Не та культура: почему политиков в России оценивают по критериям искренности

Одним из давних (пусть и не всегда очевидных) пороков русской культуры является наделение искренности, естественности статусом безусловной правоты. Искренность - это как бы индульгенция, искупление несовершенства, превращение и оправдание его по формуле: каждый пишет как он дышит. Дышу, пока надеюсь. Не победа, а участие. И, напротив, обвинение, даже подозрение в неискренности (неистинности) практически равно уличению в постыдном общественном грехе.

Так как искренность - национальная ценность, то подозрение в неискренности - это не просто негативная оценка, это ложь по русскому модулю.

Скажем, экономист/предприниматель Мовчан, человек с аппаратом рациональных аргументов, прежде всего вызывает недоверие и неодобрение, так как даёт повод сомневаться в своей искренности. То есть, как бы он ни критиковал власть, он всегда найдёт возможность упрекнуть ее оппонентов ещё острее, горше - вроде бы сохраняя непредвзятость, а на самом деле предлагая рискованные трюки с видимой для всех страховочной сеткой. И это понятно: как бы Мовчан ни презирал власть, стараясь не отстать от уходящего поезда, он еще больше опасается великих потрясений, которые могут поставить под сомнение как точность его общественной позиции, так и легитимность заработанных капиталов.

Однако симптоматична, как он объясняет, жестокость репрессий со стороны властей по московскому делу. Мовчан уверяет, что власть подозревает оппозицию в неискренности. Мол, говорят всего лишь о выборах в московскую думу и правах человека, а на самом деле хотели бы свергнуть режим и класс постперестроечной номенклатуры до седьмого колена. А обвинение/подозрение в неискренности - есть в свою очередь оправдание почти любого градуса ее неприятия, в том числе - с перехлестом.

Точно также оппоненты Навального (не только со стороны власти, но и из среды находящихся в мысленной оппозиции к ней) упрекают его в неискренности, но на свой лад. Искренность в российской политике - есть практически синоним бессребреничества, нестяжательства в общественном восприятии. Предполагается, что если человек оппонирует власти, то решается он на это не для того чтобы сделать политическую карьеру, приобрести власть и изменить, в том числе к лучшему, материальное положение своей семьи - то есть заработав на оппозиционной деятельности. А исключительно в качестве подвижничества, жертвенности, типа как Ильич в Цюрихе.

Это общее место, и в случае с Навальным властные пропагандисты делают акцент на том, что вся эта оппозиционная деятельность осуществляется, скорее всего, на иностранные деньги. А если не на иностранные, то на нечистые, коррупционные, типа бабок Ходорковского. И проистекает эта деятельность для того, чтобы при участии наивных статистов из среды столичного студенчества и близких к нему отнять и поделить нажитое путинским правящим классом непосильным трудом за несколько десятилетий.

Но и оппоненты Навального из оппозиционной среды также подозревают Навального в неискренности, но уже противоположного толка, что он - есть агент Кремля, своеобразная версия главного персонажа из «Колыбели для кошки» Воннегута, что он не противостоит власти, а дурит оппозицию, ведя ее путём попа Гапона.

Для критиков Навального любое его действие - подтверждение подозрений в неискренности: уехал провожать дочь на учебу в Америке - показал своё настоящее лицо; пока обманутые им дурачки парятся в узилище, он оттягивается на берегах Сакраменто и Потомака.

Всё, что выходит за пределы роли подвижника, бессребреника, мученика с небесными очами, сурового аскета, - предъявляет отступление от норм искренности, налагаемой обществом на любого заметного персонажа как вериги несовершенства.

В принципе почти любой ньюсмейкер новейшей политической истории проходит через жернова оценки его поведения как искреннего/неискреннего. Скажем, владелец/редактор «Независимой газеты» Ремчуков, оправдывающий Собянина и критикующий власть примерно в тех же пропорциях, что Мовчан, вызывает раздражение своим лицемерием и неискренностью. В принципе, как и Богомолов, который, как кукушка золотого петуха с гребешком, хвалит того, кто посадил его в кресло главного режиссёра.

Естественно, лицемерен и неискренен Венедиктов, еще один кандидат на повторение траектории сюжета «Колыбели для кошки», так как критикует власть (и даёт трибуну для ее критики), но при этом трижды перестраховывается, соединяя критику и апологетику власти через запятую, и социально принадлежит к тому классу, с котором он, прежде всего, дружит и который, собственно, и правит Россией.

Понятно, у каждого сидящего на двух стульях (они материализуют образ неискреннего, лицемерного двоемыслия) - свой культурный фундамент, своя в разной степени убедительная система аргументации. Скажем, Баунов - очень часто свеж в своём соединении дипломатического и аналитического жаргона, но он точно так же непрестанно дистанцируется от оппозиции, так как боится процесса тотальных репрессий для правящего сословия, которому он хранит верность.

Во всех этих примерах есть отчетливое ощущение справедливого в той или иной степени упрёка и приметы раскраски, неестественные, вводящие в заблуждение цвета аргументации.

Да, практически все политически и общественно заметные фигуры принципиально не договаривают какие-то концептуальные вещи, справедливо полагая, что, став публичными, эти откровения приведут к потере (или ущербу) репутации. Это, прежде всего, противоречие между декларируемыми политическими убеждениями и социальными интересами, которые редко когда совпадают.

Скажем, значительная часть российских политиков и политологов имеет националистический бэкграунд. Это не только Навальный и часть его сторонников, не только хрестоматийный и очевидный Кашин и его орудийность в элитно-оппозиционных медиа. Таких много и в протестной, студенческой среде. Например, среди кандидатов в Московскую городскую думу - Юнеман.

Это и такие лидеры общественного мнения, как Валерий Соловей, Владимир Пастухов, Александр Морозов, не скрывающие своей близости идеям русского национализма, но не считающие правильным акцентировать сейчас на этом внимание, так как либеральная российская среда подчас непримирима к русскому национализму. Даже в таком просвещённом варианте, который некогда отстаивал Александр Морозов, безусловно, не лишенный человеческого и, так сказать, артикуляционного обаяния.

В чем тут проблема.

Грубо говоря, в болезненной общественной поляризации. Формально нет никакого преступления против человечества в националистической риторике. Она может быть отвратительной, но она вполне сегодня легитимна, что мы видит по успехам правых националистов в Америке, Израиле и Европе.

То есть сам по себе националистический дискурс как бы возможен в виде политической стратегии, но невозможен в либеральном изводе, потому что версией этого националистического дискурса пользуется власть, делающая все, чего она касается, радиоактивным. И в условиях жесткого, а последнее время и жестокого авторитаризма ни одна черта, присущая власти, не может быть использована в икебане легитимных политических взглядов.

Скажем, Ходорковский сразу после выхода из тюрьмы заявил о своих имперских и великодержавных симпатиях, которые оттолкнули от него большое число симпатизантов и дали ему понять, что эта та тема, которую публично лучше не поднимать.

Понятно, насколько это трудно Ходорковскому, примеривающемуся к потенциальной роли будущего лидера России. Весьма затруднительно в националистический, великодержавной и патриотической аудитории стать популярным, не разделяя эти ценности народного разлива. Но в ситуации крайней поляризации вся рационалистическая риторика благоразумно прячется под сукно, ее достанут, когда полюс власти, играющей на этой же клавиатуре, будет устранён или радикально ослаблен.

Поэтому и Навальный, и вполне нередко здравомыслящие политологи не могут многое сказать, и это вызывает ложное ощущение неискренности, хотя это проблема другого порядка.

То же самое касается и сложной комбинации оппозиционной, критической для власти либеральной риторики и социальных интересов, сближающих такие разные фигуры как Богомолов, Ремчуков или Венедиктов с правящей прослойкой. Да, они за российский капитализм с человеческим лицом, они против всей этой байды от чекистской власти троечников, но они также против того, чтобы всех, кто либо поддерживает власть с фигой в кармане, либо сопереживает ей молча, боясь, что радикальная оппозиция, придя к власти, экспроприирует всех экспроприаторов, - под одну гребёнку. В том числе и их авуары.

В нормальной ситуации и такая позиция политически и социально возможна. Просто потому, что есть достаточное число людей, поднявшихся, разбогатевших на приватизации, ее ренте и других прелестях русского постперестроечного капитализма, но они не могут пока отстаивать свои легитимные позиции, потому это делает их почти неотличимыми от правящей прослойки. А ни одна, повторим, нота из аккорда власти нелегитимна сегодня в ситуации нарастающей поляризации и ожесточающегося авторитаризма.

Именно поэтому вместо вполне понятной и объяснимой критики элементов непоследовательности, противоречивости в позиции оппонентов Кремля русская критика прибегает к терминам искренности/неискренности. Это становится указанием на симптом реальных противоречий на языке архаических и неточных аргументов.

По сути дела искренность, вышедшая из чрева естественности, есть противостояние культуре со стороны природы. Русская культура с ее неиссякаемой тягой к искренности и естественности такова только потому, что не вписывается в современную культуру, которая неестественна, искусственна, рукотворна. Но в ситуации неприятия культуры (в том числе политической) аргументами становятся экивоки.

И обвинения в природном грехе неискренности.