Сергей Баймухаметов
- Гайдар нас ограбил, Чубайс всю страну кинул как последнего лоха, а вы, писаки, называете их реформаторами!
Так сразу и начал нашу встречу 25 лет назад мой одноклассник Сашка Зубарев, бывший токарь-расточник шестого разряда с некогда мощного оборонного завода «Авангард». Поскольку мы друзья детства, то орали друг на друга, не обижаясь.
- Это нас, интеллигенцию, по миру пустили! - наступал я. - Дали нам бумажки-ваучеры. А вы, работяги, заводы получили! Понимаешь, за-во-ды!!!
- На хрен мне нужен этот завод! - кричал Сашка. - Что я с ним делать буду? Ты же знаешь, что директор сразу окружил завод какими-то фирмочками, кооперативами, и все деньги туда перекачивал?!
- А ты куда смотрел, ты же акционер, хозяин?!
- Да какой я хозяин? Это ваши слова из газет. Да и продал я акции давно... Все продашь, когда зарплату по полгода не платят.
- Вот видишь, ты свои акции по дешевке чужому дяде спустил, а теперь плачешься...
- Да вам всегда легко говорить! - взорвался Сашка. - Тебе ни есть, ни пить не надо, лишь бы писать свое, а нам - надо жить. Да и что мы понимаем в этих акциях?!
Вот тогда-то, 25 лет назад, в токаре шестого разряда Сашке Зубареве я увидел... помещицу, дворянку Любовь Андреевну Раневскую. Ту самую, из великой и загадочной пьесы Чехова. Говорю не из любви к парадоксам: в начале 90-х годов прошлого века советские рабочие и крестьяне повторили судьбу чеховских дворян.
«Вишневый сад» Чехов назвал комедией, писал друзьям: «Вышла у меня не драма, а комедия, местами даже фарс... Вся пьеса веселая, легкомысленная...Последний акт будет веселый...»
Корифеи Художественного театра на обозначение жанра не обратили внимания и ставили драму. По схеме «класс уходящий - класс приходящий».
«Почему на афишах и в газетных объявлениях моя пьеса так упорно называется драмой? - жаловался Чехов в письме О.Л. Книппер. - Немирович и Алексеев (Немирович-Данченко и Станиславский - С. Б.) в моей пьесе видят положительно не то, что я писал, и я готов дать какое угодно слово, что оба ни разу не прочли внимательно моей пьесы…».
Станиславский возражал: «Это не комедия, не фарс, как Вы писали, – это трагедия, какой бы исход к лучшей жизни Вы ни открывали в последнем акте».
Время показало, что прав был Станиславский. А Чехов сильно заблуждался. Иногда сам художник не в состоянии оценить и понять то, что вышло из-под его пера. Точно так же Сервантес задумывал «Дон Кихота» как… пародию! Да-да, как пародию на рыцарские романы. А получилось то, что получилось.
Так и Чехов настаивал на комедийности «Вишневого сада». Хотя из всех персонажей с некоторой условностью комедийным можно считать разве что Гаева, который на разумные предложения Лопахина отвечает: «Какая чепуха!», и по каждому поводу бормочет про игру на биллиарде: «Кого?.. Дуплет в угол... Круазе в середину...»
На самом деле, ничего смешного в нем нет.
«Вишневый сад» попал в драматический нерв времени. Россия крестьянская, крепостная, феодальная – становилась Россией промышленной, буржуазной, капиталистической. Изменялся жизненный уклад. И уже вполне почитаемые люди на собраниях, в обществе - не только томные или буйные потомки древних фамилий, не властители дум - поэты и историки, не гвардейские родовитые офицеры, а заводчики, банкиры, плебеи с большими деньгами, во фраках, лопающихся на тучных телесах, с манерами вчерашних конюхов, приказчиков или шулеров. «Чистая» Россия отшатнулась. Но деньги есть деньги, и не просто деньги – а стоящая за ними промышленная и сельскохозяйственная мощь. «Чистая» Россия морщилась, брезговала, но уже не могла не допустить нуворишей в высшее общество - чуть ли не на равных. При этом деятели художественно-театрального мира, получая от купцов и промышленников немалые суммы на «святое искусство», не стеснялись в открытую презирать своих меценатов, насмехались над ними, называли их тит титычами.
И естественно, как реакция на происходящее, в обществе вспыхнули ностальгические чувства по прошлому, по угасающим «дворянским гнездам». Отсюда в театрах - «красивый вишневый сад», «благородный уход дворянства», белое платье Раневской... В это же время Бунин пишет дворянско-ностальгические «Антоновские яблоки», про которые один-единственный критик осмелился заметить:«Эти яблоки пахнут отнюдь не демократически».
И в советские времена художественная интеллигенция видела в пьесе только «беспомощную и наивную Раневскую», «красивый сад» и «грубого капиталиста Лопахина».
Да, Ермолаю Лопахину не повезло больше всех. В нем увидели только наступление «его препохабия капитала». Одна из тогдашних газет назвала его «кулаком-торговцем». И снова тщетно протестовал Чехов: «Роль Лопахина центральная, если она не удастся, то значит и пьеса провалится. Лопахина надо играть не крикуна, не надо, чтобы это непременно был купец. Это мягкий человек».
Увы. Глас вопиющего. Удивительно, но в целом демократически настроенная пресса того времени, гневно осуждающая недавнее позорное крепостничество, тем не менее никак не хотела понимать и принимать Лопахина - внука и сына крепостного. Потому как богач. Если б он был сирым и убогим, просил подаяние на паперти, околачивался в кабаках или разбойничал на дорогах, - его бы жалели, им бы восхищались, видели в нем «жертву гнусной русской действительности». А молодой, здоровый и предприимчивый русский мужик Ермолай Лопахин тогдашним публицистам, а тем более эстетствующим критикам - и на дух не был нужен.
Не спасло Ермолая крестьянское происхождение и в советские времена. В бездельнике, приживале и болтуне Пете Трофимове коммунистические идеологи видели чуть ли не провозвестника будущего. А Лопахин был - «капиталист».
К тому же новые, уже советские эстеты, радеющие о «духовности», снова да ладом стали повторять обвинения в «бездушном прагматизме», уже прозвучавшие в начале века в адрес Лопахина - с «его проектом сдачи вишневого сада под выгодные дачи».
И почему-то ни тогда, ни в наши дни никому в голову не пришло, что Лопахин вовсе не сад хотел вырубить и «красоту сгубить» - он хотел людей спасти! Эту самую Раневскую и этого самого Гаева. Потому что помнил случайную ласку барыни Раневской в детстве, когда отец в кровь разбил ему лицо. На всю жизнь запомнил ее добрые слова, утешение, и теперь, когда появилась возможность, решил отплатить добром за добро. Не о теориях, не о «любви к красоте», а о простой человечности, о желании помочь беспомощным людям - вот о чем думает Лопахин!
Это не мои «трактовки образа», не мое «видение». Это все написано у Чехова. Черным по белому. Начиная с первых строках первого действия. Другое дело, что не заметили. Хотели и хотим видеть то, что хотим.
Но самый сильный удар получил Ермолай Лопахин уже в новые времена, в 90-е годы прошлого века, в пору ельцинско-гайдаровско-чубайсовских реформ, которые матом крыл токарь-расточник Сашка Зубарев. На этот раз журналисты-эссеисты писали не о «красоте» или «духовности», а рьяно дули в трубы «рыночной экономики». В газетах замелькали статьи, авторы которых провозгласили Лопахина - кем бы вы думали? – предтечей, родоначальником «новых русских». Ура! Прямая преемственность поколений! Мы вместе поднимаем Россию!
Но суть не в деньгах – а в их происхождении.
Лопахин - естественное проявление русской жизни переходного периода - от феодализма к капитализму. Отец, получив «вольную», завел дело, сын - продолжил: «Я весной посеял маку тысячу десятин и теперь заработал сорок тысяч чистого».
Все - своим умом и горбом.
А капитал новых русских - это разграбленное всенародное достояние. Причем в воровстве трогательно объединились старые партийно-советские начальники, новые демократические скорохваты и вечные во все времена уголовники.
Лопахины действительно создавали новую Россию. А нынешние мироеды могут ее запросто погубить. Поскольку нагло пируют во время чумы, на глазах ограбленного народа. Почему сегодня, через 28 лет после распада СССР, две трети (по опросам социологов – 68%) россиян хотят возвращения в Советский Союз? Да, СССР в основном идеализируют те, кто не знает, не испытал на себе всех его «прелестей». Это не ностальгия, это - миф. А с ним бороться еще трудней, ибо исповедники мифа практически не воспринимают голос разума, факты. Только ведь идеализация СССР возникла не на пустом месте. Она началась с рассказов отцов, с их попранного чувства справедливости, естественного чувства людей обманутых и оскорбленных.
Гаев и Раневская могли выжить и даже подняться, сдав участки в аренду. Лопахин сто раз им предлагал. А в ответ слышал от Гаева: «Кого?.. Дуплет в угол... Круазе в середину...» Раневская и Гаев - бледные немочи, люди, не способные ни на что, у них даже инстинкт самосохранения выродился.
Современные Лопахины в самом начале экономических реформ сто раз предлагали рабочим: «Поймите, юридически вы - хозяева заводов, давайте, пока не поздно, перейдем на выпуск другой продукции, которую будут покупать!» А в ответ слышали: «Пусть директор решает, мы-то чё. Только директор не чешется». Лопахины убеждали: «Но ведь вы - хозяева, выберите себе толкового директора!» Рабочие же, переглянувшись, решали: «Пойдем пивка попьем, чё зря сидеть. Делать все равно нечего». То есть то же самое. Типичные гаевы в массовом масштабе: «Кого?.. Дуплет в угол... Круазе в середину...»
И тогда современные Лопахины отступились. Каждый бормотал про себя, как тот, чеховский Лопахин: «Я или зарыдаю, или закричу, или в обморок упаду. Не могу...»
И - ушли. Судьба заводов, фабрик, рабочих ныне известна. Известны также состояния директоров, бывших министров, шустрых говорунов-демократов и прочих приватизаторов.
Повторю не из любви к парадоксам: в начале 90-х годов прошлого века советские рабочие и крестьяне повторили судьбу чеховских дворян. Века иждивенчества привели к генетическому вырождению особей, составлявших дворянство. То же самое с вечными трудягами - рабочими и крестьянами. Советские десятилетия социального иждивенчества, когда все решали за них, привели их к тому же.
В результате - ослабленная воля, нежелание думать о себе и своей судьбе, неспособность к принятию решений. Стремление спрятаться, уйти от проблем, непонятных разговоров. Типичный раневско-гаевский комплекс. Анемия.
Едкий, желчный человек Бунин, считавший все пьесы Чехова надуманными и слабенькими, ехидно заметил по поводу собственно жизненной, реальной основы сюжета: «Какой хозяин, помещик засадит огромный сад вишнями. Да не бывало такого никогда!»
Бунин имел в виду, что нелепо весь сад засаживать вишнями; в барских усадьбах вишневые деревья составляли только часть сада. Однако примем чеховский вишневый сад как отдельный, частный случай, который стал символом.
Но если продолжить бунинские параллели, то ни один нормальный человек не станет «засаживать» такую штуку, как социалистическая экономика. Однако ж она существовала. На громадных пространствах стран и народов. И эти гигантские малополезные заводы, колхозы и совхозы, не окупающие сами себя, памятны и дороги многим людям как часть их жизни, их молодость. Точно так же, как дорог был несчастной Раневской ее вишневый сад: убыточный, плодоносящий раз в два года. Лопахин говорил: «Замечательного в этом саду только то, что он очень большой. Вишня родится раз в два года, да и ту девать некуда, никто не покупает».
Историю не перепрыгнуть. Она сложилась так, как сложилась. Но все-таки люди что-то могли решить и повернуть по-своему. И, наверно, еще могут. Те самые токари, пекари и пахари. Особенно если учесть, что Лопахины, Морозовы, Мамонтовы к нам в свое время не с неба свалились, а вышли из тех же рабочих и крестьян.
Понятно и естественно, что мы говорим о нас и про нас. По любым, тем или иным поводам.
Только будем иметь в виду, что «Вишневый сад» - мировое явление и мировая загадка. Кажется, что это драма не просто русская, а исключительно русская. Даже нам не вовсем понятная, непонятая и не до конца разгаданная. А что уж говорить об иностранцах. Например, кто из них, мало что знающих о нашем крепостном праве, поймет бормотание лакея Фирса:
«Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь».
Гаев его спрашивает: «Перед каким несчастьем?»
Фирс отвечает: «Перед волей».
Да, можно предположить, что это голос рабской души, для которой свобода, воля – несчастье. Но не маловато ли такого ответа для мировой популярности пьесы. Это мы знаем, что Фирс, возможно, имел в виду совсем другое: то, чем обернулась для крестьян отмена крепостного права, когда их оставили без земли, с неподьемными выкупными платежами, когда крепостные бунтовали против… отмены крепостного права. Но иностранцы об этом знать не могут. И о других исключительно русских сюжетах пьесы – тоже. Но почему-то ставят «Вишневый сад» - во всех странах и на всех континентах. 102 года назад состоялась премьера на немецком языке в Новом Венском театре, 100 лет назад – в Берлинском Народном театре. Казалось бы, еще Гамлет вопрошал: «Что он Гекубе? Что ему – Гекуба?»
Что им плач Раневской?
Однако – нет. «Вишневый сад» до сих пор – самое знаменитое в мире произведение русской драматургии.
Загадка.
На фото: Данила Козловский в роли Лопахина в спектакле Малого драматического театра Санкт-Петербурга