Роман "Исландия": травелог из мест, куда люди еще не попадали

АННА БЕРСЕНЕВА, писатель

В «Исландии» гораздо меньше значит то, что принято считать важным, если не определяющим для романа: сюжет, психология героев, убедительность рассказываемой истории. Не то чтобы всего этого не было в новом тексте, но речь именно о значимости, об удельном весе. Такая разница значимости доказывает органичную способность автора меняться с каждой новой книгой, не теряя при этом индивидуального своеобразия. Потому к книгам Иличевского вообще и к этой в частности не подходит определение «очередная».

В «Исландии» есть герой, которого окружает немало людей, связанных с ним родством, любовью, дружбой, работой. Есть сюжет, основанный на необычной интриге. Действие происходит в разных и, разумеется, реально существующих странах. Но при такой общепонятной основе весь этот роман - сплошная неназываемость и неизъяснимость, фантасмагорическая, мистическая, магическая ткань, сотканная однако же из нитей, которые можно потрогать рукой.

Главный герой по имени Михаил родился в Баку. Его апшеронское детство насыщено сильными и яркими впечатлениями, которые необходимы незаурядному человеку для будущего. Вместе с многочисленными родственниками он уезжает в США, где во впечатлениях такого рода тоже нет недостатка, потом, уже в одиночестве, переезжает в Израиль. И вот тут-то погружается в действительность, которая дает ему много больше, чем сколь угодно разнообразные впечатления - в действительность за пределами реальности, хотя при этом мириадом примет реальности насыщенную.

О том, как обыденность соединяется здесь с высшими формами духа, дает представление такой, например, фрагмент:

«В левом верхнем углу «Поклонения волхвов» Джентиле да Фабриано, если преодолеть насыщенные передние планы, заполненные фигурами и лицами, рассказать о которых не хватит бумаги, можно разглядеть трёх робких от усталости и потерянности магов, взобравшихся на вершину горы, чтобы узреть невидимое великое – Рождественскую звезду. Однажды я провёл два дня подле этой горы, на окраине Иерусалима, близ Вифлеема. Мне нравилось выйти ночью из палатки покурить, глядя на горный абрис, подле вилась древняя дорога, на которой у Марии отошли воды, и она поспешила обратно к жилью».

Погружение в такой мир и способность видеть в нем такие сближения делает героя писателем. Он получает творческую стипендию в Германии, но то, что успел ощутить в библейской реальности, оказывается сильнее «относительно безмятежной бухты, замаячившей впереди по курсу». Михаил возвращается в Израиль, к своей работе геодезиста, и поселяется в Иерусалиме, составленном «из разной толщины временных пластов – проницаемых, пробитых в неожиданных местах замысловатыми ходами, сквозь которые иногда бросаются под ноги духи древности». Он встречает Мирьям, которую считает «женской ипостасью Иерусалима – несколько чёрствой в своей загадочности, в нотках грубоватой прямоты, с которой город не отталкивал тебя, но огранивал, вёл, показывая, что никогда не станет призывать, но всегда вознаградит пытливость», и это еще более утончает его понимание действительности. Он поселяется в окраинных иерусалимских трущобах, в районе, главная улица которого называется Исландия в честь страны, в числе первых признавшей Израиль. Впоследствии, пытаясь представить жизнь своего прадеда, Михаил даст название «Исландия» призрачному судну, которое в его воображении спасает прадеда в открытом море. В трюме судна был по кусочкам размещен левиафан, а пассажиров поразила странная болезнь: им показалось, что в их жизни исполнились самые потаенные желания и наступило полное счастье. От этого пассажиры начали бросаться за борт, из-за чего судно опустело, а капитан ослеп.

К тому времени, когда это видение о прадеде рождается в голове героя, уже понятно, что он видит жизнь очень странным образом. Или, скорее, что жизнь его странна во всех проявлениях, и работа топографа до фантасмагоричности странна тоже:

«Управлению книги просто необходимо доказать, что Земля в целом – уникальное место на планете, где залежи алфавита обладают наивысшими значениями. Я ничего не имею против такой странной идеи. Земля вообще обустраивалась на идеях, не обладающих почвой под ногами. Так почему бы и сейчас не прибегнуть к разработке гипотез, подвешенных как бы в воздухе, ведь будущее время содержит в себе досточтимое королевство невероятных событий. «Золотые алфавитные знаки», которые обнаруживаются повсеместно и выходят на поверхность, – по конфигурации их выхода на поверхность пытаются понять, где возможна промышленная добыча текста. Алфавитные знаки повсеместны, но их критическая концентрация предельно важна, потому что в таких местах можно надеяться на обнаружение священных свитков».

Автор дает происходящему с героем логичное в литературном обиходе объяснение: оказывается, Михаил принимает участие в эксперименте - в его мозг вживлена кремниевая капсула, из-за чего часть физиологических функций заменилась органическими алгоритмами. Но не стоит думать, что странность существования героя в самом деле объясняется такой в общем-то понятной сюжетной вводной. Необыкновенность действия определяется тем, что оно происходит в Израиле, где «ландшафтное разнообразие с помощью некой метафизической смычки роднится с многообразием культур населения <…>, а отношения с пейзажем сродни музыкальной выразительности, когда какой-нибудь куст в овраге, потонувшем в тумане росистых сумерек, вызывает отклик своей загадочностью, трудно изъясняемой значительностью, каким-то сообщением, чья сокровенность важнее слов».

Кажется очевидным, что не экспериментальный кремний в голове, а сама земля дает герою способность проникать в сущность мироздания через его разнообразные детали. И земля же определяет жанр написанного Иличевским текста, что он сам в этом тексте и подтверждает: «Жанр своеобразного травелога в местах, незримых ещё человеком, мне кажется теперь единственно верным».

И как же увлекателен этот жанр! У Иличевского он не имеет ничего общего с индивидуализированным путеводителем «как я вижу Рим (Париж, Китай, Антарктиду, далее везде)». Его герой стремится понять ту составляющую мироустройства, которую понять невозможно в принципе, и приобретает множество разнообразных сведений на разных уровнях понимания жизни.

Вот - бытовой:

«Особенным кустарником стал для меня малуах – соляная лебеда, чьи посеребрённые листья я высушивал за какие-то несколько часов и растирал в ладонях, чтобы полученное крошево использовать вместо приправы для риса».

Вот - политико-социальный, из рассказа друга:

«Мой отец верил Бен-Гуриону и шёл за ним с закрытыми глазами. Лишь иногда приоткрывал один глаз, чтобы убедиться, что у самого Бен-Гуриона глаза не закрыты».

Вот - литературный, с неожиданным комментарием к «Стихам о неизвестном солдате» Мандельштама:

«Однажды в первый день шарава я оказался на вершине холма на окраине Иерусалима, и вдруг дыхание пустыни пришло: порывы горячего ветра обожгли щёки, ободрали глаза, засыпали пылью, и возникло ощущение, что джинны пустыни, мучившие Аладдина, явились в город и пляшут над холмами, топочут и прихлопывают. Это было довольно жутко – наблюдать, как вырвался вздох «аравийского месива, крошева», облизал наш город огненный пёс раскалённой бездны».

Вот - условно говоря, культурологический, на Голанах:

«А ведь я сейчас ощущаю ладонями шершавый мраморный язык тысячелетий – тело не просто колонн, я сейчас стою не просто на камнях и щебне – осколках бессмысленного времени, а на основе, буквально на фундаменте того самого здания, на верхних этажах которого как раз и находятся и Apple, и Google, и современность. Вроде бы очевидные непрерывность и целостность замысла вдруг почувствовались пронзительно».

Герой слышит в своем странствии по незримому слова, которыми создавался мир, понимает, что «мироздание было сотворено не только с помощью букв и чисел, но и с помощью речений <…> как сказано в Талмуде: мир – это всего лишь кем-то рассказанная история» - и сама его жизнь, кажущаяся вымыслом, становится замыслом.

Завершают «Исландию» стихи, написанные героем. Впрочем, это так, если следовать традиции «Доктора Живаго». У Александра Иличевского автор финальных стихов определяется не так однозначно, и в этом есть отдельный мерцающий смысл. Но как бы там ни было, последней строке невозможно отказать в итоговости: «Жизнь перестаёт быть призраком, если добывать из неё буквы».

И это то, что автор противопоставляет смерти и забвению.