Анна Берсенева
В новом романе Артура Доли «Первый, второй» (М.: Флобериум / RUGRAM. 2022) два друга, занятые совместной и довольно рутинной, хотя по видимости творческой работой, пытаются ответить себе на вопрос, который совершенно не вписывается в повседневность: почему сегодняшний день не имеет крыльев и выглядит предвестием Апокалипсиса?
Начиналась же все вполне прозаично: один из них, режиссер Раевский, отправил жену в Тамбов навестить маму и явился ко второму, главному герою («в те годы существовали люди, считавшие меня поэтом»), с предложением:
«—Давай напишем сценарий. Я знаю, где взять деньги на съемку фильма.
Забавное предложение, если учитывать, что кинематограф придумал дьявол, притворившись братьями Люмьер; во всяком случае, я так считаю. И хотя не хожу к причастию, при виде золотых маковок церквей не осеняю лба крестом, а во время Великого поста ем скоромную пищу, но бесовские дела меня, как мирного обывателя, раздражают. Бог есть.
И я ответил:
— Давай».
О режиссерской профессии своего друга главный герой при этом думает: «Пользоваться словами, красками, звуками, высекать из камня, создавая прекрасное, это понятно. Но вместо слов или красок использовать людей? манипулировать людьми?
— Ментовская у тебя профессия».
Можно было бы сказать, что все это не только характеризует героя, но и дает исчерпывающий ответ на вопрос об отсутствии крыльев у современности, аморфной и прагматичной. Однако в сценарии, все новые и новые варианты которого соавторы без сожаления выбрасывают в корзину, современность осмысляется гораздо более дотошно и, главное, последовательно - на протяжении тридцати последних лет. Такой длинный временной отрезок отчасти объясняет и художественный прием, избранный для его воспроизведения в прозе. Как еще показать время, которое было патологически дискретным? Едва ли не каждый год восьмидесятых, девяностых, нулевых каждым из своих бесчисленных эпизодов, из которых состоит роман «Первый, второй», отрицал все предыдущие годы. Вот всё теперь и становится всего лишь вариантами жизни, которая могла быть прожита совсем иначе.
А вскоре режиссер Раевский, плюнув на идею создать нечто бессмертное, просто снимает добротный и успешный сериал. Потом еще один. Соавтор-поэт доволен такой удачной подработкой, хотя и уязвлен тем, что режиссер переписывает практически весь его текст.
«— Не проще ли вместо меня взять кого-то другого? — страдало ущемленное авторское самолюбие.
— Не проще. С тобой можно работать, есть что переписывать.
— Спасибо.
— Зря ты... у других и этого нет. — Он протянул мне флешку. — На досуге просмотри.
Дома, читая, что написали другие, я старался быть объективен: говно говном, ничуть не хуже моего».
Успех однако же только растет, «телеэфир, как разрушенный город, лежал у наших ног», и бывший поэт вынашивает планы на будущее: «Я размышлял, сколько серий взять себе в очередном проекте: жадничать или проявить благоразумие? Благоразумие означало Турцию, жадничать — заработать на отдых в Италии или слетать с семьей на Гоа. Турция, если по чесноку, достала. Жадничать значило гнать халтуру в квадрате. Настолько презирать домохозяек у голубых экранов?.. Я не настолько корыстен... Но как же Италия? Капри?.. Что-то меня сдерживало, чтобы «настолько». Им же воспитывать детей!».
Значит, очередная история о том, как поэт продал первородство таланта за чечевичную похлебку благосостояния («мне пятьдесят, я не люблю попирать норму ногами, я и есть норма»)? Но стоит читателю выстроить для себя такое объяснение, как автор его опровергает. И не столько тем, что никакого сценаристского благосостояния поэт не приобретает, сколько тем, что события, составлявшие его жизнь в молодые и зрелые годы, вдруг наполняются настоящей силой. Все, что казалось бытовым сором и отбрасывалось как не подходящее для кино, предстает значительным и важным. А результатом прожитых лет становится незаурядность мыслей героя - в том числе и о собственных годах:
«Профессор филологии 1932 года рождения, почти близнец водителю-дальнобойщику того же года рождения. Оба пенсионеры. Дальнобойщику перестала сниться дорога, свет фар идущих по встречной полосе машин; профессору не является ночами князь Игорь с просьбой заново перевести «Слово о полку Игореве», — искушения закончились. Только сожаление о бесцельно прожитой жизни — цель позади. Засиделись они на одном месте. Транспортировать знания или астраханские арбузы доверяют другим, молодым. Слезятся старческие глаза — то слезы наворачиваются на глаза. У каждого человека должна быть цель в жизни, — вдалбливалось им со школьной скамьи.
Кто-то — пусть будет жена — возразит:
— Ты говоришь о способе проживания, а не о цели существования.
— Согласен. Но в социуме, милая женушка, способ проживания и есть цель».
Некоторые истории возникают в романе мимоходом, как эта, про дальнобойщика и профессора филологии, другие разрабатываются подробно. Личный жизненный опыт причудливо преломляется фантазией. Сменяя друг друга, эпизоды сценария создают общую картину мира, развернутую во времени, присутствует в этой картине и Апокалипсис… Но и он летит в корзину.
Необязательность, взаимозаменяемость всего и вся, даже событий собственного прошлого, грозит опустошением - к опустошению и приводит. В финале первой части главный герой, понимая невозможность создания чего-то значимого, бросает бессмысленную работу над сценарием (фильма для вечности? сериала-однодневки? собственной жизни?):
«Он сидел у окна, уставившись в ночь. Много было во тьме огоньков».
Вторую часть можно принять за удачный сценарий, который наконец под это мерцание огоньков написан. Начинается она тем самым Апокалипсисом, который был отброшен как неудачный вариант развития событий на экране. Только Апокалипсис не наступает единовременно, а длится и длится в привычной обыденности, не очень-то ее меняя. И это при том, что по сравнению с первой частью во второй переписано всё - и личная жизнь героя, и мир вокруг него.
Вообще, между двумя частями романа Артура Доли, как между двумя чужими людьми, порой возникает странная перекличка: где-то по самому краю страницы пройдет персонаж, которому в первой части было уделено немало места, или, наоборот, возникнет большая история, в первой части обозначенная слабым намеком. Таким образом словно бы даются два варианта развития одной жизни. Нечто подобное происходит в романе Пола Остера «4321». Но в романе «Первый, второй» Артур Доля - не зря его герой один за другим отбрасывал варианты сценария! - воспринимает вариативность судьбы как нечто само собой разумеющееся и не акцентирует на этом внимание. Да, могло статься - и во второй части сталось - так, что не было у героя жены, с которой прожита жизнь, а была взбалмошная женщина, любившая, бросавшая, родившая сына, вернувшаяся к герою и снова бросившая его:
«Ее уносит течением жизни — Шипиловский проезд впадает в Каширское шоссе, Каширское перетекает в Варшавское — она плывет на север, в сторону Сухаревки. Стоит ли думать об этом? Ее унесло навсегда. Не мечтай. Не страдай. Не строй планов. Капля течением не управляет. Большая Тульская — Подольское шоссе — Павловская улица. Павловская, заворачивая направо, впадает в Садовое кольцо. Она продолжает нравиться тебе, плывущая в потоке машин, помеченная именем Мила; ее химический состав лишает сердце покоя. Быть может, ты ее любишь?».
Есть ли любовь - не к Миле даже, а вообще, - герой не знает. Да и Апокалипсис - есть ли он? Скорее, это обычное выяснение отношений - с любимой женщиной, с ее новым мужчиной, с собственной проигранной жизнью…
Что Апокалипсис все-таки есть, герой понимает только когда он приобретает не текущую свою, а окончательную форму и уже подступает к порогу.
«Правда открылась внезапно: цунами приближалось к Москве. Не волна народного гнева, сметающая все на своем пути, а самая что ни наесть полуторакилометровая океанская волна, без всяких метафор. При виде гигантской волны мысль перестала трепыхаться. Я стоял и смотрел. Смотрел и ждал. Ждал, когда цунами приблизится на расстояние вытянутой руки и все видимое накроется медным тазом. Почему медным тазом? Что, нельзя на прощание других, более точных слов подобрать?
— А-а-а-а-а-а-а!».
Финал кажется неожиданным, а между тем он абсолютно логичен. Жизнь, в которой люди занимались тем, что попадется под руку и на глаза, менялись каждую минуту, каждый день, каждый год, с каждой новой главой и женой, так и не найдя для себя ничего незыблемого, - не могла закончиться иначе. Мир распадался у них под руками, потому что они не сумели скрепить его собою, превратив самих себя в мешки с противоречащими друг другу, ни к чему не примененными теориями, - и распался наконец в прямом смысле слова.
«У каждого своя правда», - этой банальностью люди склонны оправдывать что угодно - и чудовищное, и просто бессмысленное. Роман Артура Доли «Первый, второй» - именно об этом. И о том, как нагромождение ничего не значащих правд приводит к краху и одинокого человека, и мир в целом.