В России так и не завершена антифеодальная революция

Того самого насилия, о котором кто только не писал, как о праве народа на восстание, что закреплено в конституции многих стран от американской декларации о независимости до французской. И до декларации прав человека, принятой ООН, где право на насилие закреплено, как последнее, но легитимное средство.

В частном порядке, в неконтролируемой приватной рефлексии многие понимают, что у насилия, особенно в такой ситуации, которой обернулась общественная жизнь в России, есть не только заведомо отрицательные коннотации, но, возможно, и положительные (или не до конца додуманные и проверенные).

Например, реакцией многих на предновогоднее нападение лубянского стрелка на приёмную ФСБ в Москве стало словцо «началось».

Что началось?

Чего, собственно говоря, тайно ждут многие или некоторые, не всегда себе давая в этом отчет?

Точнее многих это описал Буковский, рассказав в книге «И возвращается ветер» о частом видении, когда ему то ли снилось, то ли мнилось, как поздно вечером к парадному подъезжает грузовик, открываются борта и какие-то люди, плохо различимые в темноте начинают раздавать винтовки, с матово поблёскивающими дулами, и все молча разбирают их, понимая, как и автор рассказа, что никакого объяснения не надо.

И так все понятно.

Но это - Буковский, волос, выбивающийся из пробора русского смирения, а в словце «началось» хоть и присутствует тайное одобрение (или понимание резонов: типа, нет сил терпеть), но одобрение именно чужих действий: кто-то там, неведомый и нетерпеливый, не вынес гнета режима и начал попытку его демонтажа. Но это одобрение присутствует, в основном, на уровне почти неосознанной рефлексии, потому что в формулировках и декларациях никакого одобрения каких-либо форм насилия по отношению к дискредитировавшей себя власти нет.

И нет не только по соображениям самосохранения: власть, боясь восстания и сурового отпора более всего, карает даже за мысли о возможном сопротивлении. Даже не за мысли, а за возможность помыслить на эту тему, для чего сама провоцирует неосторожную или случайно попавшуюся юность на действия, оканчивающиеся показательными процессами.

Но даже если за мысли о противостоянии власти не только словами и разрешенными формами ничего не грозит (скажем, по причине удаленного доступа), сама идея насилия отвергается и преследуется оппозицией и ее лидерами с не меньшей отчетливостью.

Несколько лет назад автор проникновенных и суровых арт-акций Павленский был награжден премией Гавела, но как только он заявил, что отдает денежную часть премии юристам "приморских партизан", как тут же премии его лишили. И это более чем симптоматично. Те, кого именуют оппозицией, с порога отрицают любые формы размышления о насилии, что не помешает нам попытаться проанализировать плюсы и минусы насилия в некоторых из многочисленных видов и жанров, которыми богата политическая история, в том числе России.

Так как большая часть российского общества относится с общественному насилию здесь и сейчас отрицательно (или с резонной опаской), то начнем с очевидных минусов.

Россия – пионер и законодатель моды на применение вооруженного насилия против опостылевшей, жестокой и не желающей меняться власти. Сама идея политического террора наиболее полно воплотилась в действиях народовольцев и эсеров, которые, убедившись (или уверившись) в бесплодности словесного сопротивления режиму, перешли к бомбометанию, выбирая своими мишенями царя и наиболее одиозных фигур, ответственных, по их мнению, за установление политической безысходности в стране.

Но к чему это привело, спросят доброхоты? К октябрьской революции и террору большевизма, истоки которого несложно отыскать в идеологии террора по версии тех же адептов, скажем так, дореволюционного нетерпения.

Сюда же легко приплюсовать соображения с христианской подоплекой (не в версии раннего христианства, фундированного идеями социального протеста, а в той канонической форме, которая была найдена по согласованию с властями тех стран, решивших принять христианство как удобную форму сдерживания) с ее апологией подчинения власти и фирменного отказа от насилия. В обиходе это сводится к морализаторскому утверждению, что ненависть иссушает, возлюби лучше сахарный Кремль, как себя самого.

Здесь много самооправдания своего бездействия и конформизма, но много и вполне себе адекватных сомнений о круговороте, инерции насилия, о праве на легитимное насилие только со стороны легитимных же властей (насколько они легитимны в ситуации подтасовок на выборах, развращения судейского корпуса и всех иных ветвей власти, остается дискутируемым вопросом).

Некоторые из публичных спикеров приводят свои мотивы по отрицанию насилия, одни резонно предвидят, что такие эпизоды будут использованы властью для еще «большего закручивания гаек».

В любом случае минусы насилия в виде спонтанной, эмоциональной или продуманной и выношенной, но все равно аффектированной реакции на несправедливую и нечестную власть вполне имеют и рациональные обоснования, но поговорим и о плюсах.

В публичной части интернета (в частных реакциях полно реплик типа: они дождутся, разбудят лихо, их еще всех на столбах будут вешать, что по сути есть лишь выброс пара в семейном или дружеском обиходе) немного обсуждений самой возможности насилия как политического приема.

Но они есть - от сдержанной констатации, что горизонт действий лубянского стрелка, в отличие более спонтанных действий благовещенского и керченского стрелков, как и "приморских партизан", был масштабнее и конкретнее: «Никаких случайных целей. Четкая, осмысленная стрельба без спешки по тем, кого стрелок определил врагом”.

Но если без обиняков: какой плюс обществу, если где-то будут происходить какие-то точечные теракты, за что власть остервенело будет карать правых и виноватых, давя гусеницами и репрессиями гражданское общество, пытающееся обыграть ее на ее же поле?

Я бы сказал, главный плюс - в расширении клавиатуры.

То есть сегодня власть по сути выдумывает полюса радиальности, необходимые ей для того, чтобы, растянув пальцы, взять аккорд на всех доступных ей нотах. Она мухлюет, делая вид, что полюс радикальности существует, она как бы сама назначает радикалов из числа аквариумных рыбок, но все равно держится за право покрыть всю клавиатуру из числа возражающих ей.

Но появление политического террора с энергией народовольцев или эсеров (конечно, в иных формах, ибо полицейское государство в эпоху интернета использует удобную для него информационную прозрачность общества), очень быстро изменяет возможный диапазон. Это на фоне безрыбья Навальный и его активисты – зияющие высоты радикализма, но в условиях расширения палитры политических действий мирная словесная борьба окажется чем-то вполне допустимым и не требующим внимания.

Хотя и усиление давления по всему спектру общества со стороны власти тоже возможно, но расширение клавиатуры все равно может произойти, что вполне вероятно приведет к усилению того невнятного и очень удобного для многих чувства оппонирования власти, которое есть сегодня, к изменению статуса уже существующих позиций. Да и по тому, как боится власть именно революции и насилия, идя на общество с наивными аргументами типа фильма “Союз спасения”, можно судить о действенности именно вполне легитимного насилия: это, конечно, довод от противного.

Но и это довод.

В некотором смысле в России не завершена антифеодальная революция, произошедшая во всех без исключения европейских странах: то, что было начато Февральской революцией, во многом было дезавуировано консервативными и самодержавными последствиями революции октябрьской, как и консервативной контрреволюцией во второй половине перестройки.

Если свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы, у нее мало шансов задержаться в суровом климате с заскорузлыми консервативными традициями патриархальности и незыблемого авторитета силы.

Бархатные революции хороши для бархатного климата, на семи ветрах они продуваются и обесцениваются быстро. Поэтому так стремительно потерпели поражение робкие демократические основания перестройки, предпринятой сверху и отрицанием каких-либо радикальных устремлений (не будем устраивать охоту на ведьм).

Стоит ли собор на крови устойчивее, чем на лебяжьем пуху, вопрос, конечно, риторический. Но в России право на насилие традиционно зарезервировано за сильным, слабому отказано даже в возможности апелляции.

Поэтому так истошно защищается возможность домашнего насилия, отбираются права у сексуальных и прочих меньшинств, ибо сила остается силой только на фоне слабости остальных.

И на это есть поддержка и энтузиазм миллионов, даже со стороны образованного сословия, очень скептически относящегося к тем же идеям толерантности, хотя за ними лишь процесс восстановления прав угнетаемых и дискриминируемых тысячелетиями.

В том числе баб, которых хотел бы продолжать лупцевать русский мужик на фоне сокрушенно кивающего головой русского интеллигента. Но разве с нашим богоносцем возможен рай в шалаше?

Менее ли актуален и вопрос о возможности антифеодальной революции с помощью уговоров и объяснений, с помощью борьбы слов с изначально урезанным словарем и суеты вокруг костенеющего в своем упрямстве самодержавия, выныривающего и оказывающегося победителем после любого политического поворота?

Или это все мнимая борьба, вполне себе удобная для любой авторитарной власти, способной дотягиваться пальцами до любых крайних клавиш приспособленной для нее клавиатуры?

Не стреляйте в музыканта, он играет, как умеет.

Менять, возможно, стоит рояль.