«Новые Известия» уже писали о романе Дмитрия Стахова «Крысиный король», который в конце прошлого года вышел издательстве «АрсисБукс». В нем переплетены сюжеты из жизни одной семьи – от начала ХХ века до наших дней. Почему революция, террор, репрессии – стали вновь актуальны в конце первого двадцатилетия нового века. Об этом с писателем Дмитрием Стаховым беседует писатель Борис Минаев
- Семейная легенда… Как она до тебя дошла, в каком виде? Как ты к ней относился раньше, в юности, как теперь, когда она стала основой для большого романа?
- В юности я о семейной истории знал мало. Как об истории со с ороны мамы, так и со стороны отца. У него, кстати, был дед, то есть мой прапрадед, один из лучших сапожников Царицына. К нему ездили шить сапоги аж из Баку! Так этого прапрадеда, человека уже не молодого, взяли и отправили на строительство каналов, на самом деле – за просто так шить сапоги НКВД-начальству. Потом освободили, а потом вспомнили, что он почти десять лет вращался среди тех, кого уже ставили к стенке, ну и расстреляли, конечно. Так вот, мне было уже лет шестнадцать, когда мне стали, довольно дозированно, рассказывать обо всем, или почти обо всем. Правда, когда я был ещё пионером, то как-то вернувшись из школы, с галстучком на шее, застал у бабушки её подругу, Павлу Николаевну. У неё вырезали всех родных, мужа и сына, муж её был товарищем бабушкиного мужа, моего деда по маминой линии. Когда Павла Николаевна вернулась из лагеря в середине 50-х, то ей дали комнату в коммуналке, в доме на Остоженке, тогда Метростроевской, который когда-то – вот ведь цинизм! - принадлежал весь её деду. Я этот дом знаю, хороший, чуть наискосок от иняза.
Ну они сидели на кухне и курили папироски, а я начал с антиникотиновой пропаганды и перешел на общеполитические вопросы. Павла Николаевна взяла мой галстук в крепкий сухонький кулачок и кое-что мне объяснила. Довольно специфическим, лагерным языком, со многими тогда не совсем понятными словами. Пару раз обратилась ко мне «пи...к», бабушка хмыкала и просила Павлу Николаевну быть сдержаннее. Её объяснение я понял плохо, но долгие годы никому ничего не говорил, лишь иногда просил бабушку о пояснениях. Она же, в последние годы жизни, несколько раз сажала меня напротив и просила записать то, что помнила.
Думаю, рассказывала она всё-таки не обо всем. Многое для романа пришлось сочинять и это естественно. Иначе бы вышло бы черт знает что. Отношение же было разным. От гордости до неприятия. Потом я начал думать, что из таких легенд и складывается правда. То есть имеется истина, определенные даты, события, документы, которые, кстати, иногда истинными не являются и прочее. И имеется правда, это истина, только пропущенная через человека, события, им прожитые, могут принимать самые замысловатые формы, но история складывается из таких вот правд. Теперь отношение как к части собственного «я».
- Эсер-максималист, герой твоего романа, в нынешней терминологии террорист, убивающий людей, пусть и чиновников, или жандармов – твое личное отношение к ним? Мне кажется, что в отсутствие партий, парламента, политики как таковой, свободы прессы – то есть в ХIХ веке, у борцов за свободу не было другого выхода.
- Несомненно, другой выход был, просто максималисты хотели подтолкнуть историю, что она движется слишком медленно, считали, что средства оправдывают цель. К тому же дед главного героя романа – и мой, по совместительству,– начали свои дела в крайне юном возрасте, в неполных семнадцать лет и не в XIX веке, а в ХХ, правда, в самом начале, в 1906 году. Тогда уже и партии появились, и Первая Дума, и некая свобода прессы. Но они хотели взять в руки револьверы и насаждать свободу. Строго говоря, без ненужного флёра, выступали они довольно длительное время, в случае моего деда, бывшего прототипом одного из героев романа, до бессрочки в Шлиссельбурге, как настоящие уголовники. Если ограбление кареты Казначейства в Фонарном переулке ещё можно рассматривать как акцию против власти, то прочие дела конечно нет.
Деду, кстати, повезло – не повесили. Так вот, отличие от нынешних, видимо в одном, но важном моменте, - их террор был по преимуществу все-таки адресным. Они – хотя и такие эксцессы были, – не закладывали бомбы в местах массового скопления людей. Был, правда, план взорвать Госсовет, но не у максималистов, у них не было таких ресурсов. И всё-таки лидеры максималистов недаром ответили на предложение большевиков взорвать киевский оперный театр: «Мы революционеры, а не мясники!»
- Все мы внуки и правнуки революционеров. Как ты думаешь, это может повлиять на характер, на личность, на отношение к власти?
- Насчет «все» это сильное преувеличение. Я знаю многих, кто внуки и правнуки чекистов, их предки пришли на работу в органы, никак не участвуя в революции 1917 года. На характер и революционные и чекистские корни оказывают, конечно, влияние. Часто это не осознается, но что-то внутри шевелится. Один тип говорил якобы – сын за отца не отвечает. Отвечать-то быть может не отвечает – что, впрочем, очень часто тем же типом опровергалось, – но вот так сказать грехи отцов всех преследуют. За некоторыми они идут как сумасшедший с бритвою в руке. Власть же у нас в стране всегда враждебна к людям, исходит из посылки «Бабы новых нарожают», предельно цинична. Самая главная для неё угроза, опасность – это свобода. Так было, так и остается по сей день. Так и будет, скорее всего.
- Интеллигенция, воспитанная на недоверии и на неприятии большевистской мифологии – сегодня в сложном положении. Диссидентское отношение к революционерам, как основателям тоталитарного государства, сегодня оказалось подорвано официозом российской культуры. (Яркий пример - сериалы про Ленина и Троцкого, фильм про декабристов) Официоз говорит, что власть священна, царская в том числе, но имеет-то в виду себя. Хочется революционеров от таких «творцов» защитить. И отстоять право народа на революцию. Разве нет?
- Я воспринимаю это иначе. Воспитание было как раз основано на том, что комиссары в пыльных шлемах - святые. А потом якобы пошли извращения. «Возьмемся за руки» – очень опасный призыв. Интеллигенция видит, и видела себя как некую общность, якобы противостоящую власти, своему позволялось идти на сотрудничество, как же – он свой. Не было и нет эсеровской принципиальности. Я не считаю, что она гарантирует что-то, но в ней была внутренняя дисциплина. Они просто получали пулю в затылок, а большевики и большевистская интеллигенция участвовала в репрессиях, инсценировках процессов и тому подобное. Теперь ради домика на средиземноморье, раньше - ради такого мифа как благополучие, мнимое, конечно, ради такого монстра, как государство.
- Образ дрессировщика крыс в твоем романе. Чем он навеян? Почему крыса как убийца других крыс стала метафорой всего романа? Получается, что когда одни крысы (чекисты, террористы, нынешние и вчерашние) убивают других крыс – это хорошо? Круговорот зла, которое должно поглотить само себя?
- Жизнь вообще зла. Но о метафоре такой я и не думал. Если так получилось – что ж поделать. Даже хорошо. Но всё-таки крысы-каннибалы убивают своих, а террористы вчерашние этого не делали. Разве что – предателей.
- Главный герой очень сложен – он человек, который сам себя определяет как личность, у которого нет отношения к жизни, нет характера, нет желаний, нет судьбы, при этом конечно стилистически он главный, он подан как необыкновенно сильный и яркий мужской, именно мужской характер. В какой-то момент он признается, что олигарх (муж его первой любви) «и такие как он» отняли у меня жизнь? Там легко угадывается Березовский с его мелочной авантюрностью, но дело не в этом. Что значит эта фраза? Ты всерьез считаешь, что 90-е отняли жизнь и способность к реализации у целого поколения? Я бы поспорил тут.
- Это говорит герой, а не автор, и не я сам. Ведь между мной и автором тоже есть некая разница. 90-е были прекрасным временем, но основные деятели того времени или были увлечены своими собственными интересами или видели перед собой совершенно лишенные личностного содержания задачи. Айне колонне марширт, цвай колонне марширт. А это жизнь, а не маневры. Они запустили процесс, потом сдали назад, не довели начатого до логического продолжения. Оправдывали свои действия тонкими улыбочками и всякой постмодернистской дребеденью. Протютюкали и прозяпили имевшиеся возможности. Но масса тех, кто мог в 90-е сделать рывок, который бы вытянул и страну и их самих, этого сделать не смогли. А потом наступил реванш.
- Французская, немецкая и русская линия в романе, связанная с мотивом извращенного «романа палача и жертвы». Мотив, довольно распространенный сейчас, достаточно вспомнить произведения Прилепина, Яхиной. Почему он для тебя важен? Мысль о том, что жертвы сами виноваты в своей гибели и в гибели целой российской цивилизации, тебя волнует сегодня?
- Мысль о том, что жертвы сами виноваты в своей гибели, ровно, как и мысль об извращенном единении, союзе, романе палача и жертвы в значительной степени соответствует современному тренду. По сути, тренду подлому. Подлые тренды и вопросы меня очень волнуют. Они могут сдвигать с места самые железобетонные сюжеты, раскручивать интригу, но мне казалось, что этот мотив я не использовал.
Слово же «роман» сразу связывается у меня с отношениями равноправными и любовными, каковых у палача с жертвой быть не может. Во французской линии романа упоминаются детская полувлюбленность будущих палача и жертвы, но в самом действии жертва (назовем её так) идет к палачу надеясь таким образом вызволить из концлагеря мужа. Это впрямую не сказано, но мне казалось, что должно было прочитываться. Да и из-за страха за маленькую дочку. В немецкой линии ни палача, ни жертвы вроде бы нет (да и вообще мне кажется, там таковая линия не присутствует), в русской же палачом можно с натяжкой обозначить отчима героя романа, но в нем соединены вместе и палач и жертва.
Поэтому могу сказать, что указанный мотив мне кажется не только подлым, но и надуманным. Произведения, в которых он заявлен, автоматически становятся подлыми, искусственными. Справедливости ради отмечу, что такого я не могу сказать о произведениях Прилепина, хотя бы потому, что у него прочитал только один рассказ, бойкий, вторичный, я был среди экспертов какой-то премии давно, его рассказ, надо признать, был лучше рассказов других авторов. Да и о том, что пишет Яхина о романе палача и жертвы, сказать ничего не могу, так как прочитал страниц семьдесят «Зулейхи…», понял, что и как там сделано, и для чего, а дальше не читал.
Добавлю, что по большому счету есть жертвы и жертвы. Чекист, арестованный своими и убитый на Бутовском полигоне, это одно, священнослужитель, расстрелянный там же – другое, как и семья так называемых кулаков, расстрелянная из-за того, что были трудности с транспортом и вывезти её в установленные сроки было невозможно. Тренд «всех уравнять» сродни другому подлому тренду – простим друг друга. Помянем и простим. И священник, и чекист реабилитированы, что с точки зрения юридической вроде бы правильно – они не совершали того, что было в решении «тройки». Но, во-первых, не все из расстрелянных по выдуманным обвинениям чекисты реабилитированы, а во-вторых уравнивание в этом случае какое-то постмодернистское. Или как принято сейчас говорить – постправда. Отвратительная формула.