Сергей Алиханов
Евгений Минин родился в 1949 году в городе Невель Псковской области. Окончил Санкт-Петербургский политехнический университет Петра Великого.
Автор книг: «Разве?!», «Линия крыла», «Сто пародий и кое-что еще…», «Ветви» (избранные стихи), «Просто пародия для простонародия», «Сто пародий, а может и больше…», «Погоня за ветром», «Прозажизнь». «Детская книга для взрослых», «Современная женская поэзия в пародиях».
На стихи выпущено шесть музыкальных альбомов.
Творчество отмечено премией «Литературной газеты», медалями С.Я. Маршака, М.Ю. Лермонтова.
Член Союза писателей Москвы, Председатель Международного Союза Писателей Иерусалима.
Художественные образы в стихах Евгения Минина полны чувств и действий, из которых вырисовываются характеры, и их взаимовлияние в житейских столкновениях. Мир описывается изнутри, и вырисовывается мудрое отношение поэта ко всему происходящему в нем. Подчеркнуто спокойна объективность повествования, в которой решение любой гражданской проблематики, оказывается, вполне посильно человеческому разуму. Так возникает, так рождается свойственная поэту лирика здравого смысла.
И в этой лирике личностные ассоциации, умозаключения и даже сновидения интерпретируются всегда с добротой во взгляде, в интонации, и даже в контексте. Самоцельность художественного творчества Евгения Минина — в эстетике доброты:
Наигрываю гамму прошлых дней,
в которых брёл и поперёк, и вдоль.
Что жизнь сурова – понимал, но в ней
не должен вечно властвовать бемоль.
А, чтоб обнявшись дошагать туда,
где много света, нет зимой зимы,
то нота «до» должна быть нотой «да»,
а нота «ми» должна быть нотой «мы»...
Сходство, противоположность, причинная зависимость — все может послужить поэту поводом для написания стихотворения, но рождение строчек, особенно первой, всегда кажутся неземного происхождения. Воображение, воспоминания, а главным образом непосредственные впечатления, емкость и краткость приводит к предельной концентрации мысли в каждой строфе:
Если б ведала только, как холодно мне без тебя.
Даже северный ветер не кажется злым и суровым,
Незаметною осенью, первым листком сентября
Начался листопад жёлтым, серым и ярко-багровым.
Оглянись на меня, это я поднимаю листок –
Черновик этой осени, словно пустую страницу.
И увидишь во мне неуклюжую чёрную птицу –
Занесённую стаей на Ближний, но дальний восток...
Поэтическое творчество Евгения Минина, при всей своей значимости, все же в определенной степени находится в тени собственного блестящего успеха пародиста. В «Литературной газете» есть его искрящаяся юмором и постоянно пополняющаяся страничка.
Предметом пародии служит в основном чрезвычайное и гипертрофированное ощущение нового, доведенное до абсурда, и зачастую превращенное поэтами в свою противоположность, точнее, в нелепость. Где же тут доброта? Сам, наверное, попадался на зубок Минину! — могут мне заметить. Попадался, да еще как! Но Евгений Минин, развеселив меня, дал добрый совет, который может быть только так — через пародию! — я и смог понять и услышать.
Конечно, остроумие – талант,
Которым нужно пользоваться гибко,
Не уколоть, как шпагой дуэлянт,
А просто осветить лицо улыбкой.
Мы всех не помним, павших от острот,
Хранит секрет история немая…
А всё же по таланту выше тот,
Кто хохотать умеет,
понимая…
Остроумнейшему пародисту современности я задал вопрос, давно меня волнующий:
— «От ямщика до первого поэта мы все поем уныло» написал А.С. Пушкин. А народ творил раешки, да и современные частушки веселее веселого! Народное творчество вовсе не «печалию согрето» — а удалью, ухарством, танцами под частушки! Профессиональный поэтический настрой — как и двести лет назад! — беспросветно «уныл». И только пародисты пишут стихи смешно и весело. Почему так?
Евгений Минин ответил:
— Скажу вам, что писать пародии – это надо иметь дар. Это применительно ко всем талантливым пародистам, начиная с Александра Измайлова и заканчивая Ивановым. Потому что, когда я нахожу строчку, это делается не осмысленно — подкорка определяет — «вот это!» — говорит она. И сюжет пародии теза-антитеза-вывод складывается в мгновенье. Остаётся через день-два подчистить написанное…
Конечно, есть много желающих иметь на себя пародию — это важнее, чем литературный орден — это в некотором роде бессмертие. Откройте книжку Иванова — сколько поэтов никто не помнят и не вспомнят, если только пародия не сохранит их имена.
Большие поэты как Кушнер, Казакова и другие ценили пародии. А некоторые поэты средней руки, как я полагаю, обижаются. И пародия не сатира — это юморное прочтение или игра со смыслами, когда автор думает, что пишет об одном, а пародист показывает совсем другую ипостась. Хотя многие «обиженные» воспринимают её как сатиру.
Пародия вторична, она показывает автору то, что не заметил он. И вместе с тем она даёт шанс всем, на чьи стихи пародист обратил внимание, искупаться в речке бессмертия…
Появление на сцене Евгения Минина всегда ожидаемо зрителями — видео:
О его творчестве множество статей и исследований.
Александр Кушнер, крупнейший поэт и наш автор заметил: «Евгений Минин, кажется, единственный сегодня поэт, работающий в жанре поэтической пародии, а ведь были когда-то и Александр Архангельский, и Зиновий Паперный, и Александр Иванов… Этот жанр требует от пародиста тонкого понимания поэтических стилей, точного поэтического слуха, умения отличить настоящий талант от его имитации, и, конечно, юмора. Особенно трудно писать пародии в эпоху, когда создается множество стихов, пародийных по своей сути и в пародии не нуждающихся: они смешней любой пародии. Тем значительней представляется мне заслуга Евгения Минина, умеющего и в этой сложной и печальной ситуации создавать острые пародии, напоминающие зарвавшимся и завравшимся стихотворцам об ответственности за поэтический смысл и слово».
Анна Гедымин, поэтесса, и наш автор, определила: «Пародии Евгения Минина очень смешные, но главное даже не в этом. Главное — снайперская точность попадания пародиста в слабую точку, досадный огрех в творчестве того или иного автора. В пародиях Евгений Минин проявляет себя, прежде всего, как литературовед, как внимательный и тонкий исследователь. Никакой обидной сатиры, никаких залихватских «вил в бок» автору. Минин не обижает выбранных им талантливых поэтов и прозаиков, а мягко подшучивает над ними. И они в ответ — принимают его критику и стараются исправиться».
Эмиль Сокольский — критик, отмечает: «Начинать надо не с того, что Евгений Минин пародист, а с того, что он — поэт. Его стихи разные: веселые, грустные, шутливые, горькие, бодрые, усталые... и всегда — мудрые. Минин склонен к афористичности, даже порой к назидательности, однако он не учит, не направляет читателя на путь истинный: словно пригласив к себе в гости, он разговаривает с нами как давний добрый знакомый, делится итогами прожитой жизни, не гнушаясь бесхитростными, порой простецкими выражениями, будто и сам давно уже ничем не удивлен, и собеседника не старается удивить. Минину удобна форма прямого высказывания; слова произносятся легко, зачастую почти небрежно, автор чувствует себя свободно в рамках классического размера и не озабочен поисками диковинных рифм. Характерное свойство мининского стиха — его негромкость, отсутствие метафорических прикрас, интеллектуального напора… растворение в красоте окружающего мира, при полном сознании того, что впереди ждут неизбежные потери, что счастье ходит рука об руку с горем, что жизнь человеческая нещадно торопится к завершению.
Не всегда поэт способен противостоять мрачным настроениям, и в его гармонические, тихие строки проникают ноты, от которых внутренне вздрагиваешь… строки Минина настолько живые, так нетороплива у них походка, так естественна интонация, что в его мире не зябко — скорее, тепло; стихи к нему приходят, что вызывает в нем специфическую «улыбчивую» интонацию, — что и определяет в основном почерк поэта…
Юмор и самоирония дают силу жить, не страшась ударов судьбы, тем более что выручает поэзия...».
И вот стихи:
***
Когда не хватит сердцу букв,
шепча слова ли,
стих кроя ли,
и пальцев трепетный бамбук
бездумно ринется к роялю,
и хлынет звуков круговерть,
и снова лад в душевном гаме.
Лишь только музыке пропеть
то, что не выразить словами.
* * *
Жизнь – тяжёлая такая,
Всё поставлено на кон,
Трудно жить, плечом толкая
Богом брошенный вагон.
Только места нет укору,
Лишь спасибо и поклон,
Хорошо, что путь не в гору,
И порою под уклон.
* * *
Всё живу – и трачу, трачу, трачу…
Не коплю на день последний свой.
Даже не надеясь на удачу,
знаю – всё окупится с лихвой.
Где ни спишь –
в постели,
на скамейке,
как живёшь – достойно ли,
греша,
если в жизнь не вложишь ни копейки,
то она не стоит ни гроша!
* * *
Это чудо,
когда мир уснул и затих,
наблюдать танец пальцев на клавиатуре,
и читать с монитора родившийся стих,
гениальным собой восхищаясь до дури.
Лишь под утро усну,
будет сон мой глубок,
и не требуйте большего от вертопраха.
Пусть, лукаво смеясь, размотает клубок
непоседа-судьба —
добровольная пряха.
Гамма
Наигрываю гамму прошлых дней,
в которых брёл и поперёк, и вдоль.
Что жизнь сурова – понимал, но в ней
не должен вечно властвовать бемоль.
А, чтоб обнявшись дошагать туда,
где много света, нет зимой зимы,
то нота «до» должна быть нотой «да»,
а нота «ми» должна быть нотой «мы».
Дуэт
Этой музыке тысячи лет,
Бесконечной,
волшебной
и зыбкой.
Мы играем всё тот же дуэт,
Ты, конечно же, первая скрипка!
Не у рампы, где плещут огни,
И не в платье, слепящем атласом,
А в квартире, где вечно в тени,
Я всё время ворчу контрабасом.
* * *
Если б ведала только, как холодно мне без тебя.
Даже северный ветер не кажется злым и суровым,
Незаметною осенью, первым листком сентября
Начался листопад жёлтым, серым и ярко-багровым.
Оглянись на меня, это я поднимаю листок –
Черновик этой осени, словно пустую страницу.
И увидишь во мне неуклюжую чёрную птицу –
Занесённую стаей на Ближний, но дальний восток.
* * *
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
А. С. Пушкин
Лишь двести лет прошло от просьбы «…где же кружка?»,
Всех приковал к себе бессонный монитор.
Забыл, когда была последняя пирушка,
И с дамой тет-а-тет нескромный разговор.
Оторваны давно от дружеских застолий,
Ах, как теперь редки попойка и банкет.
Бог с ним, что счастья нет,
что нет покоя с волей –
всё можно пережить, пока есть интернет.
Верона
Над вечернею Вероной
по-шекспировски червонной
пролетал прозрачный ангел
мной увиденный на миг.
И подумалось, что это –
верная душа Джульетты,
древней юной итальянки
жертвы каверзных интриг.
А Верона виновато
затихала, как соната,
и в заката бурой пене
растворялась без следа.
Ехал под окном не смело
лимузин альфа-ромео,
дождик лил под чьё-то пенье,
по стеклу ползла слеза.
* * *
Не устраиваю торг:
Что прошло – прошло и баста.
И не взять взаймы чуток –
Смерть сурова и зубаста.
Но сгораю от стыда –
Что советовать потомку,
Если в жизни не всегда
Успевал стелить соломку.
Остроумие
Конечно, остроумие – талант,
Которым нужно пользоваться гибко,
Не уколоть, как шпагой дуэлянт,
А просто осветить лицо улыбкой.
Мы всех не помним, павших от острот,
Хранит секрет история немая…
А всё же по таланту выше тот,
Кто хохотать умеет,
понимая…
Пташка
«Поэт не должен говорить на «ты»
Ни с ласточкой, ни с камнем, ни с судьбою».
Тамара Габбе
Дни стали светлей и длиннее,
деревья цветут не спеша.
Вот пташка на ветке,
под нею
сижу я, неслышно дыша.
Расплакалась звонко пичуга,
прощаясь с ушедшей зимой
её приютившего юга,
но время – на север, домой.
И в дивных сиреневых звуках,
в которых и горечь, и боль,
о прошлых потерях-разлуках
грустит бесконечный бемоль.
И каждое треньканье в душу,
как тонкой иглы остриё...
И кто я такой, чтобы слушать
печальные тайны её.
Тот город…
В тот город, где я родился, не выпадет больше случай
Приехать в плацкартном вагоне и выйти на старый вокзал.
А память исколет сердце лапой еловой колючей
За то, что кому-то когда-то три слова недосказал.
Заправлена печь дровами, фырчит чугунок с бульоном,
А за окном в скворечне птенцов бесконечный грай.
И бабушка с дедом живы, и сахар ещё по талонам.
И так безмятежно в тетрадке рифмуются рай и сарай.
Бессонница
Долго лежал и смотрел в потолок.
Время прозрачное в ступе толок.
Сердце щемило, просило кардил.
Сон во дворе серой кошкой бродил.
Скрипнула хрипло балконная дверь,
вполз незаметно непрошенный зверь —
буро-зелёного цвета змея —
это бессонница злая моя.
22 июня, Иерусалим, полнолуние
Смотри, как луна близка,
Даже издалека.
Летучие мыши крылами цепляют её бока.
И кратеры, и моря,
В небе ночном паря,
Видны отчётливо глазу, пока не сотрёт заря.
Луна над моим окном
Горит золотым огнём,
И по лучу на землю спускается жёлтый гном.
У этого гнома нет
Других золотых монет,
Кроме этой луны на фоне дальних планет.
Боль
Она не весит ни карата,
её не снимет акамол.
Она –
предательство,
утрата,
невидимой иглы укол.
Нас многому не учат в школе,
но объясняет бытиё,
что есть такая степень боли,
когда не чувствуешь её.
У врача
Что наше сердце, друг – беспомощная мышца,
Сам чёрт не разберёт, как лечится она.
Не разорвать ей круг, чем издавна томишься,
И не нащупать брод там, где не видно дна…
Приподнимает жизнь таинственный свой полог,
Сердечко-то она вручила напрокат.
И смотрит на меня печально кардиолог,
А я гляжу в окно, где плавится закат.
* * *
У твоих обещаний короткие крылья,
Покружили вокруг, до ушей долетели.
Да жужжат, как в ночи комаров эскадрилья,
Но летят облаками и тают недели.
Мы стремились с тобою к намеченным целям,
Помня то, что за битого – двое небитых.
В планах было, что поровну прибыль поделим,
Но пока пополам делим только убыток.
***
Я в душу заглянул –
Чего там только нет:
От пианино стул,
Коллекция монет,
Домашнее зверьё,
Я – лет пяти-шести,
Такое все старьё,
А глаз не отвести…
* * *
Я радио включил – нет, завтра не война,
Нет, не идём в поход, не раздают винтовки,
А, значит, повод есть – по рюмочке вина,
И чем-то закусить из утренней готовки.
А после – в интернет, звонят по скайпу мне,
Ах, интернет меня всё больше занимает,
О завтрашнем совсем не буду думать дне,
Всё обмозгует Бог!
Пусть голову ломает.
* * *
Я тебя завоюю.
Готов арсенал
Для внезапной атаки десанта.
Я под вечер сонеты Шекспира читал
И горящие строки из Данта.
Напоследок присяду
и залпом – сто грамм,
Так заведено перед атакой.
И – вперёд!
За любовь!
За прекраснейших дам!
С белым флагом под мышкой.
На всякий...
СТАРЫЙ ОДИССЕЙ
Сидит каждый день с удочкой и уловом на кукане,
наращивая брюшко и от времени лысея,
Да никто не узнает в этом старикане,
секс-символ Греции, лихого Одиссея.
Ржавеет меч.
Старику иногда охота
шлем водрузить, слегка приподнять забрало…
Но Зевс хитёр.
У него лишь одна забота –
чтобы у Одиссея клевало,
клевало,
клевало…
* * *
Из забывших меня можно составить город.
Иосиф Бродский
Из ненаписанных книг мог бы составить полку,
из непрочитанных вышла бы библиотека,
но от тех и других нет никакого толку,
когда за спиною болтается ипотека.
Но тянет к бумаге для исповеди и огласки,
если карма бумаги – исчёрканной быть непременно,
да и муза приходит сквозь стены и строит глазки,
и тянет в безумство лирическая ойкумена…
В ОТВЕТЕ…
Где тот лётчик, которого все обожали,
где погиб, где упал – всё осталось в секрете,
но была б моя воля – дописал бы в скрижали
те слова Антуана – за что мы в ответе.
Слово рвётся, как сказочный джин из бутыли,
слово клином своим вышибает печали.
Как за всех мы в ответе, кого приручили,
так за всё, что в твореньях своих написали.
* * *
Позвонили сказали – весна и положили трубку
номер не записался, наверное, сбой на линии,
а за окном голубь френдит себе голубку,
и стоят обалдело вечно зелёные пинии
всё к тому, что надо менять обувку-одёжку,
вновь мечтаю исполнить единственную затею:
чтобы милая девушка протянула ладошку
и коснулась плеча – может быть, помолодею…
* * *
А назавтра проснёшься в стране иной,
Словно ночью тебя переправил Ной
Из страны допотопной через потоп,
Где за три прихлопа один притоп.
Но не вырубят эти слова топором,
Тем, которым на щепки порубят паром,
Отдаваясь каинову греху…
А голубка всё кружит да кружит вверху.
ДЕРЕВО
На дерево ещё зимой
Повесил парень грушу
Бил так её что, Боже мой,
Казалось, выбил душу.
Упорно лез на пьедестал,
Что, в общем-то, неплохо.
Он вроде чемпионом стал...
А дерево – засохло.
ПЛЮРАЛИЗМ
Что наша жизнь – копейка, грошик?
Среди разнузданных орав
Не стало вдруг людей хороших,
Поскольку каждый нынче прав.
Стал аргумент обычной битой
И металлическим прутом,
Чтоб всяк, пока что не убитый,
Смотрел на всё с закрытым ртом.
* * *
Чтобы сердце не болело – ни к чему не привыкай,
это гибельное дело каждый раз смотреть за край.
Подлость смотрит исподлобья, словно фатум пляшет фарт,
не поддаться б только злобе, не нырнуть в пустой азарт.
Всё меняется само и независимо от нас,
то, что не издаст «ЭКСМО» да кто-нибудь другой издаст.
Лето холодом обдаст, а осень ласковой жарой,
главное – Экклезиаст: всё прошло – а ты живой…
* * *
Предощущение трагедии – ещё не трагедия,
Венеция не утонула,
не рухнула башня Пизы.
Жизнь – виртуальная мультимедия,
а то, что в реале – людские капризы.
Но когда кровью ещё не пропитана земля,
и птенцом беды не взламывается скорлупка –
воздух твердеет до степени хрусталя –
лишь тогда ощутим, что всё в этом мире хрупко.
* * *
По серому песку, по свежей грязи
шагая в сторону горизонта,
нельзя ни в коем разе
падать, пусть даже ради понта –
иначе не добрести.
Стихотворец-стихотварец – всегда сумасброд,
шут с бубенцом.
А если упасть – то не как бутерброд –
а вверх лицом.
Песчаная буря
Песчаная буря из Аравийской пустыни
небо накрыла и растворила тени.
Люди укрылись в домах.
Улицы стали пустыми.
Серыми стали зелёные листья растений.
Песка тонкий слой на асфальте, везде на бетоне…
Рот сполосну, чтобы вымыть пыль из гортани,
и внучке читаю, как мячик уплыл у Тани,
которая плачет от горя, что он утонет…
Озеро
Пахнет в озере этом печалью волна,
Разбивая колени о дно плоскодонки.
А на том берегу и трава зелена,
И в песчаных карьерах урчат пятитонки.
Тоньше волоса миг между явью и сном,
Но побег невозможен из этого плена.
Как в «Солярисе» неповторимого Лема,
Отражаюсь в свинцовой воде пацаном.
Жизнь — космична, ее не измерить числом,
В ней и черные дыры, и белые пятна...
Понимаю, что мне не вернуться обратно,
Зря ломаю волну деревянным веслом.
У книжной полки
Когда размоет память разнотолки,
а вечер тишиной наполнит дом —
какая сладость, сев у книжной полки,
перебирать за томом том.
И открывать страницы наугад,
и насладиться строчкой-безделушкой,
потом забыться с книгой под подушкой,
как тридцать лет,
как сорок лет назад…
***
Ветер небо протирает серой ватой облаков.
Гулял смело — сделал дело.
Убежал и был таков.
Стало солнечно и ясно.
Время счастья и стихов.
Отчего ж болит сердечко
из-за разных пустяков?
***
Иногда забредаешь в памяти закоулки
снова и снова,
чтоб выковыривать, словно из булки,
изюминки слова.
И начнётся из серии колдовства
мука-услада.
Превратятся стихи в слова,
да кому это надо!
***
Сколько осталось из чаши испить? —
смакую глоток за глотком.
И ценится каждое птичье «фьюить»,
в существованье таком.
Так в счастье конвертируем быт,
бесценностью мишуры.
Но кровь — вскипает.
Но кровь — кипит…
Наверное, от жары…
Вирусонное
Кому же в непогоду сладко спится,
покуда ветру всё разрешено?
Весенний дождь стучит по черепице,
как будто стая птиц клюёт пшено.
Да что с того, что вложена записка
и разрешилось множество проблем,
тревожно жить, когда ты в группе риска,
куда был вписан неизвестно кем…
***
Кто раскачивает мои качели,
то — в улыбку, а то — в печаль,
в тихий говор виолончели —
притулившейся у плеча.
Так взлетаешь всё выше, выше:
понедельник, вторник, среда…
И порою такое вижу,
что, казалось, забыл навсегда.
***
Когда поэт, на десять лет моложе,
уже не на кровати, а на ложе
лежит, навек закрыв глаза,
то на себе невольно ощущаю
тяжелый груз вины, как будто мной
похищено всё то, что он не дожил,
и сам себе проступка не прощаю,
владельцем козырного став туза.
Хотя…
Да кто стоял у этой кассы
подобьем заводской рабочей массы,
где годы выдавали, как зарплату
в далёкие советские года,
и воспитали, видимо, тогда,
что будешь, словно проклятый, в ответе
за то, что миновало, и за эти
чужие неожиданные смерти,
и каждая — теперь твоя беда.
***
Дикобраз декабря:
то — с колючим дождём,
то — с колючим лучом…
Статус календаря
здесь ему нипочём.
Здесь и климат другой,
температура под плюс…
Гуляю, а под ногой
первого снега хруст…
* * *
У рождённого ночью
поселится в сердце сова.
Ночь прозрачною станет,
а день — затуманено-мглист.
С легким шорохом ночью
скользят за словами слова,
собирай урожай,
заполняй мелким почерком лист.
У ночной тишины нет цены —
целиком задарма.
Можно слушать её, прикрывая устало глаза.
И постигнешь
неслышные всем остальным голоса.
И луною повиснет
созревшая в небе хурма.
Предсонное
В полчетвертого рухну в постель ничком —
Мне бы выспаться до восьми!
А над ухом комар проведёт смычком —
то ли — ре,
то ли — фа,
то ли — ми.
Унесётся звук по дуге крутой,
и в себя окунётся взгляд…
Раскрошится время
стеклянной крупой,
точно летний внезапный град.
***
Осень.
И не скажешь небрежно «брысь» — ей.
Любуюсь снова и снова я,
как она крадётся повадкой рысьей,
жёлто-серо-буро-малиновая.
А сухие листья на ветках зависли
картинками яркими на лэптопе,
разукрашенные художником,
не известным пока что в Европе…
***
Ну да!
Всегда права,
чтоб ни сказала ты,
но лишь поверь сперва
в ненужность правоты.
Пусть сгинет правдолюб,
пока есть сердца стук,
пока есть память губ,
пока есть память рук…
Вечер в Иерусалиме
Обычный вечер в Иерусалиме.
Заката обалденна перспектива.
И отшумев проблемами своими
Темнеет белокожий день лениво
Затягиваю шторою оконце,
Скорей в постель — ночной предаться лени.
А там, за горизонт садится солнце,
Садится солнце Богу на колени…
* * *
Эта женщина взглядом выжгла мне душу
И заполнила её тем, что видят глаза.
Думал: не выдюжу, но до сих пор дюжу,
Хотя не слышны мне поднебесные голоса.
А писать стихи – это такая проза, такая проза,
Навроде не очень мудрёной словесной игры.
А иногда слышится, как скрипят полозья
И катятся санки со мною с невысокой горы.
* * *
Всё нелады с самим собой
в моей душе еврейско-русской:
то – вечный бой,
то вечный сбой
с компьютерной перезагрузкой.
Когда вопрос неразрешим
раздумьем долгим и бессонным,
то сразу ищется аршин,
который станет эталоном…
* * *
Одиночества странная каторга –
Так сидит в паутине паук.
Не кофейною гущей, не картами
Заполняю текущий досуг.
Не дождусь ни награды, ни почести,
Поседевший от смеха блондин.
Но утешно звенят колокольчики:
Не один…
Не один-н…
Не один-н-н…
Отпусти меня, жизнь…
Отпусти меня, жизнь, на свободу,
заверши незаметно мой путь.
И с ладони позволь к небосводу
мотыльком безмятежным вспорхнуть
высоко над песчаною пылью,
отрешившись от бремени дел,
и пока не рассыпались крылья,
улететь за бескрайний предел...
Последние
«Последними те умирали, кто сразу сошел с ума».
Иосиф Бродский
Для многих Богом является Рок,
всесильна его рука.
Бывает — телу выходит срок,
а имя пронзает века.
И даже распятого на кресте
живым почитают, но
последними умирают те,
кто умер уже давно…
ЗАПАХ ЗЕМЛЯНИКИ
Детство пахнет земляникой, сахаром посыпанной,
Той, что уплетал я вместе с молоком.
Это было пиршество у окошка с липами,
В деревянном домике с низким потолком.
Воробей на веточке, весело чирикая,
Долго уговаривал поделиться с ним...
Детство, мое детство пахло земляникою,
Может быть, поэтому вырос я незлым!
ДЕТСТВО МОЕ
Детство мое — книги-шахматы-лыжи,
Детство мое — лодка-озеро-речка,
Пристально помню, чем дальше — тем ближе
Каждое детства шажок и словечко.
Где же друзья из пацаньей ватажки,
Как ни спрошу — одинаков ответ.
Нету Валерки, Володьки и Сашки,
Кстати, и города нашего нет…
ЦЕНА
В мире много вещей не имеют цены,
От громадных строений до хрупких идей.
Нет цены у Великой китайской стены,
Нет цены и у дружбы великих людей.
А с другой стороны — на глазах пелена,
Одного не понять уголками души:
Какова у работы любимой цена,
Если платят за эту работу гроши?
* * *
Ах, как важны нам звания и ранги,
Вся жизнь в решенье самых важных дел.
Постигнем неизбежность перебранки,
И зависти невидимый предел,
Скорей мечтаем в дамках очутиться,
Чтоб прикоснуться к славе на века…
Но мы — элементарные частицы
Тому, что наблюдает с высока.
* * *
переводим время зимнее на летнее
переводим время на дела пустые
а потом минуты бережем последние
и тогда доходят истины простые
значит в этом смысле все в одной цепочке
думаем гадаем мудро чешем темя
так что в знаменателе все мы переводчики
переводим время
переводим время
* * *
С ветви падая баскетбольно
ранит Землю созревший ранет.
Наклонюсь и спрошу ее: «Больно?»
И земля мне выдохнет: «Нет!
В моем теле одни катакомбы.
Не поймете в своем кураже,
после вашей атомной бомбы
ничего мне не больно уже!»
***
Мне науку прощать никогда не освоить
тех, кто лгут по отдельности и сообща,
потому что всю жизнь проживаю совою,
а натура совы — ничего не прощать.
Непрощенье — всегда словно в сердце заноза, —
это муторный сон, боль, возникшая вдруг,
это жизни гримаса и скучная проза,
лишь поэзия — солнца сияющий круг.