Тебя не существует! Что скрывается за законами «о запрете пропаганды…»

Главное послание, с которым ​ оплот традиционных ценностей обращается к самым разным людям, одно: «Тебя не существует».​

​Почти все законодательные инициативы последнего полугодия устроены одинаково: по разным поводам они запрещают людям пользоваться речью. Зачем, понятно. Борцы с враждебной пропагандой в душе радикальнейшие социальные конструктивисты-солипсисты и в существование хоть какой-то реальности помимо пропаганды не верят.

​Между тем, в человеческом сообществе факты действительно существуют в неразрывном единстве с речевыми действиями, в поле которых они показывают себя, скрывают себя, определяются и переопределяются и т. д. Но «пропагандой» эту тотальную ситуацию может называть только пропагандист.

​Что происходит, когда некий факт полностью слипается с единственным правильным описанием и правильной оценкой? Само наличие факта делается фатальным, никакое преобразование и переосмысление невозможно, конкретная ситуация превращается в от века данную мировую дис/гармонию, единственной темпоральной перспективой оказывается апокалипсис, «конец времени» как таковой — «история прекратила течение своё».

​В этом смысле Угрюм-Бурчеев, остановивший историю, и есть подлинный катехон. Последняя историческая фигура — тот, кто не даёт пустому времени провалиться за горизонт. Но он же сам и делает время пустым, лишенным какого бы то ни было содержания кроме «остановки».​

​Говорящие о том, что «закон о пропаганде» лезет в чужую постель, движимы лучшими намерениями, но не совсем правы. Его закономерная гнусность именно в том, что он жизнь множества людей сводит к «постели», к особенностям физиологии, к тому, что делается по темным углам и не выносит света. Вообще-то такая неартикулируемая темная часть есть в жизни человека любой ориентации и идентичности. Дело не в ней. ​

​Мы — словесные существа. Этическое измерение любой практики обнаруживает себя там, где она переведена в собственно человеческий опыт, опыт языковой, потому что только там возникает отношение к другому. Другой ни в коей мере не равен языку, но живет в языке. Когда людей приговаривают к внеязыковому существованию на темной стороне, без рефлексии собственного опыта и возможности встретиться с чужим опытом, их делают нелюдьми.

​Смысл закона о «пропаганде» состоит в утверждении юридически закреплённой асимметрии власти: есть они, предающиеся неименуемому разврату, а есть мы, монопольные владельцы речи, которые может его именовать.​

​Здесь важно и обстоятельство, о котором редко упоминают: язык, валоризирующий опыт «меньшинств», уже давно не является каким-то субкультурным диалектом. Абсолютное большинство создателей и потребителей текстов, неприятных Захару Прилепину, — гетеросексуальные женщины. Почему — долгий и сложный разговор. Важно, что, помимо прочего, так женщины удовлетворяют ​ потребность в «вочеловечивании» собственного бытия, создают ​ пространство воображения своего опыта как другого и осмысления собственной другости. В центре этого типа воображения — принципиальная уязвимость ​ героя и способность жить, не изгоняя прочь эту уязвимость, но признавая ее. Признание не защищаемой никакой нормой уязвимости по-новому обнаруживает и многообразие уязвления. Несомненно, существует ​ (не всегда прямая) связь между развитием этого типа воображения и проблематизацией того насилия, которое раньше воспринималось естественным основанием «нормальной жизни"

(В скобках: с моей точки, этот процесс не предполагает ​ торжества какого-то финального правильного языка,​ а​ само существование на границе темного и неартикулируемого ​ неизбежно для человека).

​Задача законов, запрещающих речь, — именно в том, чтобы остановить расширение антропологического опыта, в ходе которого ​ работа само собой разумеющегося насилия ставится под вопрос, свет ответственности (​то есть способности отвечать - тоже исходно языковой) пронзает зоны, где одно тело угрызает другое.