АННА БЕРСЕНЕВА, писатель
А начинается все с естественной радости, которую испытывает каждый человек, когда предвкушает в своей жизни нечто новое. В жизни Игаля, специалиста по сопротивлению материалов и профессора израильского Техниона, вдохновляющая новизна запланирована: шабатон - это седьмой год академической карьеры, во время которого ученый получает возможность вне своего университета заняться какой-нибудь темой, не имеющей отношения к его основной работе со всей ее рутиной.
Игаль - в своем московском прошлом Игорь Островский - намеревается провести «субботний год» в организации, которая работает на оборону Израиля. Поэтому он с пониманием относится к тому, что его биография проверяется, и терпеливо отвечает на вопросы о своих давно умерших московских бабушке Лизе и дедушке Науме. Но когда проверяющий сообщает ему, с чем связан такой интерес, Игаль приходит в оторопь. Оказывается, в Израиле имеется полный тезка его деда Наума. Причем совпадают не только фамилия-имя-отчество, но и место, и дата рождения, и другие сведения, которые у разных людей совпадать не могут в принципе…
Проигнорировать это Игаль не может, потому что у него, росшего без отца, все «личности и личины были сформированы дедом Наумом, вылеплены из мягкой глины, обожжены в печи до затвердения, а затем еще и доработаны начисто тонким резцом. Все до одного – и Игорь, и Игаль, и доктор, и ученый, и автор, и почти полный профессор. Жахни молотком по этой керамике – что останется? Пшик, обломки, глиняная пыль…» Дед подарил внуку не только «весь жизненный сопромат», но, главное, любовь:
«Они понимали друг друга без слов, точно зная, чего ждать в следующую минуту, а потом, переглянувшись, счастливо и беспричинно смеялись, радуясь пронзительному чувству взаимной близости».
Да и социальная составляющая биографии деда Наума безупречна: помощь республиканцам в Испании, восемнадцать лет сталинских лагерей, реабилитация, диссидентское движение. Одним словом, Игаль понимает: пока он не разоблачит непонятно откуда взявшегося самозванца, не будет восстановлена незыблемость его собственного мира. Выясняется, что израильский Наум уже умер. Его сын отказывается разговаривать с незнакомым наглецом. Но это Игаля не останавливает, тем более что дочь «фальшивого Наума», журналистка, тоже любопытна и готова вгрызться в семейную историю вместе с ним. Игаль предполагает, что двойник мог завладеть документами деда в неразберихе гражданской войны в Испании - туда он и отправляется в поисках следов «камрада Нуньеса». И следы находятся, да такие, что Игаль думает: «Может, и права была мать – незачем ворошить прошлое. А может, и неправа, потому что невозможно жить без твердой почвы под ногами. Невозможно выстроить надежное здание на болоте, на зыбучих песках».
Как бы там ни было, остановиться он уже не может. Разворошенное семейное прошлое меняет его жизнь, меняет его самого, поднимая на поверхность неизвестные ему прежде черты характера, а точнее, натуры. И непонятно, обратимо ли все это. Можно ли жить по-прежнему, когда узнаешь леденящие душу подробности погромов, жертвами которых стали близкие тебе люди? Но вот бабушка Лиза ведь как-то жила, и даже профессию выбирала с учетом пережитого. Старшая подруга объяснила ей:
«Те, кто пережил то, что мы с тобой, делятся на две категории. Первым на кровь наплевать, вторых от крови тошнит. Ты – из вторых, значит, в медики и в чекисты уже не годишься. К технике у тебя тоже склонности нет: как летает самолет, ты не понимаешь и понимать не хочешь. В торговлю я тебя не пущу, потому что торгашей рано или поздно сажают – кого за дело, а кого для острастки. Из твоих особенных пристрастий мне помнится только одно: гадание на ромашке. Вывод? Вывод прост: тебе прямая дорога в университет, на философский. Будешь учить советскую молодежь историческому материализму. Дело почетное и, главное, чистое…»
Бобруйск, Екатеринослав, Гуляй-поле, Лилль… Следуя за изысканиями Игаля, действие романа разрастается, углубляется, выходит за пределы семейной истории в большую историю, пронизывая ее такой страстностью, которая может быть только личной. Личные тайны героев и становятся тем крючком, которым автор подцепляет тайны исторические, позволяя читателю увидеть в неожиданном и страшном ракурсе (хотя куда уж страшнее, чем общеизвестный!) Испанию и Россию времен их гражданских войн, Израиль времен Суэцкого кризиса, всё «чудовищное тело издыхающего века с его дедами и победами, «такими» временами и этакими людьми, с топкими болотами предательств, горными хребтами лжи, реками крови и океанами бед».
Шабатон не просто позволил герою узнать нечто новое о себе, но выбил его из привычной колеи гораздо более, чем он мог даже предполагать. Приятного в этом, мягко говоря, оказалось мало. И все- таки, прочитав роман Алекса Тарна, невозможно не понять: зачем-то нужен он человеку, субботний год. Почему-то без него нельзя.