Хуторянин, поэт, дипломат, эмигрант

Жизнь его так круто менялась, что он, можно сказать, прожил несколько разных жизней или, если хотите, ни одной не прожил в полную силу. Сын бедных литовских крестьян, которому полагалось до старости ходить за плугом и обихаживать скотину, Юргис Балтрушайтис окончил не только гимназию, но и университет, прослыл полиглотом, вошел в самый тесный круг дерзких новаторов – символистов, в начале 1910-х один за другим выпустил два стихотворных сборника, вскоре после революции возглавил Всероссийский союз писателей. Но в 1920-м был призван только что образованной независимой Литовской республикой на дипломатическую службу и назначен сначала руководителем специальной миссии, а затем Чрезвычайным послом и Полномочным представителем в Советской России и почти два десятилетия, живя в Москве строго по протоколу, был изолирован от литературной среды. В мае 1939-го, за год с небольшим до присоединения Литвы к Советскому Союзу, вышел на пенсию, но согласился на место советника литовского посольства во Франции, которому был отпущен тот же год с небольшим. Затем были три с половиной года немецкой оккупации и похороны на кладбище Монруж вблизи Парижа под грохот близкого авиационного налета.

«Волшебному искусству чтения» Юргис Балтрушайтис выучился самостоятельно. Но читать ему было нечего. В родительском доме завалялось лишь несколько случайных книг. «Зато в бесконечно лучших условиях развивалось мое воображение, – рассказывает Балтрушайтис в автобиографии. – Тут были и незабвенные зимние сказки моей матери – подчас ее собственного сочинения, – и жуткие литовские предания о чудовищах и древних великанах и о целом хищном народе племени людей с песьими сердцами и песьими головами. Тут были и затейливые рассказы бродячего деревенского портного-старика, и небылицы часто ночевавших в нашем доме нищих. А главное, в нескольких верстах была река Неман с белевшими с весны до осени парусами прусских барж, с курганами и остатками замков, восходивших, по народному поверью, еще ко временам меченосцев. Особенно влекло меня к этим могильным холмам и окрестным лесам, в чьих глубоких чащах, под корнями вековых деревьев еще видны были следы полевых канав, прудов и колодцев. Как особенно любил я бродить вдоль литовских проселочных дорог с покривившимися от времени, почерневшими о непогоды крестами, обилие которых внушало мне волнующее представление о древнем и скорбном шествии человечества к Голгофе…»

Склонность к уединению, живая мечтательность, глубокое переживание тайны, ощущение мистической связи с людьми прошлых эпох – всё это определило его тягу к символизму задолго до встречи с самими символистами.

После трех классов гимназии, с 15-летнего возраста, Балтрушайтис сам содержит себя уроками. Окончив гимназию, учится на естественном отделении физико-математического факультета Московского университета. Параллельно слушает лекции на историко-филологическом факультете. Через однокурсника Сергея Полякова, сына крупного фабриканта, сближается со знаменитыми поэтами-символистами Константином Бальмонтом и Валерием Брюсовым. Осенью 1899 года они вчетвером основывают издательство «Скорпион», вскоре объединившее ведущих писателей-символистов. Финансировал издательство Поляков. Для первой книги, выпущенной «Скорпионом» в 1900 году, Балтрушайтис вместе с Поляковым перевел с норвежского драму Генрика Ибсена «Когда мы, мертвые, проснемся».

Для Балтрушайтиса, превосходно владевшего европейскими языками, переводческая деятельность на многие годы становится источником существования. Помимо Ибсена, он переводит Августа Стриндберга, Кнута Гамсуна, Мориса Метерлинка, Габриэле Д’Аннунцио, Оскара Уайльда, Джорджа Байрона, Рабиндраната Тагора…

С легкой руки Балтрушайтиса переводческий искус захватил Бориса Пастернака. Летом 1914 года Пастернак жил в семье Балтрушайтиса, будучи репетитором его сына Жоржа. И Балтрушайтис предложил Пастернаку на досуге перевести с немецкого стихотворную комедию Генриха фон Клейста «Разбитый кувшин». Начав с «Разбитого кувшина», Пастернак уже в советские годы перевел столько, что еще Осип Мандельштам в шутку говаривал: в многотомном собрании сочинений Пастернака оригинальные стихи поместятся в одном томе, а остальные тома займут чужие сочинения. Но переводы, обеспечивавшие Пастернаку твердый заработок, как раз высвобождали время и силы для собственного творчества. И «Доктор Живаго», кстати, написан благодаря тому, что Пастернак, месяц или два в году отдавая переводам, все другие месяцы мог тратить на прозу.

Отвлечь Балтрушайтиса от переводов, худо-бедно кормивших его, могла женитьба на Марии Ивановне Оловянишниковой, дочери одного из самых богатых русских фабрикантов. Но отец-миллионер не захотел признать зятем неведомого инородца и лишил дочь наследства. Впрочем, Балтрушайтис не очень на него и рассчитывал. Жену он боготворил безотносительно к ее происхождению. Ей он посвятил обе свои поэтические книги. А третью, тоже предназначенную ей, Мария Ивановна издала уже после его смерти.

В среде символистов Балтрушайтиса ценили как поэта. Правда, в отзыве Валерия Брюсова можно услышать упрек: «Балтрушайтис ничего в жизни и ничего в мире не принимает просто как явление, но во всем хочет видеть иносказание, символ». Но Вячеслав Иванов для тех же стихов нашел совсем другие слова:

«Словно из-за развесистых старых деревьев, – наполовину заглушенная серой толщей церковных стен, – зазвучала органная фуга. И вот уже сбежала с уст суетная улыбка, и внезапно отрезвился готовый к полету дух, – между тем как ухо с удовлетворением отмечает верность и благородство естественно расцветающих мощных форм. Какое богатство внутренних (душевных) и внешних (музыкально-словесных) звучаний и отзвуков… Ничего настоятельного, усиливающегося и насильственного, ничего навеянного модою и условностью новизны или старины не уловит слушатель в этих спетых звездам, безвременных стихах».

А вот Андрей Белый видел в Балтрушайтисе поэта цветов и неба, поэта полей. «…Поэт полей, – он и под потолком чувствовал себя как под открытым небом; помню: в 1904 году мы раз рядом сидели у Брюсова: был – потолок: в разговорах сухих, историко-литературных; над макушкой же Ю.К. Балтрушайтиса был потолок точно сломан (так мне привиделось субъективно); Балтрушайтис сидел с таким видом, точно он грелся на солнце и точно под ногами его – золотела нива: не пол; он достал из кармана листок и прочел мне неожиданно свое стихотворение, только что написанное о том, как над нивою висело небо; и в чтении стихов – сказался весь как поэт…»

Откликаясь на революцию 1905 года, Балтрушайтис приготовил себя к будущим потрясениям: «Революция – дело человеческое, творчество – дело Божье…» О Балтрушайтисе первых послереволюционных лет рассказывает Илья Эренбург в поздних воспоминаниях: «Лицо у него было пустынное, бледные глаза, горестно сжатый рот. Когда Маяковский сокрушал Бальмонта или когда Толстой рассказывал анекдоты, Юргис Казимирович, в черном, наглухо застегнутом сюртуке, непоколебимо молчал. Его комната напоминала его самого – голые стены и распятие. Такими же унылыми, горькими, отвлеченными были и его стихи:



И всех равняет знаком сходства,

Приметой Божьего перста,

Одно великое сиротство,

Одна великая тщета».



Затем была уже упомянутая дипломатическая служба, попытки поддержать старых товарищей. Андрей Белый не забыл, как Балтрушайтис оформил ему бумаги для поездки в Литву. А Константину Бальмонту он не только помог выбраться из Советского Союза, но и выхлопотал для него пенсию в Америке за переводы Эдгара По. После ареста Осипа Мандельштама в 1934 году, по словам Надежды Яковлевны Мандельштам, Балтрушайтис метался на съезде журналистов, «умоляя всех одного за другим спасти О.М., и заклинал сделать это памятью погибшего Гумилева». От него в ужасе шарахались. Кстати, еще в самом начале 20-х годов, понимая, что Мандельштаму в СССР грозит неизбежная гибель, Балтрушайтис уговаривал его принять литовское подданство.

Мандельштам отказался.

Балтрушайтис пережил его на пять лет.

Правда, говорили, что могила Балтрушайтиса оказалась пустой, а сам он еще долго бродил по свету. Даже если это легенда, то такая, которую заслужил именно Балтрушайтис.

Соглашайтесь ли, не соглашайтесь
Бесконечен часто наций спор
Но две музы Юргис Балтрушайтис
С нежностью сроднил, как двух сестер
Евгений Евтушенко

Раздумье
Миг мелькает – день плывет,
Утро сеет – вечер жнет…
Гаснут искорки росы –
Чередуются часы!
В синий полдень в поле льна
Ходит синяя волна, –
Пестрым цветом луг порос,
Жаль, что скоро сенокос…
Светел мирный шелест ржи
Вдоль извилистой межи,
Строен каждый стебелек, –
Точно ль серп еще далек!
День проходит – жизнь идет,
Жребий сеет – доля жнет, –
Зреет малый труд раба,
То-то будет молотьба!
<1911>

Ave, Crux!
Брось свой кров, очаг свой малый,
Сон в тоскующей груди,
И громады скал на скалы
В высь немую громозди…
Божий мир еще не создан,
Недостроен Божий храм, –
Только серый камень роздан,
Только мощь дана рукам.
Роя путь к твердыне горной,
Рви гранит, равняй холмы, –
Озари свой мрак упорный
Искрой, вырванной из тьмы…
Пусть взлелеет сны живые
Отблеск творческой мечты,
И чрез бездны роковые
Перекинутся мосты…
Лишь свершая долг суровый,
В мире лени, праздной лжи,
Ты расширишь гранью новой
Вековые рубежи…
Лишь предав свой дух терпенью,
Им оправдан и спасен,
Будешь малою ступенью
В темной лестнице времен…
<1911>

Песня юродивого
Не быстрее ног ходули,
И не трутням Божий улей!
Все мы в далях правды ищем,
Правда здесь, в уделе нищем.
Петь бездольных побоюсь ли –
Ведь на то и гусли!
Я любил ходить на свадьбы –
Ах, еще раз побывать бы!
А бывал я и на тризне,
Но пою я лишь о жизни,
И ни скудости, ни смерти
Вы, как я, не верьте!
Знал я зной и знаю холод,
Стар вчера, а ныне молод,
И за скорбь земли былую
Трижды землю я целую,
И земной былинке всюду
Я молюсь как чуду…
Дан простор земных распутий,
Чтоб цвели века в минуте –
Воет в поле час метели,
Чтоб звучал лишь май в свирели,
Дремлет ночь в земном просторе,
Чтоб всходили зори…
После 1912