Линор Горалик в своем интервью говорит о том, что если искусство, литература стоит какого-то страдания, то пусть их не будет вовсе. И тут же о том, что во всякой трагедии можно найти вторичную выгоду. Я категорически против культа страдания, превалирующего в русской литературе. Тем более, против культа безумия. У Линор они как-то связаны. У меня никак. Я писала холодным рассудком, но через невыносимое страдание. Об этом мой старый «Текст через пытку».
Однако тема «вторичных выгод» она же «гешефта-гештальта» ставит все на свои места. Тут же мир для меня превращается в палату мер и весов, где страдание можно (или нельзя) компенсировать, то есть, буквально сделать выгодным. Поэтому не могу согласиться с поэтом Даной Курской в мысли о том, что автор не ищет выгод в экстремальных ситуациях вокруг себя. Так мой процесс был для меня в первую очередь биографической выгодой, причем в такой степени, что быстро перестал быть страданием. Мне кажется, стоит относиться к самому себе с определенным цинизмом и расчетом. Если ты хочешь войти в историю, конечно.
ФСБшники посадили ребенка (Никиту Уварова) на 5 (!) лет за виртуальную угрозу виртуального взрыва в виртуальной реальности. И правда, Россия все больше напоминает берроузовскую Аннексию.
Я хорошо помню те времена, когда ФСБшники занимали роль системных лузеров. Так, во время моего сфабрикованного процесса они истерически вопрошали «Почему Вы нас не боитесь?» Тогда ребенком была я. И мне действительно не было страшно, но было смешно. Уже тогда в спецслужбах было от силы 2% профессионалов. Профессионализма не прибавилось. И все, что они делают сейчас — есть гиперкомпенсация собственного ничтожества.
Что касается страданий, кто бы что ни говорил, но здешнее ненасытное бытие питают и подпитывают страданиями, кто сознательно, а кто бессознательно. И непроговоренным правилом является правило о том, что страдание как раз не должно нести никаких выгод. Как вещь в себе, как процесс в себе. Существующее самое для себя. Против всех, но и для всех. Но как только кто-то перестает страдать, а извлечь из страдания выгоду — это практически перестать страдать, он мгновенно «выписывается из дискурса», причем не только русского, но и общечеловеческого, глобального. И это есть истинное насилие под видом гуманизма. Поэтому я смею утверждать — что не выгодно, то аморально. И благо есть не что иное, чем целесообразность.
Страдание — есть простейший и дешевый способ прописаться в матрице и подпитывать ее. И даже в нашем постхристианском мире в этом видят аналог невозможного, а именно — спасения. Тогда как нормальному человеку просто не от чего и незачем спасаться. А способы взаимодействия с бытием устанавливает он сам. Это и есть субъектная идентичность. Но почему мир боится перейти на нее? Потому что мир держится на прогнивших иллюзиях, а субъект парит над бездной.
Мы излишне внимательны к деталям встреч гарантов, к оборотам речи. Пословицы-поговорки — ну это же старческое. Постсоветские люди к старости начинают говорить и думать лозунгами, слоганами, заученными вхруст обрывками воспоминаний. Но мысля таким образом, мы уподобляемся безмолвным статистам, обывателям, что подобны мухам, которых в любой момент прихлопнут. Да, да, именно этот образ описывает жизнь рядового россиянина. Это какое-то тайное нежелание даже не жить, нет, но нежелание вершить историю. Поэтому «запастись попкорном» слышится как «запастись покорностью».
Лукашенко цивилизационно оговорился:
«В современном мире никто не заинтересован в том, чтобы отказаться от мирной жизни и выносить тяготы, подобные тем, которые перенесли жители Белоруссии и других стран во время Второй мировой войны. Слишком комфортно мы живем.»
Комфорт и есть идеальная цивилизационная ловушка. Лекарство от девиантной пассионарности и откровенного безумия. Поэтому более чем странно восхищение условным Эволой, писавшим парализованным. Ведь вы-то не то, что не парализованы, вы даже от руки писать разучились.
Восхищаются традицией и ушедшим веком все больше подростки (ну это понятно), маргиналы. А взрослые люди, проклинающие современный мир — часто и вовсе откровенные фрики. Даже колхозный Лукашенко оказался умней.
Принято сетовать, что люди измельчали. Но стоит взглянуть на ситуацию с другой стороны. Это мир (модерна, например) оказался большой аферой. Цивилизация — не что иное, как снятие покровов с бытия.
К любопытному выводу приходит писатель Дмитрий Быков в своем интервью с кинокритиком Зинаидой Пронченко:
«У меня есть глубокое убеждение, что концепция человека сейчас очень резко поменялась и Россия сыграла в этом не последнюю роль. Считалось, что для человека естественно все-таки стремится ко благу и думать о себе хорошо — оказалось нет. По-моему, даже фашизм не так изменил концепцию человечества, как 20 лет 21-го века.»
К чему Зинаида добавляет:
«Ну, наверное, потому что фашизм как бы в общем не скрывал своих намерений, и он был на стороне зла.»
Наконец-то интеллектуалы стали приходить к пониманию того, что мир радикально изменился. Он давно сошел с проржавевших рельс гуманизма, идей абстрактного блага и прочих иллюзий, с которыми было так спокойно жить. Бытие приблизилось к своей подлинной онтологии, которая ни добро и ни зло. Но скорее зло, чем добро. И Россия, как верно заметил Быков, в этом переусердствовала, обогнав всех.
Поэтому я считаю необходимым произвести концептуальный пересмотр как этики, так и политики. И имя новой концепции — конечно, неолиберализм.
Неолиберализм — это то, что почти успели приватизировать условные левые. Это либерализм цифровой эпохи. Классический либерализм, что был актуален ранее, нуждался в серьезных доработках и адаптации к интересам современного субъекта.
Любое государство является социальным механизмом. С той лишь разницей, что предыдущие государственные концепции были построены на движении от общего к частному. Нередко пренебрегая этим частным, просто отбрасывая его за ненужностью (от социализма до классического капитализма). Я же хочу построить государство на основе движения частного (субъектного) к общему, сводя на нет массовое бессознательное, как основную форму тоталитарного принуждения.