Важную криминально-психологическую тему затронул известный российский адвокат Алексей Федяров. Из истории сталинских времен все мы прекрасно знаем, как, попав в лапы НКВД, какой-нибудь крупный советский чиновник, тем более непосредственно причастный к преступлениям власти, был ошарашен таким «несправедливым» к себе отношением и писал письмо на имя вождя буквально с такими словами: «Товарищ Сталин, произошла чудовищная ошибка!» Ровно то же самое происходит в наши времена, которые уверенно можно назвать «сталинскими-лайт». Да что там, это происходило в России на протяжении всей ее тысячелетней истории, так что ничего нового в том, что написал Федяров, в принципе нет. И все же:
«Когда обращаются родственники некогда государственных, но затем арестованных мужей, реже дам, я, конечно, навожу справки.
Раньше встречались людоеды умеренные, сейчас их нет - все состояли, активно поддерживали, горячо высказывались.
Очень редко, когда складываются доверительные отношения, я спрашиваю, поменялись ли взгляды? Раньше топил человек за порядок железной рукой, за «наказание без вины не бывает» и «суд разберётся». А как сейчас?
Ответ всегда один: «Мы не думали, что с нами такое возможно».
Да, это не с нами.
Когда прокуроры и следователи арестовывают заведомо невиновного, а судья штампует, это - «не с нами».
Когда ректор университета выгоняет студентов за участие в митинге, а потом, будучи арестованным, просит о справедливости, это - «не с нами».
Когда ведущий Эха Алексей Нарышкин говорит в эфире, что надо ещё разобраться, за что сидят те, кого пытают, это - «не с нами».
Из этих «не с нами» выстроилась живущая своей жизнью система, которой даже воля политическая не нужна, она настроена на автоматическое распознавание «свой-чужой». И на уничтожение.
И уже скорее эта система контролирует власть, а не наоборот.
Потому не надо надеяться, что власть поменяет систему, скорее надо опасаться, что система поменяет власть.
Системе нужны дела, нужны люди, нужно топливо, причём не трудноизлекаемое, как организованная преступность и глубокая коррупция, а то, что на поверхности: мелкие воришки из наркозависимых (на них можно вешать по 20-30 нераскрытых краж), хулиганы, приставы, сотрудники ППС, ГИБДД, врачи, преподаватели.
Реже кто-то рангом повыше - начальник УВД, прокурор, ректор. Это как добавка к бензину - двигатель и принцип его работы не меняются, но веселее ехать на время становится. Машина урчит по-другому. Недолго, но по-другому.
Но главное в другом. Когда я спрашиваю у родственников, - тех, больших государственных, но ныне арестованных мужей или дам - а что же они хотят как итог защиты, они всегда кроме оправдания называют полное восстановление в должности.
Вернуться в касту. Из тех, с кем так можно, к тем, с кем нельзя.
Простое понимание - если можно с кем-то, можно и с тобой, может сломать всё, но оно закопано в самые глубины самых страшных страхов.
И страшнее этого страха только леденящий душу ужас - проснуться Навальным…»
Российский писатель, журналист, учёный-экономист и общественный деятель, диссидент Лев Тимофеев вспомнил свой тюремный опыт и опубликовал короткий мемуар, красноречиво свидетельствующий о правоте Федярова:
«В Лефортово меня много бросали по камерам, и я посидел со многими сокамерниками, арестованными по уголовным статьям. Среди них были и министр, и бывший полковник милиции, и университетский доктор технических наук, и веселый азербайджанец-мошенник, и неудачливый унылый фарцовщик. Всех их роднило одно: хотя они порядочно ругали своих следователей, своих преследователей, все-таки они их уважали – и поменялись бы с ними местами с великим удовольствием (а некоторые и занимали подобные места прежде, до ареста). Поругивали они и государственные, и общественные порядки, но в целом, эти проблемы мало их занимали. Значительно больше их тревожило собственное положение.
Их мучила совесть. Но это не были высокие мучения совести, когда человек в отчаянии сравнивает свою жизнь с идеалом, - нет, это были весьма частные всплески нравственного чувства, заставляющие всхлипывать и стонать: «Как я ошибся! Если бы время вернуть вспять!»
Узбекский министр хлопкообрабатывающей промышленности Вахаб Усманов, с которым я провел в камере два месяца (впоследствии, будучи уже в лагере, я узнал из газет, что он приговорен к смерти и расстрелян), в заключении совершенно опустился: то он целыми днями лежал, отвернувшись к стене, стонал, плакал, то мы, его сокамерники, должны были по его просьбе по нескольку раз в день пытаться угадать, какой приговор его ждет. То есть даже не какой приговор, а какой срок – о расстреле, понятно, и вспоминать нельзя было.
Мы придумали специальную игру: по счету «три!» на пальцах выбрасывали какое-нибудь число, и Вахаб, пересчитывая мои выпрямленные пальцы и пальцы нашего третьего сокамерника, или заряжался надеждой, если выходило не больше семи-восьми лет, или впадал в полное уныние и становился всерьез зол и раздражителен, если получалось больше десяти. Мы старались беречь его и по многу не о т п у с к а л и.
Его настроение сильно зависело и от того, с какой интонацией и какой по чину следователь вел последний допрос. Когда где-то там, в недрах следственного корпуса, куда его уводили почти ежедневно, с ним разговаривал какой-нибудь генерал от юстиции, - скажем, начальник следственного отдела прокуратуры или его заместитель – Вахаб возвращался в камеру веселый и обнадеженный: раз им занимается такой высокий чин, значит ему придают большое значение, значит, еще и он «наверху», причислен к тому же разряду, что и сам генерал, с которым он, кажется, был знаком еще на воле, - и он надеялся, что ворон ворону глаз не выклюет…
Когда же шли обычные, рабочие допросы, которые вели разные там капитаны и майоры, когда приходилось сдавать припрятанные где-то там, дома драгоценности, принимать на себя все новые эпизоды со взятками и хищениями, он падал духом, начинал часто вызывать тюремного фельдшера, просить сердечные капли.
Если ему казалось, что дела его идут совсем плохо, он вспоминал, что отец его – мусульманин, а дед был даже духовным лицом – и начинал громко и гортанно молиться. Молитвенное настроение продолжалось до следующего визита генерала. Генерал, видимо, обнадеживал, и Вахаб возвращался повеселевший, свое молитвенное состояние вспоминал с улыбкой и об Аллахе говорил чуть ли не покровительственно, как о знакомом министре соседней республики. […]
У камере у Вахаба было только два занятия: он или играл в шахматы – до десяти партий в день, или писал доносы, - говорят, он повязал вслед за собой человек четыреста. Доносил он на всех, кто когда-либо ему давал или кому он давал. Все по его доносам оказались взяточниками и ворами – начиная с председателей колхозов, с которыми он имел дело, и кончая первыми секретарями ЦК партии Узбекистана – и умершим к тому времени Рашидовым, и живым, Усманходжаевым. (Не это ли, последнее обстоятельство, и решило судьбу Вахаба. Генерал появлялся всегда после особенно важных доносов).
По-русски Усманов писал и говорил плохо, и писать доносы помогал ему с подозрительной готовностью наш третий сокамерник, некий «технический интеллигент со степенью», сидевший якобы за фиктивные договора и взятки, каким-то образом завязанные с иностранцами. На прогулках этот «доброхот» и Усманов тихо переговаривались, отойдя от меня в дальний угол дворика, - хотя в камере мы жили довольно дружно, и передачами поровну делились, и ларек заказывали в один общий котел, но при всем при том считалось, что я – чужой. Они – хоть и воры, хоть и провинившиеся, хоть и уголовники (так они себя, сожалея, - «с кем не бывает!» - но все же сознавали) - советские люди, я же – отщепенец.
Я как-то было обиделся на их секреты, попытался протестовать, и тогда наш третий, «добровольный» усмановский помощник, спокойно объяснил мне, что, узнав содержание доносов, я могу нанести ущерб советской власти. Я, признаюсь, оторопел. Как именно я нанесу ущерб, это он не вполне представлял себе, поскольку ехать-то мне предстояло в лагерь строго режима, потом в ссылку, но… вдруг как-то смогу.
Даже здесь, в камере тюрьмы, они были советские. Проворовавшись, ожидая приговоров, ругаясь со следователями – они были советские. А я - не советский. Чем же я-то нанесу ущерб? Тем, что буду г о в о р и т ь, тем, что раскрою некую советскую т а й н у. Их тайну. Ведь и они были руководителями страны – еще не так давно были.
- Зачем тебе это нужно? – спросил как-то не то Вахаб, не то «технарь».
- Что именно?
У них в воображении была как бы картинка с фокусом: повернешь – есть человек, еще повернешь – пустое пространство, исчез человек. Так вот в этом повороте картинки, где для них мир был полон благ, в картиночном мире, где они жили до ареста распорядителями благ, в этом мире было место и министру, и следователю, и уголовному преступнику, вору, и не было места мне – и только потому, что я мог раскрыть их некую о б щ у ю т а й н у.
- Зачем тебе это нужно?
И я действительно не умел ответить на этот вопрос так, чтобы они меня поняли.
Поздняя ремарка.
Уже выйдя из лагеря, я имел возможность говорить с одним из следователей по делу Усманова. Он сказал, что наш третий сокамерник, этот «проворовавшийся технарь» был на самом деле их сотрудником, «подсадной уткой»…
Поэтично резюмировала наблюдения певица Ольга Арефьева:
«Это что ли такое животное в человеке. Неумение и нежелание думать, жадность, эгоизм, недальновидность. Слепота, неверие в равновесие мира, в воздаяние, справедливость, смысл жизни, если хотите, в высший суд. Если бога нет - то все позволено? Зачем тогда невыгодные честность и благородство. Разговоры про справедливость появляются только когда иррациональная “вера в справедливый мир” оправдывает всяческую несправедливость - если кто-то страдает - то самдурак виноват, самадуравиновата. Ну это ж мелкие людишки, их удел – страдать, «амынитакие».
Интересно, это заблуждение – незыблемая основа человечества, оно никогда не поумнеет, или этап в развитии? Как вот обезьяны в принципе не могут откладывать сиюминутное удовольствие ради отложенной награды, у них не настолько развита лобная область. И люди с повреждениями лобной областью - тоже, даже если всё понимают и могут объяснить. Зато если обезьяне бананы в игре заменить, например, на щепочки, то она демонстрирует, что отлично понимает принципы игры, и может выбирать отложенную награду. Просто если это не еда. Еду она хватает здесь и сейчас. В случае с человечеством – отказаться от злоупотреблений властью здесь и сейчас, ориентируясь на эфемерное невидимое воздаяние за зло и добро практически мало кто может. И даже если это воздаяние видимое – в форме разрушения общества и страданий других людей, и потом уже и близких, а потом уже и собственных. Поэтически выражаясь, отказаться от видимых даров сатаны (даже зная, что они отравлены), ради невидимых даров бога большинство не может…»