Сергей Алиханов
Полина Корицкая родилась в Томске. Окончила Литературный институт имени А.М. Горького (семинары Ю.П. Кузнецова, Г.И. Седых).
Автор книг «Самокрутки», «Симптомы быта».
Участница литературной студии «Коровий Брод» под руководством Елены Исаевой.
Выступает в поэтических спектаклях «Театра автора», «Московского театра поэтов», поэтическом марафоне «ДА» в кафе «Маяк».
Творчество отмечено премиями: Победитель фестиваля молодой поэзии «Филатов-Фест», имени Риммы Казаковой «Начало» Союза Писателей Москвы, газеты «Литературная Россия». Входила в Лонг-листы Волошинского конкурса, «Золотой Витязь». Неоднократная участница и стипендиат форумов молодых писателей.
Руководит поэтическими курсами «Поляризация» и курсами имени Анны Ахматовой Интернационального Союза Писателей.
Член Союза Писателей Москвы.
Сокровенное воздействия поэзии Полины Корицкой на читателя основано на первоначальной силе человеческого слова. Народная образность и символика, свойственная ее просодии, позволяет поэтессе обращаться не только к людям, но даже к природным силам и явлениям — и, кажется, даже управлять ими! В стихах Корицкой сокрыта та самая «естественная поэзия», о которой говорил еще Виссарион Белинский. Литературные приемы не определяются, не дифференцируются, потому что их нет. Волшебная нить текста вьется сама по себе, но обладает удивительными свойствами. Стихи Корицкой, особенно при прочтении их самой поэтессой — порой почти шепотом, без повышенного тона, заставляют и слушателей, и читателей всей душой в них поверить. Об этом скрытом воздействии было сказано: «и вовлечет в старинный заговор огней, деревьев и пурги» (Евгений Евтушенко), но есть невероятная сила самого слова, которое в начале всего:
Был табун лошадей, конь доверчиво тыкался в шею,
И губами брал яблочной дольки зеленую мякоть.
Оскудел водопой и опал, оставляя сухую траншею.
Пала долька из губ, словно яблоки, начали падать…
Может, вам повезло, и для вас не окончилось солнце,
Пенье просто меняет тональность, а яблони в белом,
И мой серый, мой яблочный больше ко мне не вернется.
Никогда не вернется, а значит — останется целым...
Не скрытые намеки, не интертекстуальность, а первобытная магия прикосновения, и передача свойств и ощущений на произвольном и временном промежутке, и пространственном расстоянии. В творчестве Полины Корицкой текст порой противопоставляется духу. Стихи Корицкой — свидетельства этого невероятно сложного духовного движения, и чувственных переплетений. Заговорами когда-то останавливали кровотечения, приговорами — зарождали любовь. В строфах Полины Корицкой с прозрачными иносказаниями таинственная сила самой поэзии, которая посильнее древней магии заговоров:
Он увидит ее, и скажет: «Ну, здравствуй, моя печаль».
И она так посмотрит, что станет легко и знобко.
Будто Бог его пожалел, взял на руки и покачал,
А руки такие большие, и мягкие, как из хлопка...
И он ей расскажет, как выжил в большой войне,
Как вышла гуманитарка, и подмога была не скоро.
Еще вот буквально час — лежал бы среди камней...
Она услышит лишь только, что больше не будет горя…
Полина Корицкая читает стихи со сцены, в библиотеках, а порой, просто сидя на подоконнике — и это производит сильное впечатление — видео:
О творчестве много отзывов.
Александр Гриценко — писатель, драматург, журналист, написал: «Стихи Полины Корицкой не похожи ни на что. У нее действительно свой поэтический голос. Мне не с чем сравнить то, что она пишет. форма подачи, ритмика, атмосфера — это не литература, а душа Полины в каждой строчке, в каждом слове и буковке.
Наивная интонация и как бы обращение к невидимому собеседнику «на ты» подкупает, так что выступают слезы...».
Галина Березина, прозаик, критик, поделилась в «Независимой газете»: «Вот так идешь себе, идешь, и вдруг навстречу — поэт. Притом настоящий, а это чудо, и весьма редкое. Такова Полина Корицкая, явленное чудо... Сама Корицкая считает, что поэзия — тоже симптом... безусловной одержимости поэзией, растворенной в каждом мгновении и даже в мельчайших частицах быта… Корицкая запросто сочиняет «экспромты с деревьями...»
…настоящая поэзия — это живопись словом; полноцветными полотнами у Полины Корицкой искрятся все страницы… В стихах Корицкой обширный охват всевозможных тем: о генетической памяти соотечественников о войне, обращении к Богу... о грустном одиночестве вдвоем и о многом другом, где печальное соседствует с шутливым, забавным, парадоксальным, потешным, остроумным, удалым — всем, чем изобилует человеческая жизнь и что в итоге у настоящего поэта облекается в драгоценную философию жизни...».
Особенно драгоценны отзывы читателей под никнеймами:
— «Почувствовал боль и трагедию. Предупреждение...»,
— «Ух, какая мощная энергетика»,
— «Понравилась... в Вашей поэтической интерпретации»,
— «Сколько глубины, мысли, лёгкости, парадоксальности и поэтического очарования…».
Теперь и наши читатели смогут прочесть и оценить стихи:
* * *
Я не знаю, что это такое,
Когда дни прозрачны и ясны.
Я прошу у Господа покоя,
Акварельно-матовой весны.
Я прошу о свете приглушенном,
О мотиве легком, заводном.
И о госте — пусть не приглашенном,
Но таком знакомом и земном.
О тепле и мудрости смирения
Каждого назначенного дня.
Словно жизнь моя — стихотворение,
Созданное Богом для меня.
Профилактика
Забулькала четвертая кастрюлька,
Сниму ее с огня и отнесу
Туда, где бестолковою сосулькой
Кран молча отражается в тазу,
Как веточка в малиновом пруду.
И я к тебе помыться не приду,
Нет, я к тебе помыться не приду,
Ведь у тебя арестовали воду,
Как сломанное дерево в саду,
Цветок запретный в центре огорода.
И мы пойдем по улицам гулять,
Среди деревьев с непомытой кроной,
В тени деревьев я поправлю прядь,
Взметнувшуюся к небу, как корону,
И стану тебя в губы целовать.
Я стану тебя в губы целовать,
И волосы немытые ерошить,
В земного шара влажную кровать
Улягутся события из прошлого,
И мы ее не будем ворошить.
Мы будем дальше потихоньку жить,
Сажать цветы по стульям огорода,
Да в чашечке кофейной ворожить.
Но чашечки коленные сложить
Сюда вернемся в середине года.
Когда вдруг распогодится погода,
И Богу нам захочется служить,
Нам Бог откроет кран, и пустит воду,
И пусть она по городу бежит,
Спонтанно огибая гаражи.
Нам будет неприлично хорошо,
Когда мы будем спинами друг к другу
Стоять под перевернутым ковшом
Большим, а после Малым,
Так по кругу.
А помнишь, когда не было воды
Горячей в кране, были только руки
Горячими, и крошками слюды
Блестели капли ледяной воды,
Дрожа в испуге.
***
Давай поиграем, что ты — Модильяни,
Я двадцатилетняя девочка Аня,
Запечатлевая черты, —
Ты кистью ведёшь по бумаге, бумага
Плывёт в акварели, и пахнет, как брага,
Как пахнут любые цветы.
Давай, поиграем: ты вышел из дома,
А я подошла, тебя нет, неудобно, —
Но времени в принципе нет, —
И вот, обрывая французскую клумбу,
Курю между делом (спасибо Колумбу),
Ну, где уже этот брюнет?
Ну, где желтобрюкий, несносный, несносный,
Его затянули дурацкие сосны,
Я небу — кулак и язык.
В окно — все цветы, и цветы улетают,
Давай поиграем, давай поиграем,
Давай, ты азартный мужик.
Окно высоко, но какое мне дело,
Цветка улетает небесное тело,
И доски паркета цветут.
А я все стою, ты несёшься навстречу,
И есть у нас планы на жизнь и на вечер —
В шестнадцать счастливых минут.
***
Посмотри, Одиссей: вся Итака застыла, оскалясь,
И сопит Пенелопе в затылок, и держит за пряжку.
Пенелопа молчит, и не знает, зачем здесь осталась —
Телемах не зачат — не зачет — остается за пряжей
Горевать, и выкатывать гордые голые строки.
Выковыривать норов, смирять неуемную шею.
Столько лет. Столько лет! И горят все возможные сроки.
Пенелопа молчит, в наказанье себе — хорошея.
Пенелопа не спит, и лицо заплывает кругами.
Пенелопа не ест, лишь худея, как любо Итаке…
Календарь облетает и в небо летит оригами.
Женихи обступают, вопросы бросая — «Итак? И?..»
Изможденная женщина хочет скорее стать старой,
Чтобы волосы — пеплом, чтоб губы — тугою полоской.
Тихо в море… Земля для гостей запасается тарой.
Пенелопа ведет по пробору колючей расческой.
***
Неприкаянно, устало,
Словно сил и нервов нет,
Человек идёт по шпалам
И в руке несёт пакет.
Человек идёт по шпалам,
У него в пакете дом.
В нём для каждого есть пара,
В нём Гоморра и Содом.
В нём и взрослые, и дети,
Египтянин и узбек.
Есть и дырочка в пакете,
Из которой мелет снег.
Есть и дурочка, и доктор.
Есть роддом, университет.
И ещё, возможно, кто-то,
Кого в мире вовсе нет.
Человек прошёл всё лето
И сегодняшних полдня.
Я кричу со дна пакета:
«Ты зачем несёшь меня?»
Только отзвуки вокзала
Различимы вдалеке.
В темноте сияет шпала,
Колыхается пакет.
***
Она увидит его, и скажет: «Ну, здравствуй, моя тоска».
И вырастут города, где были вчера руины.
Он сожмет ей плечо, и откажется выпускать,
Чувствуя только клекот где-то посередине.
Он увидит ее, и скажет: «Ну, здравствуй, моя печаль».
И она так посмотрит, что станет легко и знобко.
Будто Бог его пожалел, взял на руки и покачал,
А руки такие большие, и мягкие, как из хлопка.
Она будет смотреть, говорить что-то про обед,
Погоду на вечер, до сих пор не прибитую полку.
Он услышит лишь только, что больше не будет бед.
Погладит по голове, и снимет с волос заколку.
И он ей расскажет, как выжил в большой войне,
Как вышла гуманитарка, и подмога была не скоро.
Еще вот буквально час — лежал бы среди камней...
Она услышит лишь только, что больше не будет горя.
И десять минут в прихожей вместят в себя десять лет,
Сорок минут на кухне заменят непрожитость быта.
И будут моря и горы расти на ее столе.
И будут они рождены, и будут они убиты.
И будет пора одеться, и выйти на холода,
Чувствуя, как внутри лопаются все нити,
И вновь покрывает пепел восставшие города,
Пока они друг на друга смотрят, уже не видя.
Триптих ухода
1.
Вполовину слепа, потому что припомнила старое,
Да еще осуждение мошкой вошло под веко.
Я вижу: левое плечо стало выше, чем правое.
Ты замечал это?
— Разве мельком.
Не заплачу теперь — не в кого да и некогда:
Дети, долги, хирургические вмешательства.
Темные рыбы рук память качает неводом.
Такие посильные, нехитрые обязательства.
Я ещё этим слогом дыру в тебе продышу.
Иди же. Иди. Не трогай. Мне некогда: я пишу.
2.
Тарелка пустеет —
Дети мелют за обе щеки.
Мелеет постели
Заводь, тобой прощелкана.
Я не злюсь на неё,
Сама теперь стала шёлкова.
Каберне Совиньон.
Глоток от шока.
3.
Разбираю медленно наши каменные завалы.
Темнеет лицо имени Земляного Вала.
Какой сейчас именно камешек проглотить?
Перекрыты пути дыхательные, как прочие все пути.
Уходи, уходи, как от Спаса до Спаса август.
Бьётся где-то в груди ледяной некрасивый палтус.
***
яблонька яблонька скрой меня от печали
летят за мной гуси шипят уже за плечами
летят за мной гуси тоски лебединые шеи
хотят утащить меня замуж отдать за кащея
съешь моё яблочко с ветки любви и разлуки
съешь целиком ну а косточки складывай в руки
и посади в рукава стань сама и стволом и землею
я за это тебя и листвой и ветвями прикрою
гуси близко уже шибче милая солнце садится
муравейник закроется съест меня серая птица
твое яблоко горько и кости внутри человечьи
что-то шепчут в ладонях на лебедином наречьи
печка матушка печка спаси меня я победила
я ушла от земли солнце вынула из крокодила
только гуси кружат стонут лебеди над головою
леденят мою кровь они песней своей горловою
полезай мне в жерло загляни в мое черное горло
ты же знаешь дитя где чисто и бело там голо
а во мне пироги я сто лет это тесто месила
двести лет выпекала бросила все свои силы
на слезах и войне твое тесто на пыли и саже
ты прости меня печка я лучше последую дальше
уж один лебеденок влетел в мое левое ухо
коли выйдет из правого девочка будет старуха
речка быстрая реченька спрячь да меня поскорее
в молоке искупаюсь съем и вершки и коренья
стану рыбой русалкой кисельною розовой пеной
не достанусь гусям и кощея иголке репейной
но сказала река уноси свое целое тело
тогда я поднялась над рекой над рекой полетела
обняла лебедей а потом незаметно убила
и над лесом лечу безутешна бесцельна бескрыла
Птицы
Нам выдали счет, и пора расплатиться.
Я цифры устало сличу.
Я птица, я быстрая белая птица,
Но я никуда не лечу.
— Вот эта позиция — что она значит?..
— Вино и узбекский плов.
Меня держит крепко и сам чуть не плачет
Невольный мой птицелов.
Мне нечем платить. Я гляжу виновато.
Окончен поспешный обед.
Ты тоже крылатый, мы оба крылаты —
Ну, и налетали мы бед…
— Заплатишь? — Конечно. И чаю заварим.
С пирожными!.. — Обалдеть!..
Сидят две несчастные белые твари,
И некуда им лететь.
***
Измотала свою душу
Под венцом вины.
А у храма на Благуше
Купола черны.
И воротички резные
Посреди пути.
Но закрыты подъездные,
Не могу войти.
Прохожу я Щербаковской
И гляжу окрест.
Что ты здесь, и кто таковский,
Да куда залез.
Очищай свои подошвы,
Хоть бы гравием.
В эту лавку вход не дёшев —
Так по правилам.
Не туда ты улыбнулся,
Мелко крестишься...
Бьётся что-то вроде пульса
В дужке месяца.
Я уйду по лысой Ткацкой
Бездорожию.
Улыбаясь по-дурацки
Постной рожею.
***
В прошлой жизни я была старьевщиком:
Торговала рухлядью по мелочи.
Вот колечко, ситечко, а вот еще
Лишь слегка растресканная белочка.
У нее, как обещались, камушки
Под когтями маленькие сомкнуты...
Подходите, девушки да бабушки!
Покидайте горницы да комнаты.
Покажу вам чудеса чудесные —
Молью битые, слезами плесневелые...
Но пригодные, и вам еще полезные —
Вы пока живые, полнотелые.
И стучит-стучит моя повозочка.
И звенят сережки, распинаются.
Льется песня моего извозчика,
Льется песня. Песня не кончается.
Про Олега
Когда я уйду с работы,
Отметивши факт сего,
Захочется вдруг чего-то
Живого и своего...
...Поеду в Мытищи к Олегу!
С ним вместе гулять пойду.
Пройдемся по рыхлому снегу,
Последнему в этом году.
Мы выпьем с ним газировки,
А завтра — придет весна.
Вернется с командировки
Олеговская жена.
И пряча в кошелке тыщи
Магнитиков и саше,
Ворвется в своё Мытище,
Прогонит меня взашей.
А я, не в обиде вовсе,
Смотрю, как в пяти шагах,
Гуляют большие лоси
На длинных своих ногах.
***
И что-то вдруг переменилось.
Ничто не предвещало, но…
Такая малость — эта милость,
А неохватна все равно.
Такая радость — эта редкость,
Что глупость, кажется, — каюк!..
Но этот страх, и эта ревность
Сродни качанию кают.
Все выше тянутся канаты
И якорь ест речную мель…
Дороги, словно каганаты,
Пленили нас — отсель — досель.
Отели — городские сводни
Раздели нас от сих — до сих,
Так что по самое сегодня
На теле только этот стих.
И ты читаешь аккуратно,
Боясь помять и повредить…
Я до сих пор смотрю обратно,
А вижу — только впереди
Две убегающие рельсы,
Вагона длинные бока.
Похожи на седые пейсы
Из этих окон облака.
А их количество примерно
Приводит сумму наших лет.
Я твердо знаю, что бессмертна.
Вот справка.
То есть
мой
билет.
***
И все там было хорошо,
Но из окна ужасно дуло.
Окно, похожее на дуло,
И снега мелкий порошок,
И я, стоящая в костёле,
И взгляд, натянутый, как нить...
Ах, дочка, это просто тётя,
Ей просто нужно позвонить.
Ох, дочка... Всё это не просто,
Но разбираться недосуг.
И неба скомканная простынь
Висит, намотана на сук.
И больно, Господи, как больно,
Я говорю тебе как врач...
Ну, как ты съездила, довольна?
Не плачь.
***
«А ну, перестань! Прожуй, говорю, нормально!» —
На миг взрываюсь, потом возвращаюсь в спальню.
Потом утыкаюсь в шкаф, и долго стою на грани.
На грани себя и вещи, не чувствуя расстояния.
По плечикам ряд шмотья, оно ничего не стоит.
Смотрю в глубину, насквозь — какого, скажите, кроя
Мне дали такой каркас, и сделали кожу тонкой?..
Откуда-то затесалась тут детская одежонка.
И бегает за спиной хозяйка её беспечно,
Нисколько себя пока не ощущая вещью.
Неужто и ей однажды так же стоять, уткнувшись
В зеркальную дверцу шкафа, чувствуя тот же ужас?
***
Смотри, какая темнота, гляди, какая тишь!
Не страшно ночь большим котом прозрачным животом
Легла на ноги, и покой, не важно, что потом...
Конечно, сильно, больше всех, о чем ты говоришь.
Наверно, завтра будет снег, и весело, и лёд...
Нет-нет, я больше не кричу, мы больше никогда.
Пить? Погоди, вон там стоит на тумбочке вода.
Что там за форточкой гудит? И правда, самолёт.
Да, златоглазки говорят на древних языках.
Одна из них моей сестре приходится кумой,
И ближе к лету прилетит в Москву и к нам домой.
Да знаю я, что ты стоять умеешь на руках.
Я посмотрела бы сейчас, как ты на них лежишь.
А может, — всё-таки сама? А я на кухне там...
Ну ладно, ладно, я ложусь, не надо, перестань.
Конечно, сильно, больше всех, о чём ты говоришь...
***
Ладонью тянешься к воде,
Бесстрашно за борт свесясь.
А у меня был трудный день
И будет сложный месяц.
Блестит, как звёзды, чешуя,
Цепляется к одежде.
Мне дочь сказала — чаще я
Грустна, не то что прежде.
Я показательно смеюсь
И громко улыбаюсь.
У вас зашкаливает плюс,
Подкашивает градус.
А я пишу по-существу
(Ещё бы не мешали...)
С балкона трогаю листву,
Поеживаясь в шали.
И представляю Даламан.
А в это время, снизу,
Узбек площадку доломал
С напарником-киргизом.
Я так и вижу СарсалУ,
А может быть — СарсАлу.
Мне завтра снова в кабалу,
Хоть и заколебала.
Венчает стаксель левый борт,
И женщина на правом.
Бежать с пакетом — тоже спорт,
Особенно с оравой.
Там «тузик» нА воду встаёт,
Тут в тазик льёт из крана...
Но где моё, а где твоё,
И чья больнее рана.
***
Волки целы, овцы сыты,
Сверху дым висит.
Я теряю лейкоциты,
Господи, спаси.
Анемичная, глухая,
Захожу в метро.
Капилляры высыхают,
Сушится бедро.
Змеевидная полоска
За моей спиной.
Тело выцвело при носке,
Но еще со мной.
Да, я знаю. Нет, не очень.
Доктор, почему?
Вены целы, между прочим,
Примете? — Приму.
Доктор, док, я догадалась, —
(а иголка — вжик-с!)
Просто я сдаю анализ,
Как зачет на жизнь.
Мне не жалко глупой крови —
Я ведь сдам зачет?..
Вот, возьмите на здоровье
Миллилитр ещё.
Лишь бы целы, лишь бы сыты,
И никто не бит.
Если тело мое — сито —
Дайте, доктор, бинт.
Больничное
1.
Снова синяя дверь, снова жёлтые стены,
Снова кафельный белый слом.
Я лишаюсь лица, я больное растенье,
Хлорофилльный металлолом.
Ни корней, ни ветвей, только ниточки-вены,
Проводов голубые пути.
И рубашки подол настигает колени,
Отменяя колени почти.
2.
Здесь все зеленоватого оттенка
На фоне металлических пружин.
Вот женщина сливается со стенкой
В спонтанном окружении мужчин.
И никаких вам гендерных отличий
Помимо однобуквенных примет.
Халатик развевается больничный,
Надетый на невидимый предмет.
3.
Те, кто земля и лёд, одновременно
Наполнены и полностью пусты.
Растенья поливают внутривенно,
Иначе не положено воды.
Их кашей удобряют осиянной,
Их словом утешает анальгин.
Температура кажется нормальной,
Существованье кажется другим.
***
Помоги себе помочь.
Поднимись, надень
Серьги длинные, как ночь,
Чёрные, как день.
Червоточиной молчи.
Сонно голубей.
И кроши на кирпичи
Хлеб для голубей.
Покорми свою ладонь
Платьем шерстяным.
Только кажутся бедой
Песни шестерых.
Всё сливается за так,
Дыбится вода.
Серьги звякают затакт, —
В чём же тут беда?
Платье волнами лежит
У твоих колен.
Они плавали во лжи,
Получили крен.
Только отработай взгляд, —
Да поможет Бог, —
Если уши заболят
От таких серёг.
Красная юбка
Доставай свою пыльную трубку,
Забивай до краёв табаком!
Я несу домой красную юбку,
Чтобы ты её сбросил рывком.
Я несу её в тонком пакете,
Огнестрельную, как пистолет.
На каком поднебесном макете
Подглядели такой силуэт?
Как приманка её плиссировка —
Закачаешься, точно бычок.
Не спасёт боевая сноровка.
Доставай, говорю, табачок!
А потом подноси зажигалку,
Её красное тело включай.
Это всё городские пугалки,
Всё брехня недоучки-врача,
Что курение вредно дыханью,
Мол, ещё пожалеем потом.
Не от рака мы все подыхаем,
Мне Губанов поведал о том.
Ты, конечно же, волен не верить
(Где же этот дурацкий табак?),
Только если уж думать о смерти,
Лично мне думать хочется так:
Я хочу умереть в красной юбке,
Неизбежно сгорая нутром,
Видя, как ты берешься за трубку,
Зная, что с нами будет потом.
Ещё встанет как надо Меркурий,
Красный тон обезличит слова.
И тогда — непременно закурим.
А пока — доставай. Доставай.
ЧБ
Запавшее в утраченных мгновеньях,
Запаянное в лужицы стекла, —
Ты, девочку держащий на коленях,
И я у деревянного стола.
И я — полголовы полдеревянных,
И ты — полдеревянных в рюкзаке,
Где царство белоснежных одеяний
И голова — в короне, на крюке.
А в голове орбита фотопленки,
И в черно-белом — девочка с тобой,
И черной кажется обычная зеленка
На коже синевато-голубой.
***
Был табун лошадей, конь доверчиво тыкался в шею,
И губами брал яблочной дольки зеленую мякоть.
Оскудел водопой и опал, оставляя сухую траншею.
Пала долька из губ, словно яблоки, начали падать
Все саврасые, чалые, белорожденные, вороные,
Воронье закружило, захлопали черные крылья.
Где мой серый, мой яблочный, где, говорю, остальные?
Провалились сквозь землю, покрыв мои волосы пылью.
Были яблони, ветви которых росли напрямую до неба,
И листвой доставали до звезд неизвестных созвездий.
На одной из таких, например, на заснеженной Гебо,
Урожай собирали в течение многих столетий.
Только соки иссякли земные, губы земли пересохли,
Перекрыло дыхание птицам, поющим по кронам.
Где же яблони, яблоки, птицы, зачем вы оглохли?
Память пенья, как перья, пала на радость воронам.
Мои лошади, яблоки, может, вы все же успели,
И домчались туда, где теперь перекрыты дороги.
Где же вы схоронились, когда и почем вас отпели?
Были ласковы к вам, или били, ломая вам ноги?
Может, вам повезло, и для вас не окончилось солнце,
Пенье просто меняет тональность, а яблони в белом,
И мой серый, мой яблочный больше ко мне не вернется.
Никогда не вернется, а значит — останется целым.
***
Он мне сказал: «До скорого»,
А значит — не спасёт.
И я сижу покорная,
Согласная на всё.
И только буквы гласные
Выходят изо рта.
Поскольку нет опасности.
Не будет никогда.
***
никогда говорю всегда
и последний скажу смеясь
я несу на плече кота
не боится мой кот упасть
кто-то косится срамота
я всегда хоть немного ню
я держу на плече кота
и его я не уроню
котопадов ушли года
и безвременно унеслись
я несу на плече кота
мы носы задираем ввысь
там на небе свои стада
кучерявый пастух пасет
я держу на плече кота
не пойму кто кого несет
***
В Пржевальске, в Пржевальске
Буду проживать.
Без пожаров, без пожарищ,
Не переживай.
Будет конь, а может лошадь
Что-нибудь жевать.
Будет ложе. Будет ложе,
Не переживай.
Не переживай, не нужно,
Больше нипочём.
Наша жизнь такая штука —
Жарко за плечом.
Будет завтрак, позже ужин
С хлебом и борщом.
Никакой не страшен ужас
Нам уже, ещё.
Знаешь, как-то очень жалко,
Не постижно мне —
Не осталось Пржевальска
Ни в одной стране.
***
Море, море, приём: я рыба.
Полоснул мне щеку крючок.
И ублюдская тёмная лыба
Растекается горячо.
У меня изнутри — удушье,
А снаружи — острее льда
Убивающая подушка —
Убывающая вода.
Посмотри на мою улыбку
И немеющие глаза.
Я гляжу, как ползет улитка
То ко мне, то совсем назад,
Как взбирается на листочек,
Похищает губами сок.
И хрустальный мой позвоночник
Полируется о песок.
***
о господи о господи ого
давай не я а кто-нибудь другой
давай не мы не мыкаться не мыть
ни рамы нет ни мамы нет не мы
изобретали это колесо
теряли пару будто бы носок
пунктиры тела топорную ось
себя потом отыскивать пришлось
как быть когда все небыть и не так
и переполнен внутренний рюкзак
и лопнули натянутые швы
на вас смотрю и кажется не вы
на вас курю и куртка набекрень
вы вронский а я анечка карень
и тормоза отчаянно визжа
царапают обшивку гаража
и половинят лужицу дугой
не я не я о господи другой
***
Старуха, сидящая у окна, глядящая за окно,
Смотрит в небо, и, кажется, видит птиц.
Но не птицы это, ты знаешь, совсем не птицы:
Это платья неподаренные летят.
Обещанные — алые, голубые,
Палевые, палевные, не любые —
Любимые — любимыми не подаренные,
Потому что «обещать» далеко от «купить»,
Как Москва далеко от неба, —
Как ни тянется ввысь высотками,
Как ни обзаводится новыми сотками,
Как пчелы — сотами.
Сидит старуха, и думает:
Отчего летят — не ко мне?
Не на мне летят, не во мне?
Не к войне ли то, маменька, не к войне?
Больно низко летят...
А платья-птицы прощаются рукавами,
Машут юбками модного кроя,
Тебе такой крой обещали трое —
Зачем соврали?..
Денег не было? Ты ли — не ладно скроена?
Не любили? Не помнили? Не жалели?..
...И платья по небу летели, летели, летели,
А старуха от окна отошла и пошла к постели,
В который раз вспоминая, что, в самом деле,
Жаль, что некому расстегнуть.
***
что-то скачет навроде гороха
и бежит будто титры финала
отчего же мне снова так плохо
мне же только что было нормально
чьи-то ноги стоят не мои ли
ну чего же вы как не родные
вроде раньше нормально ходили
а теперь наконец выходные
что вам надо бутылку аптечку
дауншифтинга мессенджа сейла
отчего же я плачу на гречку
будто это она меня съела
***
Дерево-древо, не торопись,
Не урони на тропинку жизнь:
Яблоки зреют, потом гниют —
На это хватает пяти минут.
Яблоки просятся прямо в рот.
Женщина спелый живот несёт.
Знает мужчина свою стезю,
Скупо роняет в траву слезу,
Обороняет зелёный быт,
И отвечает бесстрашно:
Быть.
***
в доме усталой веры не празднуют рождество
вера снимает бусы с ненастоящей ели
все что держало душу допили съели
и закипает верино серое вещество
вера а что на ужин вера сгоняй в магаз
вера устало смотрит она не спала три года
веру заколебала слякотная погода
вера рисует солнце в профиль потом в анфас
она продевает руки в картонные рукава
она берет кошелек и мусорные пакеты
еще раз хребет ломая поломанному паркету
она вспоминает лето халва абрикос айва
бросает пакеты в баки где ёлки и мишура
спит седовласый бомж похожий на дедмороза
снится ему коньяк сёмга салат мимоза
и серпантином снятая рыжая кожура
***
— Бестолковщина ты, бестолковщина, —
Говорила маманя дурочке, —
Что разнылась опять беспочвенно?
Скушай курочки.
— Ой, маманя, тошнит от курочки,
В горле колом её крыло.
Вы, маманя, подайте курточку,
Если не западло.
— Да куда ж ты пойдешь, сердешная?
И темно, и собаки лают.
— До соседней пойду черешни я,
Погуляю...
— У черешни той ветки кривы,
И пасёт ее гопота.
— Что ж, тогда я пойду до сливы,
Там где та
Неземная растет осока
Выше вашей же головы...
— Слушай, милая, выпей сока,
Не гневи:
Сливу ту, как плоды доели,
Так срубили совсем с пути.
— Ну, тогда я пойду до ели,
Пропусти!
Помолчала маманя, хмуря
Свои брови, цедя компот,
И всучила топорик дуре:
Новый Год.
И пошла, спотыкаясь, девица,
Вся от холода голуба.
А вокруг — ни куста, ни деревца,
Ни гриба.
***
А на родине Яо
Есть фарфоровая башня,
Подпирающая ногу,
Одну ногу Самого.
А над родиной Яо
Сам рукой проводит важно,
И звенят, как вторят Богу,
Колокольчики Его.
Если встанут
Друг на друга
Пятьдесят
Китайцев
Разом,
То не станут
Ближе
К звуку
Колокольчиков
Яо.
Не достанут,
Не достанут,
Брат печально скажет брату:
«Не дается Божье в руки,
Всеё, кранты,
Пойдем
Домой».
И над родиной Яо —
На высокой, тонкой башне —
Прям на выступах,
Качаясь,
Колокольчики поют.
И от родины Яо
Отступает все, что страшно.
Бог играет, улыбаясь,
Песню
Тихую
Свою.
***
И тогда, нагулявшись под соснами и луной,
Она на трамвае возвращалась домой,
И всю ночь вышивала карминовые деревья.
Ей сосновые иглы кололи пальцы,
Она могла бы вовсе не возвращаться,
Но раз возвращалась, то не могла, наверное.
Ведь деревья ждали, полны тоски,
Те деревья кормили её с руки,
Источала канва варенье.
И она кончалась, держа иглу,
У стола, в заповедном своем углу,
Анно домини, с самого сотворенья —
Мира, космоса, цвета литой свеклы,
На конце сосновой сухой иглы,
Где застыло перерожденье.
Где застряли, прочно войдя в канву,
Словно в землю, рыхлую, как халву,
Непослушные насажденья.
***
Станет луковка смоковницей,
Молча встанет в изголовье.
Я была твоей любовницей,
Чтобы сделаться любовью.
Листья, падая, как новости,
Ощущаются спиною.
Я была всего лишь совестью,
Чтобы после стать виною.
Тело предоставь парению
От ствола. Лежи ничком.
Я твоё сменила зрение,
Став зрачком.
***
Мы с тобой встретимся после чумы,
После неволи войны карантинной.
И я застыну у входа картинно,
Не удержав полотенца чалмы.
…Куртка твоя, раздувая нутро,
Кажется чёрным большим опахалом,
Под ноги падая — быстро, нахально
(Только собачка лизнула бедро)…
Так эпохально падёт на паркет,
Как опадает под ноги эпоха,
Как опускается палочка Коха
На магазинный пакет, —
Куртка падет. Я её подниму
Завтра — пока наш младенец, спелёнат,
Спит в желтизне лютеиновых комнат —
Не постижимых уму.
***
Не ходи на войну, моя девочка,
Там болотные птицы безгласые,
Там бесплотные тени безглазые,
Не ходи, посиди у окна.
Не могу не ходить, моя маменька,
Слышу, кычут болотные певчие,
Вижу, кличут бесплотные зрячие,
Не хватает там только меня.
Не ходи, не ходи, моя девочка,
Вот тебе веретёнце и горница,
Вот тебе полотенце и горлица,
Всё, что хочешь, тебе пропоёт.
Не могу, не могу, моя маменька,
Я спряла уже перья крапивные,
Я сняла ожерелья рубинные,
Изувечила горлице рот.
Не ходи, говорю, моя девочка,
А не то я тебя изуродую,
Лучше сразу сама изуродую,
Подойди, говорю, подойди.
Не могу подойти, моя маменька,
Я уже далеко и безногая,
Я уже глубоко, и высокая
Надо мною густая трава.
Не лежи, моя девочка, некогда,
В этой прялке — война настоящая,
В этой клетке она — бесконечная,
Я сказала: садись у окна.
Я встаю, я иду, моя маменька,
Только где веретёнце и горлица,
Только где ты, и где наша горница,
И — зачем ты зовешь не меня?
***
быть живою раз в полгода
не похоже ни на что
где отсутствует погода
не оденешься в пальто
не разденешься небрежно
если кто-то постелил
ты любил меня конечно
опечаталась убил
***
И ты идёшь, и свет трещит
Меж ветками осин.
Идёшь от женщин и мужчин,
Одна или один.
А иногда глядишь назад,
Где кто-то голосит:
— Я не со зла. Я не со зла.
Прости меня. Прости.
Ты приглядишься. За спиной
Безликие следы.
И каждый мается виной,
Да это полбеды.
Ведь ты узнала, ты узнал
Свой голос, свой мотив:
— Я не со зла. Я не со зла.
Прости меня. Прости.
И ты на небо поглядишь,
На ветки и листву.
Ещё немного наследишь,
И спросишь в пустоту.
Ответят камни, ил, сосна,
Игольчатый настил:
— Пусть мы. Да, это мы — со зла.
А их — прости.
Прости.
***
Впечатывая прошлое в бутылку,
На воды разноцветные смотря,
Перебираю пальцами ветра,
Снующие меж прядями затылка.
Я брошу каждой рыбке по рублю,
Чтобы хоть раз сюда ещё вернуться
По истеченье этой эволюции, —
Но, Яуза, тебя я не люблю.
Мне не нужны мосты твои и волны,
Я их повдоль давно уже прошла.
Я стерла ноги, полкарандаша,
А ты опять не очень-то довольна.
За горлышко бутылку я беру,
Бросаю вниз, и провожаю взглядом
Две тени, оказавшиеся рядом —
Ребро к ребру.
***
Часы от завтрака до ужина —
Невосполняемый просвет.
Мой, осязаемый до ужаса,
Так называемый «обед» —
Без бед поныне не обходится.
Всё бесконтрольно и темно,
И рыба под руками хордится,
Тем самым ссорится со мной.
Немеет зелень под ладонью,
И в зелень красится ладонь.
Всё понимаю и всё помню,
Всё покрываю сверху льдом.
Но только тает от дыхания...
И, глядя лысой чешуёй,
В кастрюле рыба отдыхает,
С утра залитая водой.
***
Пожалуйста, соберись.
Сосредоточься. Закрой глаза,
Или, наоборот, открой.
Примени все известные техники,
Стань Гаутамой, позже
Можешь назваться Буддой.
Впрочем, о, Господи, что я несу, просто:
Читай меня как можно внимательней.
Сейчас я расскажу, что будет дальше,
Когда мы встретимся в следующий раз.
Отсчёт начинается с первого платья.
Мы вместе нарезаем простой салат,
Фаршируем яйца, делаем заливное.
Новый Год — первое, что мы не встретили.
Пока бьют куранты, успею переодеться.
Ты, пожалуйста, тоже смени футболку.
День святого Валентина — пошлятина,
Но доктор сказал закрывать гештальты.
Достань заготовленное серебряное сердечко,
Надень мне на шею, сомкни замочком,
Целуй мне руки. Да, так хорошо.
Теперь надевай фуражку.
Помнишь? — Праздник берет за горло
И шепчет «празднуй».
Не возражай, ты защитник
И должен принять мой дар.
После этого немедленно одевайся,
Иди за тюльпанами, заодно докупи спиртного.
У нас остается… Нет, не волнуйся,
Ты не опоздаешь на рейс:
Работает таймер.
На каждый праздник
Пятнадцать минут.
Ну вот, пока ты ходил в магазин,
Закончился март, а я окончательно постарела.
Спасибо за песню ко дню рождения,
Это был удивительно быстрый год.
В мае мы отпразднуем выпускные
Наших необщих детей. Всех сразу.
Поэтому не забудь захватить костюм.
Он еще пригодится на свадьбах,
Крестинах и похоронах.
Летом будет куча дней рождений,
Осенью — поступление в сад и ВУЗ.
Сколько осталось времени?.. Не волнуйся.
Мы успеваем убрать со стола,
Помыть посуду и снова переодеться.
Потом место действия переносится в коридор.
Видишь? — стопочкой сложены книги:
Пока шнуруешь ботинки, почитай мне вслух
Любые двенадцать.
Я закрою дверь и замочной скважине прочту стихи.
И замру на полу, поняв: мы так были заняты,
Что не успели заняться любовью.
Сосредоточившись, понимаю:
Успели.
***
Леденей, рука, леденей, нога,
Леденей, красный флаг моего языка.
Как завещал герой Ленинград,
Пусть мой огонь повернёт назад.
Обледенеет влажный зрачок,
Не говоря никому ни о чём.
Не говоря, читай — не горя.
Льдом обернется вулкана гора —
Не доберется, кто голоден-гол.
Леденей, — и причастие, и глагол.
***
Собрав всю закуску, остатки «Немиров»,
Любовно убрав в рюкзаки,
Выходят поэты из «Нового Мира» —
Юны, первобытны, легки.
Выходят на свет, а точнее, на темень,
Чтоб долго курить у двери.
Нелепые шапки надвинув на темя,
Ещё говорить, говорить...
Допьют и замёрзнут, докурят до пятки.
«Не падай, Андрюха, держись!»
В их старых мирках все в порядке. В порядке.
Пока не дописана жизнь.
***
На чужом берегу зеленее трава,
Не бывает зимы на чужом берегу.
Переправу пройдя, я дышала едва,
Ну а после и вовсе дышать не могу.
Я смотрю, как горят голубые мосты, —
Ощущенье такое, что сами глаза
Загорелись, и переломались винты
Где-то тут, где ребро развернулось назад.
Может статься, ребро, если вынуть совсем,
Будет новым мостом до чужих берегов.
Но его, бедолаги, не хватит на всех,
Поломается раньше десятка шагов.
И сияющий берег ложится ковром, —
Где-то там, за пределами зла и добра.
И бессовестный Бог под четвёртым ребром
Всё чего-то колотит опять из ребра.
***
Едешь с работы, будто с передовой,
В тихую заводь, обетованный тыл.
Шаг по привычке держится строевой.
Думаешь о домашних: как бы кто не простыл.
Думаешь: не писали. Даром, что есть вайфай.
Ждут ли тебя как раньше, или уже легли?
Хоть бы легли, — тогда уж будет тебе лафа.
А не легли — пожалуй, выписать им люли.
Через Москву несётся красной стрелой вагон.
Тихо солдатки едут. Живчики. Повезло.
Из вещмешка достанешь верный свой телефон,
Словно в противогазе, с маскою наголо.
***
Прости меня за звон тарелок —
Безвольный, сытый. Неизбежно
Летит он на далекий берег,
И напрягается промежность
Земли, и хлюпает морями,
И исторгается наружу,
И горы черными ноздрями
Вдыхают запах, чуя ужин.
Прости за этот глупый завтрак,
Пустой картофельный спектакль,
Где кожуры сухой остаток
Почти слагается в пентакль.
Тебе уже не нужно взяток,
Ты только чай слегка пригубишь.
Прости и то, что ты меня так
Незабываемо не любишь.
***
Я потеряла вчера в Промзоне
Свой кошелек.
Он из кармана комбинезона
На землю лег.
Я, обнаружив свою потерю,
Была так зла.
Домой вернулась, врубила телик,
И вдруг сползла:
С моей Промзоны вперед ногами
Несли людей...
Спасибо, Боже, что взял деньгами,
Теперь — налей.
И был звонок мне, явленье брата
И трех шалав.
Одна как будто из шоколада,
А две — из трав.
Они шатались и пахли так же —
Две конопели.
А негритянка наречьим вражьим
Чего-то пела...
...Их выдворяя, лишалась крови,
Был стук и гром...
Спасибо, Боже, что взял здоровьем,
Оставил дом.
Устало села — без настроенья
И с синяками.
Бороться трудно с фальшивым пеньем
И сорняками.
Неужто будет, без одобренья,
Мой жадный брат
Отведав травки, дав удобренья,
Пить шоколад?..
...Да что ж там скачет — за потрохами,
Стучится злей?
Спасибо, Боже, что взял стихами.
Теперь — налей.
Позволяй
Между вечностей «либо-либо»,
Колебаний основ рубля,
Ты почувствуй, как пахнет рыба…
Позволяй себе, позволяй.
Ты послушай, как тянут морем
Голубые ее черты.
Мы судьбе никогда не проспорим.
Позволяй, ну чего же ты?
Позволяй, ничего не поздно,
Никогда ничему конец.
Виноград зеленеет звездно,
Словно в зелень залит свинец.
Видишь? Это твое по праву.
Правда: очередь за спиной.
Не забудь захватить приправу,
Не забудь положить вино.
Что позволено — зримо четко.
Но, пока ты уложишь снедь,
В животе провернется счетчик,
Позволяя себе звенеть.