсь, рефлекторно пытаясь найти в каком-нибудь боковом ряду знакомую фигуру. Восемь лет его нет с нами, но мы продолжаем существовать в пространстве, им определенном и придуманном («Как я все угадал», – когда-то воскликнул другой Мастер)…