"Африканская книга" Александра Стесина: как этнография переходит в метафизику

Анна Берсенева, писатель

Две книги Александра Стесина, вышедшие почти одновременно, описывают сферы жизни, для обычного человека абсолютно противоположные. В том смысле, что онкологическая клиника, в которой работает герой «Нью-йоркского обхода» (М.: Новое Литературное Обозрение. 2019), в любой момент может оказаться скорбной обителью для любого читателя (хотя и не обязательно в Нью-Йорке), Африка же, которую, трудясь, исследует герой «Африканской книги» (М.: Новое Литературное Обозрение. 2020), едва ли окажется местом не то что длительного, но даже краткого пребывания, и тем более местом работы для большинства читающих по-русски людей.

Но по чувству, которое вызывают обе эти книги, они составляют для меня единое пространство. И объяснение этому простое как правда: личность их автора так ясно проглядывает сквозь страницы и человеческое обаяние этой личности так сильно, что никакого иного объединяющего качества не требуется.

Мы столь часто слышим пошлость «хороший человек не профессия», что привыкли думать, будто так оно и есть. Книги Александра Стесина опровергают пошлость вообще и эту в частности. Сильный ум соединяется в них с чувствами, которые не боятся быть прямыми. Повседневность и экзотика растут из одного корня. Незаурядность личности автора создает повествовательную манеру, оригинальную по сути, а не по стилистическим изыскам. И все это делает текст, который, согласно жанровым признакам, относится к нон-фикшн, художественным произведением без каких бы то ни было оговорок.

Это действительно «новая российская словесность», если таким образом расшифровывать название премии НОС, которую Александр Стесин получил в январе 2020 года.

Получил он ее за «Нью-йоркский обход». Но именно «Африканская книга» стала, на мой взгляд, тем увеличительным стеклом, сквозь которое лучше видишь суть и новизны, и художественной силы, присущей обеим его книгам. Исходя из того, что Стесин врач, пишущий прозу (стихи, кстати, тоже - или прозу тоже), многие говорят о традициях Чехова, Вересаева, Булгакова и более поздних авторов, совмещавших эти профессии. Я, надо сказать, не вижу ни малейшей связи ни с Вересаевым, ни с Булгаковым, ни с любыми другими авторами, которые блестящим образом решают беллетристические задачи, используя разнообразные знания, приобретенные в своей врачебной практике. А с Чеховым - вижу, и определяется эта связь не медицинской фактурой.

Она определяется отношением к трагедии, которую по самой сути своей являет собою любая человеческая жизнь. Что делать с этой трагедией - несправедливости, торжествующего ничтожества, смерти? Гнать от себя мысли обо всем этом? Возмущаться, сходя с ума от бесплодности своего возмущения? Смириться и изрекать банальности в духе «что поделаешь, так мир устроен»? Мне кажется, Чехов был первым русским автором, который отнесся к злу стоически, вместе с тем противопоставив ему - причем в практической сфере противопоставив - незыблемость личного представления о добре и правде. За это он удостоился от современников обвинений в холодности, венцом которых является знаменитое «г-ну Чехову все едино - что человек, что его тень, что колокольчик, что самоубийца».

Но прогресс все-таки существует: в отношении Стесина пронзительность восприятия жизни, кажется, за холодность не принимают. Хотя, могу предположить, многим кажется, что работать в Африку он поехал из праздного любопытства. Между тем в «Африканской книге» автор объясняет свои мотивы иначе.

Первое объяснение связано с личной эмигрантской биографией:

«Мне хочется раз за разом погружаться в незнакомую среду, пребывать в растерянности, испытывать дискомфорт, связанный с невозможностью объясниться на чужом языке. Попадая в новое пространство, я не хочу ощущать себя ни туристом-лириком, ни путешественником-первопроходцем. Я хочу повторить мучительный опыт двадцатилетней давности - заново пройти через эмиграцию, начать с пустоты».

Но этой очевидной логикой Стесин не ограничивается:

«Я ведь эмигрантское отродье - в Америке русский, в России американец. Человеку, который не здесь и не там, надо ехать в Африку. Преодолеть закон исключенного третьего.

- Понимаю - санкофа.

• Что? Сан-ко-фа. Как бы ты это перевел?
• Вернуться, чтобы взять... Вернуться, чтобы что-то взять».

Чем дальше читаешь «Африканскую книгу», тем более глубоким делается его объяснение своих мотивов. Пока не начинаешь сознавать, что это и не про поездку в Африку уже, а про человека вообще и лично про тебя.

«Умудренные опытом глобализации, упраздняющей вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?», мы все равно путешествуем на край света, чтобы еще раз убедиться в том, что марсиане - это мы. Убедиться и удивиться».

«Его загадочное исчезновение прошло почти незамеченным, как это часто бывает в Африке, где люди давно привыкли к засилью необъяснимого».

«То, что кажется неизменным, может измениться в любую минуту самым непредвиденным образом. Незащищенность - руководящий принцип, фундамент, на котором строится жизнь со всеми ее поверьями и вековой инертностью. Это свойство климата, изначальная данность окружающей среды».

Совершенно завораживающе наблюдать при чтении, как этнография переходит в метафизику: «Вот дерево очере, чья кора используется при лечении астмы; вот шейн-шейн, чью кору дают жевать при родах (деревенский вариант окситоцина). Вот прекесе, испытанное средство от гипертонии. Вот целебный гриб домо, растущий на масличной пальме. Вот шерстяное дерево, спальное дерево, дерево-ночь... Вот первозданная глушь и африканская теодицея, переложение «Божественной комедии» на местный язык: «... Вскоре я очутился на окраине леса, и тьма этого леса была богом».

Или как воплощается местная традиция «с мудрецом говорят поговорками»:

« - Что скажешь, Коджо, какие новости?

- Что сказать, Кофи... Когда крыса находит фуфу, она ест фуфу, но пестик в ступку в крысиной норе не упрячешь. Если пальма гнется, значит, земля шепнула ей дурную весть. На каждой ветке по птице - дерева не видать. Слишком много нарядов, точно на похоронах.

- Не всякое облако приносит дождь, - парирует Кофи. - И потом, даже самый острый нож не разрежет собственной рукояти.

- Так-то оно так, но, если бревно кладут в реку, оно не превращается от этого в рыбу. Тот, у кого нет одежды, всегда участвует в танце Асафо. На базаре бороду не продашь. Как сказал пес, если я упаду, а ты встанешь, будем считать, что это игра.

- Эй, Коджо, что Господь пожелал, человек не отменит. Закрой мертвецу глаза - и увидишь духа. Обращаясь к Богу, начни с обращения к воздуху.

Неискушенному слушателю вроде меня может показаться, что они просто состязаются в словоблудии. Однако информационный повод всегда присутствует».

К тому моменту, когда дочитываешь до космогонии догонов, соображение о том, что они воочию видели инопланетян, представляется уже само собой разумеющимся.

Но главным при чтении «Африканской книги», несмотря на многообразие в ней того, что европейцу, как ни крути, представляется экзотикой, является все-таки другое соображение... Оно делает еще более очевидной связь «Африканской книги» и с «Нью-йоркским обходом», и с чеховской традицией русской литературы. Оно выражено не только в словах эфиопской девушки о том, что вкус жизни всегда оседает на дне общества, как сироп на дне стакана. Гораздо более концентрированно передают его стихи, написанные на языке чви поэтом Квези Менса, переведенные Александром Стесиным и включенные им в «Африканскую книгу»:

«Этот голод овладевает тобой, как дух.

Говорит: выбирай скорее одно из двух.

Ты бы выбрал из двух, но на уме одно:

самое дно, мой брат, то самое дно.

Отвечай же: со дна видней Господни дела.

Ты сидишь на холодном песке в чем мать родила.

Мать растила любя, и Господь наставлял любя,

чтобы все, что случится, зависело от тебя».