На русском выходит «Дневник великой депортации», написанный жителем Варшавского гетто

Рассказы очевидцев и фотографии, хроники и дневники, проза и стихи, рисунки, проповеди и анекдоты, программы творческих вечеров и подпольные курсы валют, трамвайные билеты и обертки от конфет, меню ресторанов и продуктовые карточки, собранные за три года, были тщательно упакованы и спрятаны в три тайника. После войны удалось обнаружить только два из них. Работы по расшифровке уникального архива продолжались несколько десятков лет, публикация 36 томов завершилась в 2018 году. В сборник, составленный профессором Дэвидом Г. Роскисом, вошли произведения и документы, рассказывающие о Холокосте голосами его первых исследователей — самих жертв — «от первого лица, в реальном времени, вопреки времени и на все времена».

«Новые Известия» публикуют отрывок из «Дневника великой депортации» Авраама Левина, варшавянина, историка, учителя иврита и одного из основателей «Ойнег Шабес», погибшего в январе 1943 года во время первых боев восстания в Варшавском гетто. Перевод Юлии Полещук

Пятница, 28 августа

Акции устрашения продолжаются. Я слышал, что вчера вечером группа рабочих возвращалась с работы на фабрике Ошмана. Эсэсовцы разделили вереницу рабочих на две группы: одной позволили продолжить путь, вторую отвели прямиком на умшлагплац[1].

Детей, которых схватили вчера, спасти не удалось. Они погибли, погибли.

Сегодня мы [участники «Ойнег Шабес»] долго беседовали с Довидом Новодворским, он вернулся из Треблинки. Он рассказал нам всю историю мытарств, которые ему пришлось вынести с момента ареста до побега из лагеря и возвращения в Варшаву. Слова его подтверждают и не оставляют сомнений: всех депортированных (и тех, кого схватили, и тех, кто явился добровольно) отправили на смерть, не спасся ни один. Это голая правда, и как ужасно, если вспомнить, что за последние недели уничтожили по меньшей мере триста тысяч евреев, из Варшавы и других городов: Радома, Седльце и многих, многих других. Его рассказ — свидетельство мучений столь ужасных, столь невыносимых, что невозможно передать и описать словами. Несомненно, это величайшее преступление, какого прежде не знала история. Вчера из Варшавы на смерть отправили около четырех тысяч человек — мужчин, женщин, детей. Сегодня акция продолжается. Мастерские окружают, перекрывают входы-выходы, но (так я слышал) транспорт не подгоняют. Работников продержат внутри до вечера или до завтра, а потом отправят в лагерь очередную большую партию. Идет тридцать восьмой день великого кровопролития. Кроме Варшавы, эту чашу с ядом испили Седльце, Радом, Рембертув и многие, многие другие.

Вчера я слышал, что владельцы крупной фабрики, Шульц и Тёббенс, ведут переговоры с главарями айнзацгрупп. Сулят им взятку в три миллиона, если они не тронут оставшихся в Варшаве евреев (которых, по их оценкам, около сотни тысяч) и уберутся из города. В связи с этим ходят слухи, что акция продлится до субботы или воскресенья, после чего убийцы уедут и в Варшаве наступит покой. Мы так часто разрешали себе надеяться, что кровавая резня вот-вот окончится, и так часто наши надежды оказывались ложными, мы оставались ни с чем. Не сомневаюсь, что и на этот раз нас тоже ждет разочарование, а кровопролитие продолжится.

Боже! Неужели нас действительно уничтожат, всех до единого? Теперь не осталось сомнений: все, кого вывезли из Варшавы, были убиты.

Пятница, 11 сентября, канун Рош а-Шана

С прошлой субботы не было ни охоты, ни времени, ни возможности писать[2]. И рука человеческая, и перо устали описывать всё, что происходит с горсткой евреев, которые пока что живы, в том числе и я. Чаша наших скорбей не имеет примера в нашей истории.

Неделя страшных зверств началась в субботу ночью — в воскресенье утром. К нам постучал еврей-полицай и сообщил нам страшную весть: всем евреям надлежит собраться в квартале между Геншей, Милой и Островской, для очередной переписи. С собой взять еды на два дня и емкость для воды. Воскресным утром евреев Варшавы объяла паника. Мы все подумали, что настал наш смертный час. Со слезами на глазах я попрощался с семьей: с матерью, Фрумой, Насей, Якубом, детьми.

Пугающий и необычный вид улиц: Мила, Волынская, квадрат, определенный под умшлагплац. Толпы евреев с заплечными мешками стекаются со всего гетто. Все располагаются прямо на улице. Так мы сидим все воскресенье. Вечером у мастерских начинаются проверки, отдельные группы возвращаются на фабрики, в дома. Проверка приносит новые жертвы: дети ее не проходят. Старики, женщины — тоже. Но тут уж как повезет. Одни группы проверяют не так строго, другие, напротив, несут огромные потери.

Убийства на улицах. Я видел собственными глазами, как застрелили молодого сильного мужчину и молодую красивую женщину. Зрелище, которое я не забуду, пока жив: пятеро крохотных ребятишек, лет двух или трех, с понедельника по вторник сидят на улице на походной койке, плачут, плачут, кричат без умолку: «Мама, мама, хце ешч!» [Мама, мама, я хочу есть!] Солдаты палят беспрерывно, и, слыша выстрелы, дети ненадолго умолкают. Дети лежат там двадцать четыре часа, плачут, кричат: мама, мама. Во вторник днем немолодой уже, лет пятидесяти, мужчина, подошел к ним, разрыдался, всхлипывая, дал детям какой-то еды. Незадолго до него подходила женщина, тоже дала им поесть. Сердца наши окаменели, и детей не спасти. Ради чего их спасать, если мы все обречены на смерть?

Мы ждали, что комиссар фирмы, Гензель, придет и отведет нас на фабрику. Он не идет. Мы всё больше и больше падаем духом. Чувствуем, что смерть в облике умшлагплац потихоньку подбирается ближе, берет нас за горло, душит. Ходили слухи, что нашу фирму закрыли эсэсовцы. Люди мечутся от надежды к отчаянию. Тем временем нацисты блокируют Милу и соседние улицы.

Несколько десятков наших выгоняют из дома номер 61 по улице Мила [где жили рабочие фабрики Ландау] и из Веркшутц [охрана фабрики]. Розеновича с отцом, Рыбу с семьей. Было это в понедельник. Наше отчаяние и страдания сотен человек, запертых в проулке, истощили наше терпение. Стрельба, не утихающая ни днем, ни ночью, действует на нервы, ввергает в смертную тоску. Во вторник утром появляется проблеск надежды, но сразу же и гаснет. Гензель приходит ненадолго, с десяти до одиннадцати утра, обещает, что скоро нас заберет. Уходит, время идет, а он не возвращается. Наша решимость вновь слабеет, и мы впадаем в отчаяние еще более глубокое. Мы ждем неизбежного конца: когда нас отведут на умшлагплац.

Трудно продолжать. Мне нечего есть, негде спать. Я ночую (а) на Дзельной (б) у [Иcайи] Рабиновича, на полу (в) у Рецимера. Люди ссорятся друг с другом. Те, у кого хоть что-то осталось, готовят, едят, следят, чтобы у них ничего не украли. А тащат всё, что плохо лежит, особенно продукты: ни ощущения общей судьбы, ни взаимопомощи. Люди слоняются по улицам, как тени.

***

Еще ужасно донимают вши. Голод вынуждает просить подаяние, выпрашивать еду. Даже в такие страшные часы голодный человек ищет, чем унять голод. В среду утром вновь прошел слух, внушающий надежду. Гензель придет за нами. Он и правда пришел. Радость объяла тех, кто заперт на улице. Все, кто работает в мастерской, мужчины и женщины, мигом вышли из дома. В квартирах — то бишь в укрытиях — остались лишь старухи да дети. Мы стоим (потом сидим) на улице с десяти утра до шести вечера. Настроение приподнятое. Перед нами, точно какой-то отряд, стоят женщины. Время идет. Все терпеливо ждут. Все хотят попасть на фабрику. Вдруг появляются четыре или пять эсэсовцев и… начинается погром, какого я еще не видывал. Даже казаки в первую революцию 1905–1906 годов так не бесчинствовали, как сейчас немцы. Мужчин и женщин избивают кнутами, палками, досками. Женщин уводят на умшлагплац (кроме тех немногих, у кого железные номерки[3]) [то есть тех, кто не подлежит депортации], как и большое число мужчин, которые не обзавелись номерком — их сочли бесполезными. Забирали самых миловидных, самых элегантных женщин. Угоняли целые семьи. Молоденький офицер жестоко избивает нас и кричит, рассвирепев: “Über euch, verfluchte, verdammte, kräzige Juden, habe ich 3 Jahren Lebens verloren. Schon 3 Jahren plaget ihr uns, ihr Hunde…” [«Из-за вас, проклятые, окаянные, поганые евреи, я уже потерял три года жизни. Три года вы нас изводите, собаки…»] и так далее. Никогда мне не доводилось видеть такой животной ненависти. Были и убийства.

***

С позапрошлого дня мы заперты на фабрике. Вздрагиваем при каждом шорохе и выстреле, доносящемся с улицы. Вчера приходили эсэсовцы, грабили. Сегодня канун Рош а-Шана. Пусть новый год принесет спасение тем, кто остался в живых. Сегодня пятьдесят второй день величайшего и самого страшного убийства в истории. Мы — горстка уцелевших из самой крупной еврейской общины в мире.

P.S.

C 17 января по 4 февраля в России на федеральном уровне пройдет ежегодная «Неделя памяти». Это цикл мемориальных и образовательных мероприятий, приуроченный к Международному дню памяти жертв Холокоста 27 января. Полная программа мероприятий, запланированных как в Москве, так и в регионах, опубликована на сайте memoryweek.ru

[1] Умшлагплац – площадь в гетто, откуда начиналась депортация в концлагеря: отбор и погрузка в вагоны, как правило, рядом с железнодорожной станцией.

[2] В течение пяти самых страшных дней великой депортации, известных как «дос кесл» («котел»), с 6 по 10 сентября, Левин не открывал дневник. Всем евреям, остававшимся в гетто, велели покинуть дома и собраться на улицах, прилегающих к умшлагплац. Тех, кто официально не был трудоустроен, отправили в Треблинку в вагонах для скота.

[3] Железный жетон с номером выдавался жителям гетто, которые были заняты на работах и потому не подлежали депортации.