Сергей Митрошин
Напряженность в мире, те или иные малопродуманные катастрофические решения национальных элит, вызвали на свет концепт «коллективной вины», от которого в большей степени стали страдать в том числе и рядовые россияне, почувствовавшие на себе (как говорится, на собственной шкуре), различные международные ограничение.
Общий крик возмущения тут такой: «Мы-то здесь причем? Как мы можем отвечать за то, на что мы повлиять никак не можем?»
Не стоит слишком удивляться, что этот концепт сразу же был атакован ими со стороны «прав человека», который, как кажется, стал мниться многим русским теперь некой объективной цивилизационной непреходящей ценностью, спущенной сверху в начале веков то ли единственным Богом, то ли Моисеем, то ли царем Ашокой.
«Коллективная вина отсутствует, - стали говорить новые «правозащитники», - это отрыжка тоталитаризма, каждый сам отвечает за свои поступки. Что касается прав человека, то они возникают у человека с рождения, а не по воле чиновников Евросоюза, и никак не могут быть отчуждены».
Очевидно, однако, что это неправда.
На самом деле, никакой Бог не спускал нам сверху права человека. Напротив, библейский Потоп, был, скорее, самой вульгарной реализацией коллективной вины. То же и относительно более позднего христианства, сконструированного из странной идеи преодоления первородного греха (греха всех рожденных, который в нашем современном мировосприятии и грехом-то никаким не бы, поскольку то был грех познания), - по-видимому, христианство тоже делило ответственность на всех.
Моисей ничего не говорил в ключевых заповедях про защищенность отдельного человека от произвола социальных (ну, тогда, наверно, племенных, родовых) корпораций. Хотя ближе всех к правам человека оказался все-таки индийский император Ашока (ок. 268–223 гг. до н. э.).
Но и он, «потрясенный страданиями, которые его армия причинила восставшему городу, неустанно проповедовал сострадание и терпимость, но армию распустить не смог. Ведь без солдат ни одно государство не выживет» (Карен Армстронг, «Поля крови»).
На самом деле, «права человека» - очень молодые, ведь менее чем 200 лет назад в России еще существовало крепостное право, а в Америке рабство. Даже отменные революциями и реформами эти социальные пороки потом неоднократно возвращались. То в виде колхозов или ностальгических размышлений председателя Конституционного суду Валерия Зорькина о крепостном рабстве как национальной скрепе. То в мифе о гуманности южных плантаторов, которые по-семейному защищали своих простодушных рабов от цинизма капитализма Севера.
Казалось бы, права человека в России должны были начать свой реальный отсчёт с августовской революции 1991 года. Но в российской правовой традиции они были обусловлены таким набором ограничений и оговорок, что их правое значение на практике приближалось к нулю. Даже и после демократической революции права человека действовали только до той поры, пока не вступали в противоречие с интересами бюрократического государства. Ни о какой надмирной объективизации речь, конечно, не шла.
Что касается концепта коллективной ответственности, то в полной мере он был проявлен и в СССР, причем и тогда «коллективная вина» не воспринималась как нечто удивительное и чему-то противоречащая. Например, я помню анкеты, обязательным пунктом которых бы вопрос о нахождении человека (заполняющего анкеты или его ближайших родственников) в оккупации… Мне-то что, в оккупации я не мог быть по возрасту, а вот герою СССР Юрию Гагарину в своей анкете пришлось соврать и утаить, что он и его семья пожили при немцах, а отец так даже был мельником, то есть как бы работал на оккупантов.
Крах коммунизма в СССР по-новому осветил проблему коллективной ответственности с самой хорошей стороны, а старт Перестройке дал фильм «Покаяние» Тенгиза Абуладзе, в котором недвусмысленно проводилась мысль о переменах через покаяния всех, а не только непосредственных фигурантов сталинских преступлений. Статья на смерть режиссера в 2004 году заканчивалась следующими словами:
«Провидение Абуладзе подтверждается прошедшими после выхода фильма годами. Ни в советское, ни в постсоветское время люди, взращенные дьявольской системой, обглодавшей их души до костей, к покаянию неспособны. Те же аравидзе сменили обкомовские и гэбэшные кабинеты на губернаторские и кремлевские дворцы, так же они подминают под себя и пытаются уничтожить все, что дышит свободой, порядочностью и независимостью, так же купаются они в роскоши, в то время как их народ перебивается на своих убогих кухнях. Просвета не видно. И не будет видно, пока власть остается в руках аравидзеподобных выкормышей советского строя». (Инна Соломоник, «Новая газета»*, 29.01.2004)
Очевидно, в «Покаянии» коллективная ответственность (за свою историю, прошлое) рассматривалась как животворное благо. Как и покаяние всех немцев, а не только членов СС, которое позволило превратить современную Германию в демократическое «спокойное» государство. Хотя, признаться, и у нас в то время начали говорить: «Мы по подвалам не расстреливали, что нам каяться?» Или: «Мы покаялись – всё! Не вечно же лбом о пол биться. Живем себе дальше».
Конечно, «русские» вправе и возмущаться, и обижаться, и сопротивляться, что им покаяние навязывают извне. Но это происходит только потому, что вопрос не решен внутри. Каяться или не каяться, отвечать или не отвечать за происходящее в связи со своей принадлежностью к данной социальности – вопрос не права, не прав человека, а некоего волевого акта в национальной культуре. Проблема в том, что эта воля до сих пор никак не проявлена.
«Коллективная ответственность и коллективная вина существуют и всегда существовали, — отвечает в интервью польский политолог Лукаш Адамский в журнале «Республика» (выполняет функцию иностранного агента - ред.), - можно даже вспомнить Библию и первородный грех. Это вовсе не противоречит правам человека. И я прошу не путать с уголовной ответственностью. Никто не предлагает российских граждан подвергать уголовной ответственности, сажать в тюрьму и так далее. Но кроме нее есть еще политическая и моральная ответственность. Каждый гражданин России в какой-то мере отвечает за действия своего государства».
Ему своеобразно вторит публицист Сергей Шелин: «…может быть, не надо усложнять. Человек вполне может сказать: я не участник этой коллективной ответственности. Неважно даже почему. но это равносильно тому, чтобы сказать: я не один из вас. я никогда не говорил о России «мы». или: я раньше был одним из вас, я говорил о России «мы», но теперь перестал, и больше «мы» не скажу. по-моему каждая публичная персона имеет право так объявить, если хочет. Но из этого есть следствие. Кто сделал такой выбор, тот лишает себя морального права на дальнейшее участие в российских общественных делах. Хотя бы и в форме советов, что теперь предпринять. он ведь уже вышел из состава. И если опять надумает вступить, то, когда все снова пойдет не так, он ведь опять скажет: я тут ни при чем, ни за что не отвечаю, просто живу по соседству. Не уверен, что публичные интеллектуалы, «не берущие на себя ответственность», осознают моральные последствия этого невзятия и готовы их нести»
Трудно согласиться с Шелиным в том, что «не говорить мы» вычеркивает человека из форума. На самом деле, я могу говорить о России хоть с Марса с любой степенью дистанцирования, но есть определенная справедливость в том, что права человека возникают волей народов и никак иначе, и надо быть взрослым народом, нацией, чтобы их иметь.
Нацией, которой ПРИДЕТСЯ взять на себя ответственность за свое будущее.
*признана иноагентом в РФ