Повторный прокат «Жертвоприношения»: почему не поймут Тарковского

Валерий Рокотов

Сегодня всё, как тогда, только внешняя сторона жизни симпатичнее на порядок. Однако есть и кричащие различия, которые делают «Жертвоприношение» премьерой пугающей.

В ту реальность картина Тарковского вписывалась, а в эту – нет. Той реальности она не сильно противоречила, а сегодняшней – абсолютно чужда. Тридцать лет без намёков на смыслы, без внятной идеологии, даже без ржавеющих лозунгов, указывающих на светлые горизонты, сделали своё дело. Реальность оказалась пронизана прагматизмом и цинизмом насквозь. Если бы не «Бессмертный полк» с его мистерией, соединяющей живых и мёртвых, Россия метафизически была бы абсолютно пуста и трагически разобщена. Сегодня Победа и память о ней – единственное, что как-то объединяет и хоть в эти майские дни отгоняет звериное. Реальность уподобилась монстру, который отползает, завидя георгиевскую ленточку. Не будь этого – всё. Зверя больше нечему сдерживать.

Может, поэтому «Иное кино» и выпустило картину в мае – чтобы поймать волну особого душевного состояния? Если так, то прокатчики угадали.

Иначе обстоит с киноведами, которым следовало отозваться на это событие. Для постмодернистской критики Тарковский представляет большую проблему. В нём есть искренность, которую постмодернизм не выносит. В нём есть устремлённость, которую машина современной идеологии пытается уничтожить. Поэтому авторы этого направления отмолчались или кратко пересказали известные факты.

Критики «классической школы» тоже оказались в затруднительном положении. Они не желали говорить о том, что способно вызвать усмешки. Поэтому объясняли картину как творение человека, «абсолютно убеждённого в существовании Бога». Не жаждущего веры, а верящего глубоко, всей душой.

Запихнуть Тарковского на полку религиозного кино – это стремление, явно примиряющее представителей «новой» и «старой» школ. Вот стоит он полочке с крестиком и никому не мешает. И не надо говорить о драме художника-интеллигента, потому что от этого проблемы одни: и с работой, и со смешками в аудитории.

Но пусть хоть два слова про это прозвучит. Иначе совсем неловко.

«Жертвоприношение» – русский фильм, несмотря на то, что создан в Швеции, со шведскими актёрами и оператором. Он пронизан чеховской атмосферой. Но это качественно другой Чехов – поднятый на уровень метафизики.

В принципе, это и ощущается как главная творческая задача: сделать то, что не сделал высокий интеллигент Антон Павлович – дотянуться до неба, соединить русскую интеллигентность как многословную, идеалистичную, чувствительную сущность с метафизикой и реальным жертвенным поступком. Показать, что она способна вырваться из болтовни и самолюбования и продемонстрировать волю.

Метафизика в сознании Тарковского занимала огромное место. Он всё строил на этом фундаменте, не забывая, однако, что кино – это ещё и зрелище. Пусть его искусство – не для всех. Оно всё равно не может уйти от зрелищности. Эту дань Тарковскому приходилось выплачивать, и в «Жертвоприношении» – это сюжет о ведьме, который притянут за уши и по большому счёту не нужен. Он очевидно спекулятивен и вносит двусмысленность. Получается, что герой ради спасения мира ставит как на Бога, так и на дьявола.

Это тоже жертва. Картину должны смотреть. Кино взыскует страсть и таинственность. Чехов бы против этого решительно возражал. Он не терпел мистики и спекуляций, но его век не был веком киноискусства.

Ключ к фильму – это, конечно, слова почтальона Отто о карлике, споря с которым Заратустра лишился чувств. Тарковский переиначивает Ницше, как он переиначивает многое в философии. «Никак не могу найти у Ницше историю с карликом, – пишет он в дневнике. – Нашёл… но это не то».

У Ницше карлик – дух тяжести, прижимающий к земле и не позволяющий окрылиться. Карлик создал «насилие, устав, необходимость, следствие, цель, волю, добро и зло». Пытаясь избавиться от него, Заратустра высказывает «бездонную мысль», которую тот не способен вынести – идею вечного возвращения. Она его самого потрясает настолько, что он падает в обморок, пребывает в абсолютном отчаянии, но вскоре осознаёт, что вечное возвращение не безнадёжно. Его слово, его мудрость могут изменить человека и мир. Но для этого он должен побороть дух тяжести и стать сверхчеловеком.

Для Тарковского дух тяжести – это явно другое. Это бремя интеллигентности, которое нужно нести. Интеллигентность – лучшее в человеке. Как метафизическая сущность, она обладает волей и побуждает к жертве ради будущих поколений.

Любовь к лучшему в себе, подчинение воле интеллигентности приводит к спасению и самого человека, и всех. Это прямо вытекает из того, что утверждал Тарковский и показано в его последней картине.

Тарковский создавал не религиозный фильм. Главный герой картины, по его словам, скорее всего, неверующий; он обращается к Богу в минуту отчаяния. Режиссёр создавал фильм о мгновении осознания интеллигентом своей миссии.

На связь Тарковского и Ницше указывалось. Её подробно разобрал философ Игорь Евлампиев. Но сегодня проясняется, как именно режиссёр переосмыслил одну из главных идей философа. Для него это идея вечного возвращения к потрясению и осознанию необходимости жертвы – к жертвоприношению, которого требует дух интеллигентности.

Ницшеанская идея сверхчеловека режиссёру очевидным образом не близка. Она и не может быть близка, потому что там, где начинается сверхчеловек, кончается искусство. Там гремят литавры фанатиков. Тарковского не ошеломляет кольцо вечного возвращения. Здесь для него нет никаких причин падать в обморок. Его интересует жертвенный поступок, в котором проявляется подлинный человек. А точнее – подлинный интеллигент. Для него подлинная интеллигенция – это «удерживающий», катехон.

В картине очевидны метафоры. Знаменитый артист, бросивший сцену и спрятавшийся от мира, конечно, олицетворяет интеллигенцию, а сухое дерево – её душу, её разорванную связь с жизнью. Герой же неслучайно пишет мрачные эссе. Тарковский проясняет идею фильма, связывая конкретного человека и его разуверившийся, потерявшийся класс: «Я хотел показать, что человек может восстановить свои связи с жизнью посредством обновления тех оснований, на которых зиждется его душа… Жертвоприношение – это то, что каждое поколение должно совершить по отношению к своим детям: принести себя в жертву».

Слово «поколение» здесь не должно вводить в заблуждение. Речь идёт именно об интеллигенции, её поколениях. Никем другим сказанное выше осознано быть не может, а если внезапно случится, то где-то в космосе загорится звезда, возвещающая о рождении интеллигента.

Картина, вышедшая в повторный прокат, оставила очень горький осадок. Ясно, что подобных картин мы уже не увидим.

Тарковский не вернулся, как на мгновение показалось, всем нам на радость. Он как наш современник совершенно немыслим. Великий художник остался в своей эпохе, с которой мы разделены пропастью, и пока ещё не осознаём всего ужаса этого разделения. Ему некуда возвращаться. Он не может вернуться в мир, где интеллигентности почти не осталось, где из неё бегут. Он сегодня обречён на непонимание или на выхолащивание. Люмпен-интеллигенция с её пофигизмом, этно-интеллигенция с её стайным мышлением будут извращать или опрощать его творчество. Он им не нужен. Сегодня принять от Тарковского свечу русской интеллигентности, кажется, просто некому.

Чтобы вновь появилось такое кино, должно состояться поистине великое коловращение. Должен повториться весь ход русской истории, все её ужасы, страдания, взлёты, все её отчаяния и надежды. Должно повториться всё то, что сформировало сознание русской интеллигенции, сотворило великие книги, разогрело смыслы и привело в итоге к рождению гения киноискусства.

Эта картина оказалась связана с идеей вечного возвращения намного крепче, чем замышлял режиссёр.