«Вишневый сад» по-грузински

Перипетии политической жизни далеко развели Грузию и Россию, культурные контакты из постоянных стали эпизодическими. И только по слухам узнаешь о новых работах Роберта Стуруа, о жизни театра имени Руставели. По словам Георгия Маргвелашвили, худрука Театра киноактера имени Туманишвили, «самая главная проблема – пауза, которая возникла в наших отношениях и которая сейчас дает свои результаты. Сформировалось молодое поколение, которое не знает Россию. Многие никогда не были в этой стране. Кстати, многие молодые россияне не бывали в Грузии». Выбор для постановки в этом сезоне «Вишневого сада» Чехова – вполне сознательный шаг на установку диалога, без которого мертвеет искусство.

Спектакль одного из лучших грузинских режиссеров среднего поколения вписан в европейскую традицию постановок, переполнен цитатами из «вишневых садов» от Стреллера до Някрошюса. Но погруженность в культурный контекст не отменяет жесткости собственного прочтения пьесы.

Имение Раневской в спектакле вполне отвечает словам Лопахина о «нелепом» и неудобном доме, который давно пора сломать. Рассохшиеся огромные половицы, люстра, замотанная тряпкой, случайная колченогая мебель, там и там наваленные чемоданы. Шкаф, который стоит на дороге, и Гаев все норовит его убрать (да радикулит мешает). Раневской стелют матрасик прямо на полу, и она приспосабливает саквояж под тумбочку. Ценность и дома, и сада в грузинском спектакле решительно никак не соотносится со стоимостью. Какую стоимость имеет ободранная лошадка или рыжая плюшевая игрушка? Они бесценны, потому что хранят воздух нашего детства. И чем меньше остается жизни, тем дороже все, связанное с памятью.

Сами обитатели «Вишневого сада» тоже пообтрепались, постарели. «Парижский шик» Раневской (странные боа, кожаные корсеты) кажется вышедшим из моды несколько лет назад. Скорее, уж настоящей парижанкой смотрится Аня, щеголяющая в брючках, свитере с длинными рукавами и вязаным шарфиком на шее и все куда-то стремящаяся отсюда, – от матери, от сестры, от криков птиц.

А все остальные «завязли» здесь, прикипели к этому месту. И Раневская, и Гаев, и Варя, и Лопахин. Георгий Роннишвили играет в Лопахине трагедию человека, который готов и хочет отдавать – цветы, деньги, советы, любовь, себя, но его подарки никому не нужны. Раневская роняет, рассыпает подаренные им цветы, отмахивается от его советов, решительно и бесповоротно не замечает его любви. Снова и снова протягивает ей руку, снова и снова его рука встречает пустоту. Один из самых ужасных законов жизни состоит в том, что дать может только любимый, а взять можно только у любящего. Все остальные дары рассыпаются, уничтожаются и исчезают. В Лопахине, кажется, впервые сыграна трагедия человека делового, но ненужного. Не любимого и потому – не нужного. И этот важнейший для Чехова мотив, кажется, впервые сыгран с такой внятной и убеждающей силой.

Крайне жалко, что организационные неурядицы помешали сильному, ясному, талантливому спектаклю пробиться к зрителю, стать тем культурным событием Москвы, на статус которого он вполне обоснованно претендует.