Шатуны и химеры русской души

Удивительно, сколько андеграундных персон, лукавых полуинтеллектуалов и иже с ними бросились демонстративно любить ту самую кроваво-ватную, лоховскую-хохломскую, «русско»-мировскую Россиюшку, в тот момент когда подобного рода есенинская разухабистость превратилась в чистую непристойность, не говоря о политической подлости.

Не так давно подобное проросло из художника, автора работы «Химера русской души». Тут речь не только и не столько о возможности проплаченности или специфической колхозной конъюнктуры, сколько опять о шизоидности самого отечественного концепта «души», где русофобия перетекает в русофильство и обратно. Все это страстное «от любви до ненависти — один шаг» — чистая шизофрения, легализованная отечественной культурой.

Поэт Алексей Широпаев писал:

«Мамлеева можно считать русофобом, Мамлеева можно считать супер-русофилом, но все это не то, мимо. Важно другое: совок выдал конечный тип русского человека, открыл его метафизически, а Мамлеев познал этот тип. Познал настолько, что русских смело можно называть мамлеевцами. Мы все мамлеевцы в большей или меньшей степени. Скажем, агитатор Ш. — абсолютно мамлеевский тип, и внешность соответствующая. Его рассуждения о „сакральном Крыме“ — абсолютно мамлеевские. Представьте себе его в майке на общей кухне, а лучше — тихим, безликим обитателем коммуналки, время от времени что-то бормочущим о традиционных ценностях, глухо разговаривающим за закрытой дверью своей комнатки с некими сущностями. А потом однажды приходят менты и выясняется, что парень-то — серийный маньяк.»

Симптоматично, что сам Алексей Алексеевич не так давно отрекся от национал-демократии в пользу проимперского национал-патриотизма. Все, что вы хотели знать о «загадочной душе», но боялись спросить.

Соотечественники не перестают «удивлять» и «радовать». Тутта Ларсен, получившая популярность в 90-е в качестве музыкальной ведущей, решила отправить своего сына исполнять долг Родине-матери. Я помню ее еще вменяемым человеком, она брала у меня интервью на MTV. Православные «рейверы» (условно) — это определенный постсоветский психический тип, еще подлежащий исследованию. Получившие свободу задаром, они отделываются и отрекаются от нее со всей неистовой нереализованной энергией рабов.

В России давно производят детей на продажу, все эти слащавые, публично верующие семьи — просто фабрика по производству трагедий. Здесь в пику поп-психологии я хочу отметить тот факт, что мы имеем дело не с чистым цинизмом или какой-то нелюбовью. Это именно что «любимые» дети. Но это страшная, удушающая любовь, любовь как хомут. Я всегда бежала такого. Поэтому самое «нуждание в любви» — скорей фетиш, общественный запрос. По-настоящему человек нуждается скорее не в любви, но в свободе.

А Татьяна Толстая, тем временем, озвучивает чудовищную гомофобную ересь. Притом не в адрес «некрасивенького» Красовского, а в адрес красивеньких. Что это как не онтологическая битва красоты и уродства? Я уже писала о том, что постсоветские авторитарные личности устали рядиться в красивые одежки и будучи не в силах эстетизировать себя, приняли свои подлинные сущности как должное.

«Я человек консервативный и считаю, что не надо власть менять. Пусть так и продолжает, все равно мы все помрем» — писала Толстая когда-то. Мало того, что русская литература весь XIX и XX век воспевала и сакрализовала страдание, теперь в ней еще появился и ужасающий некрофилический драйв. Власть геронтократов (а власть в России именно такова) и культурная среда — здесь не исключение, хочет именно умереть, но смерти при этом истово боится. До дрожи в коленях, до водочной тошноты, брызгающей из одрябших хрящей. Единственное, что может смирить ее с собственной смертью — это общий исход, апокалипсис, и особенно — смерть более молодых. Так проявляет себя метафизическая жадность ничтожеств в апофеозе. Именно потому политика здесь столь абсурдна, будто она не имеет в виду опаснейшие последствия для своих детей. Но эта абсурдность видна лишь рационалисту. Для иррациональных же мордорских сущностей — ухудшение ситуации для потомков и является своего рода целью. Самим же им — день прожить, да ночь переспать. Ну и утащить побольше за собой в могилу.

Не понятно, почему вообще Татьяна Толстая так полюбилась публике. В России не любят хороших писателей. Любят писателей «душевных». Поэтому из двух Ерофеевых выбирают Венедикта. Из стимуляторов — водку. Из поэзии — шансон. Бродского не любят за невитальность. За интеллектуальный стайл. За работу над словом. Вообще за работу. В общем, за все то, чего сами не умеют. Когда говорят, что любят, чаще врут. Либо придерживаются принятых норм. Либо воруют-с. Сонм доморощенных подражателей — водочных бабищ, потрепанных жизнью мужичков и старательных школьниц. Всех бы их в литературный «ГУЛАГ», в гетто, с глаз долой. Воистину, не плодите лишние сущности.

Конечно же, советская литература — раковая опухоль на теле русской. На теле мировой ее нет и вовсе. Мировой литературе повезло. Русской же — нет. Она вся — объект интерпретаций «нищих духом» — от совписов-духовников, до агитпроповцев в штатском.

Советские вытащили из русской литературы все худшее — например, страдание. Советские не только воспевают и оправдывают страдание. Они еще и распределяют его. Заворачивают в специальные пакеты, как в свое время кремлевские пайки. Прижимают к сердцу. Потихоньку откусывают в постельке. Тайно (как колбасу) размякшими уже от старости клыками. Советские усвоили из русской литературы многословие и занудство. Как известно, у Достоевского были вечные карточные долги. Чтоб расплатится с ними, он и писал так затянуто. У советских долгов может и не быть. Советский сидит на бюджете, на госпайке, на семье, он профессиональный халявщик. Он занудствует не из-за долга, но из-за графомании. Графомания передается советскими по наследству как генетический изъян. «Ни дня без строчки» — это девиз советского.

Все хорошее в русской литературе советский не заметил. Прошел мимо, не прочитал, не усвоил, забыл. Просто, чтоб не завидовать. Советский бессубъектен и от того чудовищно завистлив — он все время примеряет на себя чужие биографии, чужие статусы — то он как Пушкин, то как Маяковский, то как Рембó. Вечно стремится надеть что-то с чужого плеча — то гоголевскую шинель, то ватник.