О том, как и почему люди приходят в паллиативную медицину, где смерть пациента – самое частое событие, а также о боли и эвтаназии подробно расспросили специалиста по паллиативной медицине Анну Сонькину-Дорман журналисты Сергей Мостовщиков и Алексей Яблоков. «Новые Известия» публикуют самые важные места из этого интереснейшего интервью.
О профессии
Как-то к нам в медицинский институт приехала основательница первого московского хосписа Вера Васильевна Миллионщикова. Она объяснила нам идею паллиативной помощи — для меня это было открытием. Суть в том, что можно вкладываться в уход и создание человеческих условий для тех, кого нельзя вылечить. Для людей, которые большинству медиков уже не интересны. Я вдруг почувствовала, как это здорово: ты просто помыл человека и он как бы ожил. Я потом сама это много раз видела и невероятно радовалась этому. Вот это для меня самое главное — незначительные вещи, которые многим кажутся ненужными. Именно они возвращает человеку уважение к себе, чувство собственного достоинства.
О смерти
Помню первую смерть, при которой я присутствовала. В хосписе есть очень важное правило: человек никогда не должен умирать один. И если у него нет родственников, значит, кто-то из сотрудников должен сидеть рядом. Не было особых инструкций на этот счет, просто все знали: человеку перед смертью нельзя быть одному. Я помню, была пациентка и было ясно, что она уходит. И я сидела одна с ней, в одноместной палате.
Мне не надо было считать пульс или вводить лекарства: она была обезболена. Просто надо было находиться рядом. Такое молчаливое, смиренное присутствие. Оно мне далось без труда. Я понимала, зачем это надо, я понимала, что это важно, я наблюдала за ней, видела, что она не страдает. Можно сказать, с тех пор я по-настоящему люблю паллиативную медицину.
Наверное, это особый момент перехода. Вот этот покой, который вдруг проступает на лице человека. Вот это кажущееся продолжение дыхания, которое многие описывают: уже точно констатирована смерть, но ты все равно как будто видишь дыхание, твои глаза как будто привыкли, что человек должен дышать и ждут этого движения. Вот эта тишина, повисшая в комнате, которую ты сам можешь продлить: можешь пойти сразу возиться с чем-то, а можешь продержать ее, сколько надо. Я начала по-другому относиться к смерти: менее цинично, с большим уважением.
В России обычно, когда речь идет о паллиативной помощи, говорят, что это история про качество жизни. Мы говорим: качество жизни, качество жизни… А человек, например, умер один, в реанимации, не успев ни с кем попрощаться. Не успел обнять своих близких. Они не успели проститься. И потом всю жизнь — всю жизнь! — люди живут с этими зияющими дырами в сердце: я не успел попрощаться, попросить прощения, все сказать…
О боли
Я знаю, что боль может полностью разрушить человека. В Америке любая боль должна быть снята, купирована любой ценой. Более того, есть исследование, показавшее, что уровень боли пациента сильно коррелирует с его удовлетворенностью медицинскими услугами.
Даже есть инициатива в американском здравоохранении, по-моему, называется ChildKind, «Детская больница без боли». В России все обстоит иначе. Иногда поражаешься тому, в каких ситуациях и как обезболивают людей. Скажем, когда я рожала свою первую дочь, мне делали кесарево сечение. И шов потом дико болел, но мне и в голову тогда не пришло, что меня просто должны были лучше обезболить.
Уже вернувшись после стажировки в Россию, я как-то зашла в челюстно-лицевую хирургию, в отделение, где занимаются ушиванием расщелин губы и неба. Спросила: «Как вы обезболиваете детей после операции?» «Парацетамолом». В лучшем случае. Мамочки!
Об эвтаназии
Порой мы сознательно соглашаемся на страдание, потому что видим в нем смысл. Однажды я поехала в Голландию на недельный интенсив по биоэтике. Он назывался «Страдание, умирание и паллиативная помощь». Голландцы рассказывали о своей истории легализации эвтаназии с очень точными и аккуратными подсчетами: как это было, к чему это привело — в общем, были невероятно убедительны. И ты сидишь и думаешь: да, этому даже нечего противопоставить. Но, с другой стороны, нутро все-таки борется: не могу я как-то согласиться с эвтаназией! И разобраться мне, как ни удивительно, помог голландский таксист, который вез меня обратно в аэропорт. Я ему рассказала про курс, а он говорит: «У нас эвтаназии в основном просят одинокие люди. У нас люди, больные раком, БАС или еще чем-то неизлечимым — все одинокие. Дети же рано уходят из семей. Как только ты поступил в институт — ты из родительского дома ушел».
У нас же, наоборот, все гипертрофировано. Мы любим указывать друг другу. «Терпи!» «В страданиях есть смысл!» Русские люди вообще всегда и везде ищут смысла. Но в таком случае стоит помнить, что есть здоровое страдание, которое ты можешь осмыслить и взять под контроль. А есть нездоровое, в котором ты теряешь себя и свою идентичность.